Он был не только свежим человеком, но ужасно привлекательным, и с тем опасным ореолом, который нравится некоторым женщинам. Погоня вышла весьма забавной, поскольку он был хитрее других или, может быть, более привычен к таким домогательствам. Репутация его опередила, естественно.
— Естественно, — повторила она. Бедный Рене, которого преследовала госпожа маркиза, на которого напали, ранили и чуть не утопили в реке. А что случилось, когда он оказался в тепле и безопасности и пошел на поправку?
— На него набросилась она сама.
Сирен остановила взгляд на плясавших в камине языках пламени и продолжала:
— Могут сказать, что он сам навлек это на себя своим прежним поведением.
— Могут, конечно, — ответил Арман, склонив голову набок с рассудительным видом.
— Но вы так не считаете?
— Об этом всегда трудно судить. Кто скажет, почему люди делают то, что делают, что влечет их к порокам?
— За этим должно что-то быть?
— Не всегда, но в случае с Лемонье — вполне вероятно.
— Что заставляет вас так говорить? — потребовала она.
— Рассказ моей двоюродной бабки из Парижа. Она знает эту семью и иногда пишет моей матери. Видимо, Лемонье не всегда был таким, как сейчас, а весьма послушным юношей, вторым сыном в семье. Его определи ли изучать право и методы управления большими поместьями, чтобы он мог служить советником старшему брату, который наследовал фамильные земли и титулы. Потом брат оказался вовлечен в неприглядный скандал, связанный с фальшивыми банкнотами. Была растрачена огромная сумма денег. Старший сын Лемонье вернулся из Парижа, где и случилась эта неудача. Однажды он отправился в глухой лес и выстрелил себе в голову из дуэльного пистолета.
Сирен в ужасе вскрикнула. Арман кивнул.
— Вот так. Драгоценного первенца не стало. В одну ночь Лемонье получил в наследство обязанности брата, а также его долги и скандал. Он отправился в Париж выяснять, что погубило его брата. Там его приняли так радушно, что он вскоре позабыл о своей цели. Он был провинциалом и слишком долго воспитывался в поместьях своего отца; городские удовольствия и великолепие Версаля вскружили ему голову, как и многим другим. Он оскорбил какое-то важное лицо и — voila! Вот он в Луизиане, изгнанник…
Арман прервал фразу, когда на лестнице послышались шаги и в дверях появился Рене. С улыбкой, готовый приветствовать хозяина, он ловко продолжил:
— Но мы все тут изгнанники так или иначе.
— Арман, как приятно видеть вас снова, — сказал Рене, с иронией намекая на частые визиты молодого человека.
Арман, не желая уступать ему в любезности, изобразил легкий поклон:
— Я понимаю, что злоупотребляю этим, но мадемуазель Сирен — такое редкое создание, женщина и красивая и умная. В конце концов, нужно где-то черпать вдохновение для литературных трудов, и как ободряюще действует, когда находишь здесь истинное понимание.
— Ах, вы принесли еще одно стихотворение, — очень учтиво заметил Рене. — Можно мне взглянуть?
Он взял лист бумаги, лежавший на кушетке возле Сирен, и начал внимательно читать, отойдя к камину повернувшись спиной к огню. Арман явно смутился, хотя пытался казаться равнодушным.
— Боюсь, еще одна моя жалкая попытка, пригодная лишь на то, чтобы воздать должное мадемуазель Сирен. Я уверен, что вы за свою жизнь написали много гораздо лучших стихов.
— Одно-два написал. Невозможно удержаться, весь мир помешан на сочинительстве, — сказал Рене, не поднимая головы. — Однако я не помню, чтобы сравнивал глаза дамы с болотом.
— О, я просто имел в виду, что они темные, глубокие и загадочные!
— Я так и предполагал. А как насчет мутных, зыбких и стоячих?
— Я такого никогда не говорил!
— Разве? Как странно! А я думал, говорили. — Рене обернулся к Сирен, подавая ей стихи двумя пальцами с неописуемо пренебрежительным видом. — Будь добра, позвони, чтобы принесли шоколад, дорогая, мне кажется, он нам всем не помешает.
— Заглушить вкус моих стихов? — спросил Арман с мрачным вздохом.
— Разве я сказал что-нибудь подобное? — Рене притворился удивленным.
— Это необязательно. Я и так прекрасно знаю. Избавьте меня от шоколада, мадемуазель, будьте любезны.
— Я должен пойти и побеседовать со своей музой.
— А я думал, — произнес Рене с вежливым изумлением, — что она здесь. — Он указал на Сирен.
Но Армана нельзя было сбить с толку. Он удалился в глубоком унынии со множеством извинений. Когда он ушел, Сирен сказала Рене:
— Неужели необходимо было вести себя так невежливо?
— А ты ожидала, что я стану поощрять его? Для этого есть ты.
— В этом нет ровно ничего дурного. У каждой женщины есть поклонники.
— Я прекрасно это знаю, но он поклоняется тебе слишком пылко и слишком часто, чтобы мне быть спокойным. Его обожание приближается к той границе, когда ты начнешь ощущать неловкость.
— Тебя это беспокоит?
— Вопрос в том, нравится ли это тебе? Арман Мулен молод, мечтателен и за ним приличное состояние; у него в самом деле есть все, чего ты имеешь право ожидать от будущего мужа.
Сирен встала и отошла от него.
— Ты таким образом сообщаешь, что, по-твоему, мне следует принять предложение, если оно будет сделано?
— Вовсе нет. Я только… только указываю на то, что он человек подходящий.
Рене прекрасно понимал, что он просто тешит свою ревность. Как и сказала Сирен, для замужних женщин и тех, кого содержали мужчины, было обычным делом иметь поклонников, которые обожали их издалека и находили в запретном предмете своей любви некий выход для своих сдерживаемых страстей и объект для совершенствования приемов легкого флирта. Но, зная об этом, мужчина, обладавший красивой женщиной, страдал не меньше.
— Понятно, — сказала Сирен. — Да, я думаю, он подходит.
А еще она видела в его словах намек на то, что ее связь с ним не будет вечной.
— Что он говорил тебе, когда я вошел? — спросил Рене.
— Ничего существенного.
— Верится с трудом. У него бойкий язык, но он еще не научился справляться с румянцем.
Сирен не смогла сдержать легкую улыбку, Арман действительно стал совершенно пунцовым.
— Вовсе ничего непристойного. Мы просто говорили о твоем брате.
— О моем брате? — резко спросил Рене.
— Я не знала о его смерти. Мне очень жаль.
— Он не умер.
Слова были холодны, их бесстрастие тревожило больше, чем самый громкий крик.
— Но я поняла…
— Он выстрелил в себя, но не умер. Он уничтожил свой разум, а тело его живет и дышит, ест, спит, стареет и, когда умрет мой отец, будет обладать титулами и почестями старшего сына.
Рене пристально смотрел на нее, но на ее прелестном лице не отражалось ничего, кроме жалости и страдания. Бесполезные чувства. Он-то знал это.
— Титулы и почести, которые перешли бы к тебе, если бы он умер? — предположила она.
Он резко качнул головой.
— Нет. Никогда. В них я не нуждаюсь совершенно.
Глава 15
Губернатор Водрей не забыл о любительских спектаклях, про которые он упоминал, когда Сирен впервые познакомилась с ним. Пьеса, которую они собирались ставить, была комедия Мариво, сокращенный вариант его «Le Jeu de l'amour et du hazard», или «Игра любви и случая». Марди Гра, или «Жирный вторник», последний день карнавала и буйного веселья накануне сорока дней воздержания во время Великого поста перед Пасхой, был совсем недалек. Однако все было к лучшему, им надо было начать репетировать.
Это была история о даме и джентльмене, которые заочно помолвлены друг с другом. Оба сомневаются в том, что партия им подходит, и каждый решает сначала посмотреть на другого, не обнаруживая себя. Поэтому для первой встречи они меняются местами со своими слугами: дама — со своей горничной, а джентльмен — с камердинером. Они безумно влюбляются. Их слуги тоже сражены друг другом, и получается, что в интригу замешаны четверо, причем двое считают, что их возлюбленные ниже их по положению, а двое, что влюблены в людей, которые стоят выше них. Пьеса требовала напряжения сил, потому что ее юмор в большой мере зависел от игры персонажей в непривычных для них ролях и от исполнения диалога.
Сирен, занятая в роли дамы с губернатором в качестве партнера в роли джентльмена, не была уверена в том, что в состоянии справиться с ней, хотя маркиз утверждал, будто она как раз обладает необходимым сочетанием независимости и легкости. Рене отвели роль камердинера, а горничную играла мадам Прадель, поскольку не удалось убедить мадам Водрей выйти с ними на сцену.
Супруга губернатора заявила, что пьеса ей понравилась, и она рада, что Помпадур возобновила любительские спектакли, но сама играть ни за что не станет. Выучить столько диалогов просто выше ее сил, объявила маркиза, хотя Сирен про себя подумала, что леди имела в виду, что это ниже ее достоинства. Игра на сцене всегда пользовалась довольно сомнительной репутацией, и покровительство фаворитки короля мало что изменило.
Репетировать приходилось много, так как губернатор, хотя и не был педантом, требовал довести спектакль до определенного совершенства. Каждый должен был уметь двигаться изящно и естественно, а также произносить свои реплики с возможно меньшим количеством ошибок. Он высказал свои пожелания, но на деле за их исполнением следила мадам Водрей. Она взяла на себя обязанности постановщика и, сидя в конце длинной комнаты, где проходили репетиции, делала замечания и отдавала указания. Сам маркиз был неизменно великодушен в замечаниях и тактичен в советах; все же Сирен, вспоминая о том, что рассказывал Арман, начала приглядываться к этой паре и задумываться, не выполняет ли госпожа маркиза просто волю своего мужа.
Для Сирен играть с ним, исполняя любовные сцены с намеками в такой непосредственной близости, было трудно, несмотря на его обаяние и безупречные манеры. Бодрей был так или иначе слишком яркой фигурой, он обладал таким внешним лоском и настолько сильной индивидуальностью, что производил впечатление жесткого и независимого человека. Кроме того, в нем было неосознанное высокомерие.
Рене тоже не помогал делу, пристально следя за каждым ее движением, каждой улыбкой и жестом. Это заставляло ее нервничать еще больше. Почему он так внимательно смотрел за ней, она понять не могла; она замечала оценивающие взгляды маркиза, обращенные на нее, но никакой фамильярности он не допускал, и она, конечно, тоже.
Однако того же нельзя было сказать о мадам Прадель: она не упускала возможности положить руку на плечо Рене или склониться к нему, когда они репетировали. Это было бестактно и пошло. Конечно, Сирен не ревновала. Рене относился к ней, думала она, как к собственности, словно собака к новой косточке. В этом не было ничего, чем ей стоило бы гордиться, зато многое беспокоило.
Особенно ей не понравилось, как он подошел к ней сзади и встал, прислушиваясь, когда после репетиции она сидела с маркизом за вином и пирожными. Они беседовали, причем губернатор, словно королевская особа, задавал вопросы или тему разговора, а она отвечала. Он спросил, есть ли у нее родные и друзья, пояснив в нескольких словах, что он имел в виду кого-то, кроме отца и матери, которых, как он знал, больше не было. Она рассказала про своего дедушку в Гавре и свой разрыв с ним.
— Ах да, кажется, я был знаком с этим господином на Севере Новой Франции.
— Правда? — спросила она, и ее глаза вспыхнули от удовольствия.
— Это было довольно давно, до того, как меня назначили губернатором Труа-Ревьеры. Но я помню, как ваш дедушка ходил в бобровом пальто, таком длинном, что оно волочилось по земле. Он всегда говорил, что предпочитает уберечься от простуды, а не одеваться по моде. Тогда я считал, что это весьма практичное поведение.
Она рассмеялась.
— Осмелюсь предположить, что он и сейчас такой же; был такой же, когда я видела его в последний раз. А возможно, вы знали и мою мать ребенком?
— Действительно, необыкновенно прелестное существо. Вы очень похожи на нее, насколько я помню. Никогда не забуду, в каком отчаянии были поклонники, когда она вышла замуж. Это был, естественно, ее первый муж.
— Первый муж? Что вы имеете в виду? Он был единственным.
— Но я был уверен. Вашу мать звали Мари Клэр? Мари Клэр Леблан?
— Да, но я никогда не слыхала, что она прежде была замужем. Кто бы это мог быть? И что с ним случилось?
Губернатор долго и пристально смотрел на нее, а потом на его глаза словно опустились некие шторки.
— Возможно, я ошибся, мадемуазель. Должно быть, так и есть. Извините меня.
— Но вы назвали ее имя правильно, — удивленно запротестовала она.
— Имя, возможно, правильное, но скорее всего это не та женщина. Моя бедная память. Во всяком случае, человек, о котором я подумал, погиб в лесу, как я припоминаю. А дама вскоре после этого снова вышла замуж.
— В Новой Франции?
— По-моему, да.
Тогда все в порядке. Родители Сирен познакомились в Новой Франции, но поженились в Гавре.
Именно в этот момент заговорил стоявший позади нее Рене.
— Если на этом семейная история заканчивается, Сирен, дорогая, не пойти ли нам теперь домой? Я нахожу, что игра на сцене чрезвычайно утомляет. Мне очень хочется лечь спать.
Сирен обернулась и вопросительно посмотрела на Рене, когда к нему не спеша подошла мадам Прадель. Она звонко и понимающе засмеялась, услышав его слова, и сказала с намеком:
— Кроме всего прочего, не сомневаюсь.
Рене даже не взглянул в ее сторону. Он обошел кресло Сирен и подал ей руку. Подняв ее на ноги и взяв под руку, он посмотрел на нее и обещающе улыбнулся, соглашаясь:
— Кроме всего прочего.
Сирен не пыталась протестовать ни в доме губернатора, ни по дороге домой. Но, когда они вошли в дом, и дверь за ними закрылась, она отошла от Рене и спросила:
— Зачем ты это сделал?
— Что сделал?
— Ты прекрасно знаешь. Зачем ты уволок меня из-под носа губернатора и всех остальных, словно тебе не терпелось переспать со мной?
— Возможно, по этой самой причине.
Рене знал, что дело не только в этом. Его обижала та легкость, с которой она, по-видимому, могла беседовать с Арманом и даже с Водреем, тогда как для него у нее находилось лишь пять-шесть слов. Ему было не легче от того, что он знал этому причину.
— Неужели? — спросила она ледяным тоном. — Тогда чего же ты ждешь? Если тебе это доставляет удовольствие, помоги мне снять одежду, и давай немедленно ляжем в постель.
Он почувствовал в ее голосе издевку, понял, какой болью она вызвана. Ничто не оставляло его равнодушным, но все это просто не принималось в расчет в сравнении с тем, как он нуждался в ней, и насколько он был уверен в том, что в постели между ними возникает живая связь. Знала она об этом или нет, хотела она того или не хотела, там он освобождался от своих тревог и сомнений и находил убежище, хотя и временное.
— Как я могу устоять перед таким любезным приглашением? — сказал он, и его серые глаза стали ясными и прозрачными. — В самом деле, чего же мы ждем?
Сирен быстро привыкла днем принимать посетителей. Визиты Армана стали делом обычным. Он часто приводил с собой друзей, молодых людей своего возраста и положения, которые столько же смеялись и подтрунивали друг над другом, сколько ухаживали за ней. Она не возражала. Это было похоже на то, как если бы она снова была вместе с Гастоном, хотя, конечно, Гастон никогда не приносил ей сласти или цветы, еще влажные от росы, никогда не писал стихи, воспевавшие ее изящные запястья или соблазнительный изгиб бровей.
Арман спросил, собирается ли она, как многие знатные дамы, принимать по утрам, пока заканчивает одеваться. Сирен громко рассмеялась при одном таком предположении. Она еще не приобрела привычки лежать в постели до позднего утра и очень сомневалась, чтобы Арман и его друзья успели вовремя встать и одеться к тому времени, когда она кое-как совершает свой туалет, и даже если бы они успели, эта идея казалась ей глупой. Она не королева, чтобы при каждом ее движении с того момента, как утром она открывает глаза и до того, как закрывает их ночью, непременно присутствовали толпы зрителей. Достаточно неудобным было уже то, что за каждым ее движением наблюдал Рене.
Однако она стала привыкать к Рене, привыкала к тому, что, подняв глаза, встречала взгляд его серых глаз, смотревших на нее в раздумье, которое быстро исчезало. Она не могла понять, почему он держит ее при себе, если так сомневается в ней, хотя иногда ей приходилось спрашивать себя, не эта ли неуверенность в ней была основной причиной, привлекавшей его.
На следующий день она сидела в гостиной одна, когда Марта ввела посетителя, которого встретила на улице по дороге с рынка. Он спрашивал про мадемуазель.
— Гастон! — воскликнула Сирен.
Книга упала у нее с колен, она вскочила и кинулась обнимать его. Молодой Бретон устоял на ногах и ненадолго заключил ее в медвежьи объятия, потом отступил, разглядывая ее.
— Вот это я называю радушным приемом, — сказал он с ухмылкой.
— Откуда ты взялся? Почему ты здесь? Все в порядке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Естественно, — повторила она. Бедный Рене, которого преследовала госпожа маркиза, на которого напали, ранили и чуть не утопили в реке. А что случилось, когда он оказался в тепле и безопасности и пошел на поправку?
— На него набросилась она сама.
Сирен остановила взгляд на плясавших в камине языках пламени и продолжала:
— Могут сказать, что он сам навлек это на себя своим прежним поведением.
— Могут, конечно, — ответил Арман, склонив голову набок с рассудительным видом.
— Но вы так не считаете?
— Об этом всегда трудно судить. Кто скажет, почему люди делают то, что делают, что влечет их к порокам?
— За этим должно что-то быть?
— Не всегда, но в случае с Лемонье — вполне вероятно.
— Что заставляет вас так говорить? — потребовала она.
— Рассказ моей двоюродной бабки из Парижа. Она знает эту семью и иногда пишет моей матери. Видимо, Лемонье не всегда был таким, как сейчас, а весьма послушным юношей, вторым сыном в семье. Его определи ли изучать право и методы управления большими поместьями, чтобы он мог служить советником старшему брату, который наследовал фамильные земли и титулы. Потом брат оказался вовлечен в неприглядный скандал, связанный с фальшивыми банкнотами. Была растрачена огромная сумма денег. Старший сын Лемонье вернулся из Парижа, где и случилась эта неудача. Однажды он отправился в глухой лес и выстрелил себе в голову из дуэльного пистолета.
Сирен в ужасе вскрикнула. Арман кивнул.
— Вот так. Драгоценного первенца не стало. В одну ночь Лемонье получил в наследство обязанности брата, а также его долги и скандал. Он отправился в Париж выяснять, что погубило его брата. Там его приняли так радушно, что он вскоре позабыл о своей цели. Он был провинциалом и слишком долго воспитывался в поместьях своего отца; городские удовольствия и великолепие Версаля вскружили ему голову, как и многим другим. Он оскорбил какое-то важное лицо и — voila! Вот он в Луизиане, изгнанник…
Арман прервал фразу, когда на лестнице послышались шаги и в дверях появился Рене. С улыбкой, готовый приветствовать хозяина, он ловко продолжил:
— Но мы все тут изгнанники так или иначе.
— Арман, как приятно видеть вас снова, — сказал Рене, с иронией намекая на частые визиты молодого человека.
Арман, не желая уступать ему в любезности, изобразил легкий поклон:
— Я понимаю, что злоупотребляю этим, но мадемуазель Сирен — такое редкое создание, женщина и красивая и умная. В конце концов, нужно где-то черпать вдохновение для литературных трудов, и как ободряюще действует, когда находишь здесь истинное понимание.
— Ах, вы принесли еще одно стихотворение, — очень учтиво заметил Рене. — Можно мне взглянуть?
Он взял лист бумаги, лежавший на кушетке возле Сирен, и начал внимательно читать, отойдя к камину повернувшись спиной к огню. Арман явно смутился, хотя пытался казаться равнодушным.
— Боюсь, еще одна моя жалкая попытка, пригодная лишь на то, чтобы воздать должное мадемуазель Сирен. Я уверен, что вы за свою жизнь написали много гораздо лучших стихов.
— Одно-два написал. Невозможно удержаться, весь мир помешан на сочинительстве, — сказал Рене, не поднимая головы. — Однако я не помню, чтобы сравнивал глаза дамы с болотом.
— О, я просто имел в виду, что они темные, глубокие и загадочные!
— Я так и предполагал. А как насчет мутных, зыбких и стоячих?
— Я такого никогда не говорил!
— Разве? Как странно! А я думал, говорили. — Рене обернулся к Сирен, подавая ей стихи двумя пальцами с неописуемо пренебрежительным видом. — Будь добра, позвони, чтобы принесли шоколад, дорогая, мне кажется, он нам всем не помешает.
— Заглушить вкус моих стихов? — спросил Арман с мрачным вздохом.
— Разве я сказал что-нибудь подобное? — Рене притворился удивленным.
— Это необязательно. Я и так прекрасно знаю. Избавьте меня от шоколада, мадемуазель, будьте любезны.
— Я должен пойти и побеседовать со своей музой.
— А я думал, — произнес Рене с вежливым изумлением, — что она здесь. — Он указал на Сирен.
Но Армана нельзя было сбить с толку. Он удалился в глубоком унынии со множеством извинений. Когда он ушел, Сирен сказала Рене:
— Неужели необходимо было вести себя так невежливо?
— А ты ожидала, что я стану поощрять его? Для этого есть ты.
— В этом нет ровно ничего дурного. У каждой женщины есть поклонники.
— Я прекрасно это знаю, но он поклоняется тебе слишком пылко и слишком часто, чтобы мне быть спокойным. Его обожание приближается к той границе, когда ты начнешь ощущать неловкость.
— Тебя это беспокоит?
— Вопрос в том, нравится ли это тебе? Арман Мулен молод, мечтателен и за ним приличное состояние; у него в самом деле есть все, чего ты имеешь право ожидать от будущего мужа.
Сирен встала и отошла от него.
— Ты таким образом сообщаешь, что, по-твоему, мне следует принять предложение, если оно будет сделано?
— Вовсе нет. Я только… только указываю на то, что он человек подходящий.
Рене прекрасно понимал, что он просто тешит свою ревность. Как и сказала Сирен, для замужних женщин и тех, кого содержали мужчины, было обычным делом иметь поклонников, которые обожали их издалека и находили в запретном предмете своей любви некий выход для своих сдерживаемых страстей и объект для совершенствования приемов легкого флирта. Но, зная об этом, мужчина, обладавший красивой женщиной, страдал не меньше.
— Понятно, — сказала Сирен. — Да, я думаю, он подходит.
А еще она видела в его словах намек на то, что ее связь с ним не будет вечной.
— Что он говорил тебе, когда я вошел? — спросил Рене.
— Ничего существенного.
— Верится с трудом. У него бойкий язык, но он еще не научился справляться с румянцем.
Сирен не смогла сдержать легкую улыбку, Арман действительно стал совершенно пунцовым.
— Вовсе ничего непристойного. Мы просто говорили о твоем брате.
— О моем брате? — резко спросил Рене.
— Я не знала о его смерти. Мне очень жаль.
— Он не умер.
Слова были холодны, их бесстрастие тревожило больше, чем самый громкий крик.
— Но я поняла…
— Он выстрелил в себя, но не умер. Он уничтожил свой разум, а тело его живет и дышит, ест, спит, стареет и, когда умрет мой отец, будет обладать титулами и почестями старшего сына.
Рене пристально смотрел на нее, но на ее прелестном лице не отражалось ничего, кроме жалости и страдания. Бесполезные чувства. Он-то знал это.
— Титулы и почести, которые перешли бы к тебе, если бы он умер? — предположила она.
Он резко качнул головой.
— Нет. Никогда. В них я не нуждаюсь совершенно.
Глава 15
Губернатор Водрей не забыл о любительских спектаклях, про которые он упоминал, когда Сирен впервые познакомилась с ним. Пьеса, которую они собирались ставить, была комедия Мариво, сокращенный вариант его «Le Jeu de l'amour et du hazard», или «Игра любви и случая». Марди Гра, или «Жирный вторник», последний день карнавала и буйного веселья накануне сорока дней воздержания во время Великого поста перед Пасхой, был совсем недалек. Однако все было к лучшему, им надо было начать репетировать.
Это была история о даме и джентльмене, которые заочно помолвлены друг с другом. Оба сомневаются в том, что партия им подходит, и каждый решает сначала посмотреть на другого, не обнаруживая себя. Поэтому для первой встречи они меняются местами со своими слугами: дама — со своей горничной, а джентльмен — с камердинером. Они безумно влюбляются. Их слуги тоже сражены друг другом, и получается, что в интригу замешаны четверо, причем двое считают, что их возлюбленные ниже их по положению, а двое, что влюблены в людей, которые стоят выше них. Пьеса требовала напряжения сил, потому что ее юмор в большой мере зависел от игры персонажей в непривычных для них ролях и от исполнения диалога.
Сирен, занятая в роли дамы с губернатором в качестве партнера в роли джентльмена, не была уверена в том, что в состоянии справиться с ней, хотя маркиз утверждал, будто она как раз обладает необходимым сочетанием независимости и легкости. Рене отвели роль камердинера, а горничную играла мадам Прадель, поскольку не удалось убедить мадам Водрей выйти с ними на сцену.
Супруга губернатора заявила, что пьеса ей понравилась, и она рада, что Помпадур возобновила любительские спектакли, но сама играть ни за что не станет. Выучить столько диалогов просто выше ее сил, объявила маркиза, хотя Сирен про себя подумала, что леди имела в виду, что это ниже ее достоинства. Игра на сцене всегда пользовалась довольно сомнительной репутацией, и покровительство фаворитки короля мало что изменило.
Репетировать приходилось много, так как губернатор, хотя и не был педантом, требовал довести спектакль до определенного совершенства. Каждый должен был уметь двигаться изящно и естественно, а также произносить свои реплики с возможно меньшим количеством ошибок. Он высказал свои пожелания, но на деле за их исполнением следила мадам Водрей. Она взяла на себя обязанности постановщика и, сидя в конце длинной комнаты, где проходили репетиции, делала замечания и отдавала указания. Сам маркиз был неизменно великодушен в замечаниях и тактичен в советах; все же Сирен, вспоминая о том, что рассказывал Арман, начала приглядываться к этой паре и задумываться, не выполняет ли госпожа маркиза просто волю своего мужа.
Для Сирен играть с ним, исполняя любовные сцены с намеками в такой непосредственной близости, было трудно, несмотря на его обаяние и безупречные манеры. Бодрей был так или иначе слишком яркой фигурой, он обладал таким внешним лоском и настолько сильной индивидуальностью, что производил впечатление жесткого и независимого человека. Кроме того, в нем было неосознанное высокомерие.
Рене тоже не помогал делу, пристально следя за каждым ее движением, каждой улыбкой и жестом. Это заставляло ее нервничать еще больше. Почему он так внимательно смотрел за ней, она понять не могла; она замечала оценивающие взгляды маркиза, обращенные на нее, но никакой фамильярности он не допускал, и она, конечно, тоже.
Однако того же нельзя было сказать о мадам Прадель: она не упускала возможности положить руку на плечо Рене или склониться к нему, когда они репетировали. Это было бестактно и пошло. Конечно, Сирен не ревновала. Рене относился к ней, думала она, как к собственности, словно собака к новой косточке. В этом не было ничего, чем ей стоило бы гордиться, зато многое беспокоило.
Особенно ей не понравилось, как он подошел к ней сзади и встал, прислушиваясь, когда после репетиции она сидела с маркизом за вином и пирожными. Они беседовали, причем губернатор, словно королевская особа, задавал вопросы или тему разговора, а она отвечала. Он спросил, есть ли у нее родные и друзья, пояснив в нескольких словах, что он имел в виду кого-то, кроме отца и матери, которых, как он знал, больше не было. Она рассказала про своего дедушку в Гавре и свой разрыв с ним.
— Ах да, кажется, я был знаком с этим господином на Севере Новой Франции.
— Правда? — спросила она, и ее глаза вспыхнули от удовольствия.
— Это было довольно давно, до того, как меня назначили губернатором Труа-Ревьеры. Но я помню, как ваш дедушка ходил в бобровом пальто, таком длинном, что оно волочилось по земле. Он всегда говорил, что предпочитает уберечься от простуды, а не одеваться по моде. Тогда я считал, что это весьма практичное поведение.
Она рассмеялась.
— Осмелюсь предположить, что он и сейчас такой же; был такой же, когда я видела его в последний раз. А возможно, вы знали и мою мать ребенком?
— Действительно, необыкновенно прелестное существо. Вы очень похожи на нее, насколько я помню. Никогда не забуду, в каком отчаянии были поклонники, когда она вышла замуж. Это был, естественно, ее первый муж.
— Первый муж? Что вы имеете в виду? Он был единственным.
— Но я был уверен. Вашу мать звали Мари Клэр? Мари Клэр Леблан?
— Да, но я никогда не слыхала, что она прежде была замужем. Кто бы это мог быть? И что с ним случилось?
Губернатор долго и пристально смотрел на нее, а потом на его глаза словно опустились некие шторки.
— Возможно, я ошибся, мадемуазель. Должно быть, так и есть. Извините меня.
— Но вы назвали ее имя правильно, — удивленно запротестовала она.
— Имя, возможно, правильное, но скорее всего это не та женщина. Моя бедная память. Во всяком случае, человек, о котором я подумал, погиб в лесу, как я припоминаю. А дама вскоре после этого снова вышла замуж.
— В Новой Франции?
— По-моему, да.
Тогда все в порядке. Родители Сирен познакомились в Новой Франции, но поженились в Гавре.
Именно в этот момент заговорил стоявший позади нее Рене.
— Если на этом семейная история заканчивается, Сирен, дорогая, не пойти ли нам теперь домой? Я нахожу, что игра на сцене чрезвычайно утомляет. Мне очень хочется лечь спать.
Сирен обернулась и вопросительно посмотрела на Рене, когда к нему не спеша подошла мадам Прадель. Она звонко и понимающе засмеялась, услышав его слова, и сказала с намеком:
— Кроме всего прочего, не сомневаюсь.
Рене даже не взглянул в ее сторону. Он обошел кресло Сирен и подал ей руку. Подняв ее на ноги и взяв под руку, он посмотрел на нее и обещающе улыбнулся, соглашаясь:
— Кроме всего прочего.
Сирен не пыталась протестовать ни в доме губернатора, ни по дороге домой. Но, когда они вошли в дом, и дверь за ними закрылась, она отошла от Рене и спросила:
— Зачем ты это сделал?
— Что сделал?
— Ты прекрасно знаешь. Зачем ты уволок меня из-под носа губернатора и всех остальных, словно тебе не терпелось переспать со мной?
— Возможно, по этой самой причине.
Рене знал, что дело не только в этом. Его обижала та легкость, с которой она, по-видимому, могла беседовать с Арманом и даже с Водреем, тогда как для него у нее находилось лишь пять-шесть слов. Ему было не легче от того, что он знал этому причину.
— Неужели? — спросила она ледяным тоном. — Тогда чего же ты ждешь? Если тебе это доставляет удовольствие, помоги мне снять одежду, и давай немедленно ляжем в постель.
Он почувствовал в ее голосе издевку, понял, какой болью она вызвана. Ничто не оставляло его равнодушным, но все это просто не принималось в расчет в сравнении с тем, как он нуждался в ней, и насколько он был уверен в том, что в постели между ними возникает живая связь. Знала она об этом или нет, хотела она того или не хотела, там он освобождался от своих тревог и сомнений и находил убежище, хотя и временное.
— Как я могу устоять перед таким любезным приглашением? — сказал он, и его серые глаза стали ясными и прозрачными. — В самом деле, чего же мы ждем?
Сирен быстро привыкла днем принимать посетителей. Визиты Армана стали делом обычным. Он часто приводил с собой друзей, молодых людей своего возраста и положения, которые столько же смеялись и подтрунивали друг над другом, сколько ухаживали за ней. Она не возражала. Это было похоже на то, как если бы она снова была вместе с Гастоном, хотя, конечно, Гастон никогда не приносил ей сласти или цветы, еще влажные от росы, никогда не писал стихи, воспевавшие ее изящные запястья или соблазнительный изгиб бровей.
Арман спросил, собирается ли она, как многие знатные дамы, принимать по утрам, пока заканчивает одеваться. Сирен громко рассмеялась при одном таком предположении. Она еще не приобрела привычки лежать в постели до позднего утра и очень сомневалась, чтобы Арман и его друзья успели вовремя встать и одеться к тому времени, когда она кое-как совершает свой туалет, и даже если бы они успели, эта идея казалась ей глупой. Она не королева, чтобы при каждом ее движении с того момента, как утром она открывает глаза и до того, как закрывает их ночью, непременно присутствовали толпы зрителей. Достаточно неудобным было уже то, что за каждым ее движением наблюдал Рене.
Однако она стала привыкать к Рене, привыкала к тому, что, подняв глаза, встречала взгляд его серых глаз, смотревших на нее в раздумье, которое быстро исчезало. Она не могла понять, почему он держит ее при себе, если так сомневается в ней, хотя иногда ей приходилось спрашивать себя, не эта ли неуверенность в ней была основной причиной, привлекавшей его.
На следующий день она сидела в гостиной одна, когда Марта ввела посетителя, которого встретила на улице по дороге с рынка. Он спрашивал про мадемуазель.
— Гастон! — воскликнула Сирен.
Книга упала у нее с колен, она вскочила и кинулась обнимать его. Молодой Бретон устоял на ногах и ненадолго заключил ее в медвежьи объятия, потом отступил, разглядывая ее.
— Вот это я называю радушным приемом, — сказал он с ухмылкой.
— Откуда ты взялся? Почему ты здесь? Все в порядке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40