К ней был приложен тщательно составленный счет, предназначенный для Сирен. На спокойной глади залива не осталось и следов «Полумесяца». Корабль отплыл с утренним приливом.
Пьер и Жан рано свернули стоянку. Они говорили, что хотят отправиться в путь прежде, чем уйдут чокто. Сейчас это было нетрудно. После вчерашнего гулянья и большого количества выпитого рома и тафии индейцы еле передвигались. Заставить их сняться с места до полудня могло бы лишь появление боевого отряда племени чикасо.
Нужно было попрощаться и выслушать напутствия, обменяться подарками и условиться о будущих встречах. Бретонам позволили отплыть лишь поздним утром. Они в последний раз помахали руками и направили свои пироги в заболоченную протоку, которая вела на север. Лодки были нагружены до предела. Казалось, что при каждом взмахе весла, при любом рывке вперед непременно придется вычерпывать воду. Но каким-то образом вода все время плескалась на волосок ниже борта. Они не вымокли, было лишь немного тесновато. Они плыли как прежде: Пьер, Сирен и Рене в передней лодке, а Гастон и Жан — за ними.
Течение, хотя и вялое в здешних долинах, находившихся ниже уровня моря, все же мешало им. На пение и разговоры не хватало сил, пока они продвигались по бесконечной протоке. Их весла согласно поднимались и опускались, погружаясь в мутную бурую воду, рассыпая яркие брызги. Взмахи следовали один за другим однообразно, неутомимо. Позади оставались мили пути.
В полдень они остановились перекусить в роще, но задерживаться не стали. Путь против течения займет больше времени, чем ушло на дорогу по течению вниз. Вскоре они снова спустили лодки на воду. Шли часы. По их следам вниз плыли водяные пузыри, позади них по воде огромным перевернутым клином медленно расходились волны и в конце концов набегали на берег. Они миновали болота и вошли в более узкий и извилистый рукав. Короткий зимний день угасал.
Именно в этот час, когда солнце только садится и дневной свет обретает печальный синеватый оттенок, позолоченный угасающими лучами, на берегу появился человек. Он вышел из зарослей вечнозеленого мирта, тянувшихся до самой воды, и призывно замахал руками. Прямо перед ним, на краю протоки, торчал нос его пироги, словно она затонула кормой. Еще удар весел — и стало ясно видно его лицо. Это был Туше.
После их последнего привала Рене сидел на носу пироги. Он оглянулся через плечо на Пьера, вопросительно вздернув бровь. В ответе сомневаться не приходилось. Вояжер никогда не бросит человека, попавшего в беду в глуши, как корабль на море не пройдет мимо потерпевшего крушение моряка, каким бы негодяем он ни оказался.
Обе лодки повернули к берегу. Туше звал их, говорил, как рад их видеть и как рассчитывает на них, проклиная свою долю и посылая благодарность своим святым. Его голос звучал над водой, тонкий, почти визгливый звук, который словно заставил замолчать все живое. Мерный спокойный плеск весел казался громким. Все застыло под закатными лучами, солнце скрылось за деревьями, тени на берегу стали глубже. Только Туше стоял, подбоченясь одной рукой, а другой манил их к себе.
— Мне это не нравится, — пробормотала Сирен почти про себя. Она перестала грести, положила весло на колени и обвела берег прищуренным взглядом.
Ничего не было видно. Лодки подходили ближе. Ближе. Нос передней пироги, той, где сидели Сирен, Рене и Пьер, коснулся песка. Рене спрыгнул, взбаламутив мелководье, и нагнулся, чтобы вытянуть пирогу дальше на берег. Другая лодка скользила вперед по инерции, Жан и Гастон держали весла на весу.
Именно в эту минуту из зарослей мирта стали по одному подниматься французские солдаты. На них были надеты неописуемые мундиры, выгоревшие под полутропическим солнцем, отчего они приобрели больше серый, чем голубой оттенок в тех местах, где не висели лохмотьями или не были частично заменены форменной одеждой солдат полудюжины других государств. Они малорослые, им не хватало дисциплины, о чем свидетельствовал их нестройный выход, но в руках они гордо держали заряженные мушкеты. Туше сделал широкий театральный жест.
— Смотрите, друзья мои, как вас встречают! Вы все арестованы по обвинению в контрабанде. Будьте так добры сойти на берег и сдаться. Даже прелестная Сирен.
Особенно прелестная Сирен!
Глава 10
Это была ловушка.
Если бы она захлопнулась за ними, их схватили бы как контрабандистов с поличным. Наказание за это было слишком ужасным, чтобы выдержать.
Сирен не раздумывая глубоко погрузила весло и уперлась им в илистое дно. Движение вперед замедлилось, лодка остановилась, дала задний ход. Она чувствовала, как Пьер тоже гребет назад мощными рывками, как лодка повинуется и снова отплывает от берега.
Рене стоял по лодыжки в воде между лодкой и солдатами: на его лице застыло сомнение. Сирен закричала прерывающимся от страха голосом:
— Прыгай! Прыгай в лодку!
— Вернитесь, — позвал он. — Все будет в порядке, обещаю.
Туше позади него обернулся к солдатам:
— По моему приказу откроете огонь.
— Нет! — Рене стремительно повернулся к нему-Нет, паршивый ты идиот!
В его словах прозвучала резкая командная нотка. Удивительно, ему повиновались, хотя Туше пробурчал что-то, чего они не разобрали.
Рене опять обернулся и бросился к пироге. Он не собирался залезать, а хотел схватить ее, вытащить их обратно на берег. Сирен, увидев, как он взялся за нос лодки, поняла, какова его цель. На краткий миг она смешалась, мозг отказался служить ей, когда она увидела, как солдаты опустили мушкеты.
Вдруг она яростно вскрикнула:
— Предатель!
Она кинулась на колени, выбросила вперед грязную лопасть весла, уперлась им в его грудь и толкнула изо всех сил. Он отпустил лодку, ухватившись за весло, чтобы сохранить равновесие. Она еще раз пихнула его и отпустила весло, когда пирога подалась назад.
Рене пошатнулся, утратив равновесие. Пьер сделал сильный гребок, и узкое длинное суденышко вынесло в поток. Он крутанул веслом, и пирога развернулась носом в ту сторону, откуда они приплыли.
— Вниз по течению! — крикнул Пьер брату. — Их баркас будет ждать за поворотом вверху.
На берегу Рене быстро отдавал приказы. Солдаты на бегу ломали строй. Туше, изрыгая проклятия, выхватил мушкет у одного из отставших, вскинул его и выстрелил.
Гром выстрела раскатился над водой. Не успел он достичь стремительно удалявшихся пирог, как его перекрыл пронзительный вопль. Сирен вздрогнула, но грести не перестала. Рискнув оглянуться, она увидела, что над водой расплываются клубы серого порохового дыма, а Туше валяется на земле, держась рукой за челюсть. О наличии солдат и Рене можно было судить только по мелькавшим спинам бегущих к спрятанной лодке.
Взмах, погружение, рывок. Напрягая ноющие мускулы и скрюченные спины, они заставляли пироги мчаться по воде. Расстояние, отделявшее их от места нападения, увеличивалось. Впереди — крутой поворот. Они пустились к нему, срезая угол, чтобы сэкономить драгоценное время.
Позади них послышались крики. Они обернулись и увидели баркас, выскочивший из-за облака дыма. Он был полон солдат, они гребли широкими взмахами весел, торчавших по обеим сторонам. Они работали слаженно, тяжелое судно скользило по поверхности протоки легко и быстро, словно водяной клоп по отводному каналу. Солдаты заорали, заметив свою добычу. Баркас полетел еще быстрее.
Пироги рванулись вперед — страх придал Бретонам новые силы. Сирен пробралась вперед за веслом, которое оставил Рене, потом опять заняла свое место — взмах, погружение, рывок. Они прошли нижний поворот и скрылись из виду за деревьями.
Сирен бросила быстрый взгляд на Пьера. Он озабоченно ощупывал глазами берег. Прежде чем она заговорила, Жан прокричал через полосу воды, которая отделяла друг от друга мчавшиеся пироги:
— Выходим из протоки?
— Пьер коротко кивнул.
— За следующим поворотом, наверное.
— Только бы удалось! Туше кинется за пирогами с товаром, если мы отпустим их.
— Он-то кинулся бы, да командует Лемонье, — отозвался Пьер.
Жан пожал плечами, его мрачный взгляд все же никогда не утрачивал яркого блеска.
— Мы можем только надеяться.
Их шансы, так казалось Сирен, были ничтожными. Большая лодка со своим превосходящим экипажем двигалась так стремительно, что легко могла бы перехватить их, прежде чем удалось бы привести в действие план Пьера, каков бы он ни был. Товары были важны как доказательства, и солдаты должны были найти их, но этим можно было спокойно заняться и после того, как они захватят пленников. Если бы им даже удалось высадиться на берег, ничто не мешало преследователям пуститься в погоню и настигнуть их. Ничто не удерживало их и от того, чтобы подстрелить беглецов, когда те попадут в поле зрения. Рене удержал солдат от стрельбы, возможно, из-за нее, но вряд ли он сможет сделать это снова, во всяком случае, если хочет, чтобы то, что он, очевидно, считал своей задачей — остановить контрабандистов, — закончилось успешно.
Почему? Почему Рене занимался таким делом? Этот вопрос не давал Сирен покоя. Ответ был ясен, как бы ни хотелось ей уйти от него. Рене, как и Туше, была человеком маркизы, ее шпионом и прихвостнем. Мадам Бодрей не собиралась терпеть конкурентов в торговле с англичанами; более того, ей было важно, чтобы ее муж хотя бы делал вид, что пытается выполнить приказ пресечь подобную деятельность. Следовательно, Рене, который так удачно получил доступ на лодку к Бретонам, было приказано увязаться с ними и завлечь их в ловушку маркизы. Именно это он и сделал с помощью Туше. И она сама тоже помогала ему. Боже правый, она помогла ему!
Пьер поднажал, черпая силы из каких-то глубинных запасов, Жан старался не отставать, а Гастон и Сирен делали все, что могли. Пироги неслись, едва касаясь поверхности воды. Они стремительно проскочили следующий поворот. Еще несколько судорожных гребков — и они развернули пироги носом к берегу и, напрягая плечи, растягивая мышцы, направили их прямо в свисавшие над водой ивы.
В любую минуту преследователи могли пройти поворот и догнать их. Некогда было горевать о товарах, которые приходилось бросать, они успели только схватить мешок с едой и спрыгнуть на берег. Пироги отпихнули обратно в поток, от мощных толчков они, раскачиваясь и ныряя, удалялись от берега, где слишком явно выдали бы точное место высадки. Два маленьких суденышка, став легче, поплыли прочь, все еще немного переваливаясь с борта на борт, вместе с неторопливым течением.
Бретоны и Сирен не стали провожать их взглядами. Они сразу же пустились в заросшее лесом болото, примыкавшее к протоке. Быстро и бесшумно, как индейцы, у которых они переняли навыки поведения в лесу, они скрылись из виду.
Их спасла быстро наступившая темнота, на что и рассчитывал Пьер, осуществляя свой план. Они слышали, как высадились солдаты, громкие приказы Рене и крики то там — то тут, когда они пытались устроить поиски. Полчаса они бродили с факелами, проваливаясь по колено в грязь там, где, казалось бы, была твердая почва, стреляя в воображаемых зверей и друг в друга в сгущавшихся сумерках и усиливающемся холоде, затем был дан отбой. Преследователи ретировались, затихли, побрели обратно к берегу, где развели огонь, чтобы приободриться, сварить кофе и разогреть еду. Пламя взвивалось высоко, светило, словно далекий маяк.
Тьма и сырость зимней ночи окутала беглецов. Сирен, Пьер, Жан и Гастон повернули в глубь громадного болота и уходили от маячившего огня как можно дальше.
Два дня спустя Сирен и Бретоны выбрались из болот. С промокшими ногами, искусанные мошкарой, они вышли на задворки плантации. Зная, что их ищут, они не могли объявиться или попросить о помощи. Они снова дождались ночи, смягчая муки голода последними крошками сушеных сагамитов. Под покровом темноты они отыскали на берегу маленькую шлюпку и воспользовались ею. К восходу солнца они спали в своих гамаках на борту плоскодонки.
Никаких розысков и арестов не последовало. Бретоны могли догадаться об этом, поскольку их не схватили с товарами, которые доказывали бы их вину. Губернатор мог бы арестовать их, положившись на свидетельство Рене, и пытать до тех пор, пока они не сознаются, но он даже не попытался сделать это. Пьер, вечный циник, зал, что губернатор дожидается, пока получит доказательства, чтобы можно было устроить показательный суд. Жан заявил, что тогда им нечего беспокоиться; их никогда не поймают, поскольку у них больше нет средств, чтобы пускаться в торговые авантюры.
Правда, содержавшаяся в шутке, была слабым утешением. Без тех денег, которые приносила торговля, следующий год оказался бы тяжелым. Теперь, когда их товары попали в руки французского правительства, Бретонам пришлось бы наняться в работники за жалкие гроши. Было обидно, что им связали руки, что им могли диктовать, у кого покупать, кому продавать и когда, да еще в такое время, когда от этого зависело, чем люди будут питаться и что носить. Пусть бы правительство вмешивалось во что-нибудь другое. Пусть бы король и его министры озаботились каким-нибудь более важным предметом, например, пиратами в заливе или постоянным наступлением английских фермеров с запада, из Каролины.
Сирен и Бретонам не пришлось долго гадать, чем теперь займется Рене. Он вернулся к своим обязанностям — прислуживать мадам Водрей, разъезжал со своей покровительницей в ее экипаже, сопровождал ее на различных увеселениях, появлялся вместе с ней на балах и на вечеринках с абсентом, которые она любила устраивать. Подхалим — самое мягкое выражение, каким его вознаграждали за это люди, говоря, что он угождает женщине, которая по возрасту годится ему в матери, но нельзя было отрицать, что он находился в центре всех заслуживающих внимания событий в Новом Орлеане.
Сирен презирала его. Она не выносила, когда при ней произносилось его имя. Мысль о том, как он использовал и предал Бретонов и ее саму, жгла ее, словно раскаленным углем. Воспоминание о том, что она отдалась ему однажды, и чуть было не сделала того же еще раз, вызывало такой мучительный стыд, что она ненавидела его до исступления. Именно эта ярость и воображаемые картины того, что она сделала бы с ним, если бы ей представилась возможность отомстить, не давали ей пасть духом, когда они выбирались из болот.
Эти мысли о мщении не давали ей покоя, и в то же время ее преследовали воспоминания о Рене: что он говорил, как выглядел, вкус его поцелуя, ощущение его ласк. Она тосковала по нему, и это было так же тревожно, как и неожиданно. Сколько раз она вдруг отрывалась от своих занятий, ожидая увидеть его на полу в своем закутке, желая этого, хотя точно знала, что это невозможно.
Она спрашивала себя, вспоминает ли он о ней, испытывает ли сожаление или просто недоволен, что его уловка не удалась. Она воображала, как он рассказывает о ней мадам Водрей, посмеиваясь над тем, какой она была доверчивой, неловкой и неопытной, какой нетерпеливой. Она воображала его с другими женщинами, он улыбался им, осыпал их комплиментами, увлекал в постель. Она представляла его рядом со стареющей губернаторшей — как он подчиняется ее требованиям и в гостиной, и в будуаре, склоняя свою красивую голову и улыбаясь с молчаливым согласием.
От-этих мучительных мыслей ее настроение стало настолько неустойчивым, что она придиралась к Пьеру, Жану и Гастону и придумывала себе бесконечные занятия, изнурявшие ее морально и физически, для того, чтобы по ночам она могла спать. Все же иногда ей казалось, что она не сумеет обрести покой, пока не придумает способ заставить Рене расплатиться за обиду. Она хотела заставить его страдать. Проблема заключалась в том, каким способом это сделать.
Сирен увидела Рене через неделю после возвращения. Она отправилась на рынок одна — поступок, который всего несколько недель назад доставил бы ей гораздо больше удовлетворения. Она выменяла расшитый камзол, который отдал ей Рене, на достаточное количество еды и одежды, потом пошла обратно домой через Плас Ройаль. Рене вышел из здания казармы на противоположной стороне площади. Он шагал рядом с офицером в мундире и вел с ним какой-то разговор. Они появились из-под портика казармы, примыкавшего к углу церкви.
Сирен остановилась, как вкопанная. Наверное, именно эта внезапная остановка и привлекла внимание Рене. Он поднял голову, что-то сказал офицеру и, когда тот отошел, медленно направился к Сирен.
На нем был бархатный камзол, ярко-синий с глубоким лиловым оттенком, пуговицы с серебряной выработкой. Под ним — жилет такого же цвета, расшитый черным, и черные брюки. Напудренный парик, увенчанный треуголкой с маленьким черным плюмажем, сзади перевязывала черная лента, на башмаках были серебряные пряжки. В руках он держал трость черного дерева и обшитый кружевом платок, который он переложил в левую руку, сняв треуголку и отвесив перед ней поклон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40