– Виват Димитрию!
На все это с отвращением смотрел молодой и пригожий кареглазый шляхтич, чье размещение на дальнем конце стола безошибочно доказывало его убогое общественное положение. Он один из всех не наливался вином под самую завязку, не стучал кубком об стол и не выкрикивал здравицы претенденту. Он глядел на москаля с нескрываемой ненавистью, а когда взор его перебегал чуть левее, где, по другую руку отца, сидела панна Марина Мнишек, и без того смуглое лицо молодого человека становилось темнее тучи, и он старел на глазах.
Это был один из князей Корецких – какой-то дальний родственник воеводы Мнишека, безденежный, промотавшийся до последних шаровар пан. Он давно и безнадежно вздыхал по воеводиной дочери. Сейчас молодой шляхтич был вне себя и нарывался на ссору.
Но вот начались танцы. Эта забава была любима поляками ничуть не меньше, чем охота, не меньше, чем война!
Дамы, уже переодевшиеся для бала, входили в зал попарно, сверкая множеством украшений, пленяя взор дорогими кружевами. Они плавно подходили к мужчинам и кланялись. Урсула Вишневецкая сделала реверанс царевичу (она была замужняя дама и могла себе позволить протанцевать с холостяком без ущерба для своей репутации), а ее сестра Марина присела перед отцом. Внимательный глаз не мог не заметить печали, слегка отуманившей черты названного Димитрия, когда он убедился, что его парою будет не Марина, однако после перемены партнеров царевич все же оказался перед возлюбленной панной.
И прошептал:
– Панна… вы не ответили на мое письмо.
– Я не отвечаю на подобные послания, – сухо промолвила Марина, делая вид, что смотрит в другую сторону.
Они разошлись; несколько танцевальных па Димитрий проделал с Урсулой, а Марина – с отцом, который быстро, недовольно шепнул ей что-то.
Неведомо, о чем шла речь между воеводой и его любимой дочерью, однако при следующей перемене фигур она взглянула на Димитрия чуть поласковей, и он, лишившийся из-за ее холодности дара речи, вновь обрел его.
– Панна, прекрасная панна… – забормотал Димитрий. – Моя звезда привела меня к вам; от вас зависит сделать ее счастливою.
– Ваша звезда слишком высока для такой простой девушки, как я, – с легким вздохом отвечала Марина, однако глаза ее сверкнули таким огнем, что Димитрий рухнул на колени перед ней и самовольно потянул ее руку к губам с видом умирающего от голода и жажды одновременно.
Марина, не привыкшая к проявлениям такой страсти у своих прежних благовоспитанных поклонников, слегка испугалась.
– Моя рука, – проговорила она дрожащим голосом, – слишком слаба для вашего дела. Вам нужны руки, владеющие оружием, а моя может только возноситься к небесам вместе с молитвами о вашем счастии и вашей удаче.
– О да, молитесь за меня, – пылко прошептал царевич. – Молитесь, и я посвящу вам жизнь! Только дайте мне знак, что мои слова не отталкивают вас!
Девушка отвела глаза, некоторое время танцевала с отцом, однако, когда вновь оказалась напротив Димитрия, из женской руки в мужскую скользнула записка, переданная столь стремительно и проворно, что заметили ее не более десятка лишь самых приметливых дам.
Они значительно переглянулись. Ого! Во время бала панне Марине записку писать было негде, значит, цидулька была заготовлена заранее… Можно не сомневаться, что в ней назначено свидание.
Ай да панна Мнишек! Ай да скромница! Ай да недотрога!
Впрочем, каждая из дам втихомолку полагала, что царевич стоит того, чтобы ради него поступиться кое-какими правилами приличий. Он был, бесспорно, некрасив; однако кроме обаяния, связанного с его таинственным, трагическим прошлым и тем блистательным будущим, которое могло открыться перед ним, он обладал и другими достоинствами, и перед ними не могло устоять большинство женщин. Он был ловок, отважен, здоров и так и пылал мощным юношеским жаром. Но главный соблазн был – страстная любовь, которую он, несомненно, испытывал к дочери сендомирского воеводы. Проницательные люди могли бы увидеть, что, намеренно сводя эти два юных существа, пан Юрий Мнишек руководствуется только расчетом; его дочь, по всей видимости, тешит свое непомерное честолюбие. Но претендент отдает ей всю свою душу!
Что и говорить, не одна прекрасная дама и девица возмечтала в то мгновение, чтобы именно на нее смотрели с таким жаром эти голубые глаза…
Димитрий и Марина больше не приближались друг к другу, но беспрестанно обменивались взглядами, которые говорили красноречивее всяких слов.
Они были так заняты взаимным созерцанием, а гости так увлеклись наблюдением за ними обоими, что никто не обращал внимания на Вольдемара Корецкого, который с ненавистью переводил глаза с Димитрия на Марину.
Гости вернулись за стол. Димитрий завороженно смотрел на блюдо, где возлежал огромный сахарный двуглавый орел, а на другом блюде возвышался московский сахарный кремль с позолоченными куполами церквей. А уж когда Димитрий узрел свое собственное подобие на троне и в Мономаховой шапке, то все могли заметить, что он с трудом удержался от слез.
Однако вскоре на его лице отразилось другое чувство. Это было неприкрытое беспокойство. Иногда он охлопывал свои зарукавья или пазуху, стараясь делать сие незаметно.
– Прошу прощения… Пана москаля донимают блохи или вши? – вдруг выкрикнул Корецкий громким голосом, явно нарываясь на скандал.
– Я всего лишь потерял некую важную бумагу и теперь пытаюсь отыскать ее, – спокойно проговорил Димитрий. – А что касается блох и вшей… Пан, верно, по себе судит, – усмехнулся он, легоньким щелчком сшибая что-то с рукава зарвавшегося Корецкого.
Пану Вольдемару бы уняться, уйти с глаз долой, но нет: ему словно вожжа под хвост попала.
– Потерял важную бумагу? – выкрикнул он еще громче, чем прежде. – He эту ли? – Корецкий выхватил из-за рукава какую-то бумагу.
При виде ее панна Марина вдруг резко встала и вышла из залы. За ней последовала обеспокоенная сестра.
Между тем Корецкий с довольной ухмылкою развернул письмо и прочел:
– «Вы много страдаете: я не могу быть безответною к вашей благородной, искренней страсти. Победите врагов ваших и не сомневайтесь, что в свое время ваши надежды увенчаются и вы получите награду за ваши доблести». Охо-хо, пан москаль! Следует быть осторожным, разбрасываясь нежными посланиями прекрасных дам! Ведь так очень просто можно сгубить безупречную репутацию одной недотро…
Корецкий не договорил, а может, и договорил, но последних слов никто не слышал: их заглушила звонкая пощечина, которую отвесил ему Димитрий. Молодой шляхтич не снес удара и рухнул на пол, вдобавок еще отлетев к стене. В следующую минуту Димитрий проворно шагнул к нему, поставил ногу на грудь поверженного противника, не давая двинуться, потом выхватил из его руки письмо и, склонившись к лицу все еще не очухавшегося от удара Корецкого, проговорил – негромко, но отчетливо, так, что слышно было в самом дальнем уголке залы:
– Я вызываю тебя, сударь. Сабли или пистолеты – что угодно. Немедленно. Сейчас! Прямо здесь!
Вслед за этим он убрал ногу с груди Корецкого, схватил того за плечи и рывком поднял с полу.
А между тем паны, опытные в подобных делах (ведь в те неистовые времена частенько случались дуэли по поводу и без повода, и каждый знал, как вести себя при внезапно вспыхнувшей смертельной ссоре), уже вывалились из залы на улицу и вывели противников. Было решено стреляться – гостям не терпелось узреть победителя, а рубка на саблях может затянуться.
Перепуганный Мнишек и глазом моргнуть не успел, а уж две сабли были воткнуты в землю, означая барьеры, и секунданты разошлись к противникам.
Адам Вишневецкий был распорядителем дуэли. С веселой улыбкою, словно собравшимся предстояло увидеть не смертоубийство, а некое представление скоморохов или бродячих лицедеев, он развел противников к барьерам и приказал:
– Сходиться после счета «три», стрелять на счет «десять»! Господа противники готовы?
«Господа противники» отсалютовали пистолетами. Корецкий тяжело дышал и пытался улыбнуться, Димитрий был наружно спокоен, только раз или два вскинул глаза к небу. Впрочем, человек внимательный мог бы заметить, что он взирал вовсе не на Господние пределы, а на верхние окна замка, словно пытался рассмотреть, наблюдает ли кто-то из домочадцев пана воеводы за поединком.
– Внимание! – выкрикнул князь Адам, поднимая руку с зажатой в ней шапкою, а потом продолжил: – Раз… два… три…
На счет «три» Димитрий двинулся вперед. Ни он, ни пан Адам как бы не заметили, что Корецкий-то кинулся к противнику еще на счет «раз»!
Шляхтичи возмущенно вскричали: «Стой! Куда!», однако князь Адам и бровью не повел, и ропот возмущения замер. Надо думать, князь Вишневецкий знал, что делал.
– Четыре… – продолжал распорядитель. – Пять… Шесть… Семь…
Грянул выстрел! Это Корецкий не дождался окончания счета. Пуля укоротила перо на шапке москаля, однако тот отмерил под счет пана Адама еще три шага, медленно поднимая руку, и спустил курок не прежде Вишневецкий выкрикнул, взмахнув своей саблей:
– Десять! Пли!
Выстрел отшвырнул Корецкого назад, пистолет вышибло из его руки наземь. Пан Вольдемар со стонами тряс рукой, с ужасом глядя на противника.
И он, и зрители понимали, что москаль его просто пожалел!
Униженный этой жалостью Корецкий вскочил и кинулся на противника, занося кинжал, выдернутый из-за голенища.
Какой-то миг Димитрий стоял перед ним полностью безоружный, но тут секундант его, Константин Вишневецкий, выдернул из-за своего пояса заряженный пистолет и бросил ему с криком:
– Держи!
Как показалось зрителям, Димитрий непостижимым образом нажал на курок, едва коснувшись оружия, еще пока оно пребывало в воздухе, и только потом, после выстрела, поймал пистолет.
Так или иначе, но пуля попала в клинок и вышибла его из руки Корецкого, а сила выстрела вновь повергла ошалелого шляхтича наземь.
На сем дуэль и кончилась. Дерзкий шляхтич был прощен Димитрием и навеки удален из Самбора.
Известие о благородстве Димитрия и о его умении стрелять с поразительной меткостью немало способствовало его популярности в Польше!
Тем временем братьям Вишневецким и воеводе Мнишеку удалось собрать в Самборе великое множество шляхтичей, привыкших проводить большую часть жизни на коне и в поле; им не привыкать было воевать. К тому же тут выгорала и большая прибыль, а ляхи, известно, всегда и везде прежде всего считали будущую прибыль. Сам король Сигизмунд, ревностный католик, готов был поддерживать Димитрия, чтобы ввести в лоно католической церкви Российское государство, сие было клятвенно обещано названным Димитрием.
О да, он обещал многое. Служба каждого шляхтича, каждого наемника должна быть щедро вознаграждена, а уж какие выгоды получали его ближайшие сподвижники, Мнишеки, Вишневецкие и сам польский король – от таких посулов Иван Грозный небось в гробу переворачивался, когда слышал, сколь просто готов «сыночек» расточить отцово достояние.
Братья Вишневецкие захлебывались от восторга, что именно они открыли для Речи Посполитой это сокровище – русского царевича. Хозяин Самбора, воевода сендомирский Мнишек, был более сдержан, однако и он лелеял далеко идущие планы: дочь воеводы сендомирского – замужем за русским царем.
Однако царем Димитрию еще предстояло сделаться…
Он ездил в Краков, где встречался с самим польским королем (по протекции Мнишека, понятное дело!), он уговаривал сейм послать войско в Московию, он уверял иезуитов, будто готов привести Россию в католичество за помощь в восстановлении своего трона… в конце концов он сам принял ради этого католичество!
Однако желанную красавицу Марину он мог получить только в одном случае: если взойдет на московский трон. Более того! Воевода сендомирский сохранял за собой право и тогда отказать Димитрию в руке дочери…
И вот 15 августа 1604 года Лжедмитрий выступил на Москву с польским войском.
Марина осталась пока что в Польше. Честно говоря, она не очень верила, что ее жених одолеет своего противника. Однако обаяние имени сына Грозного было слишком сильно, да и ненависть в народе к выскочке Годунову уже достигла предела. А когда Борис Годунов 13 апреля 1605 года внезапно умер, а потом на сторону Лжедмитрия перешел царский воевода Петр Басманов, имевший колоссальное влияние в войсках, успех дела Лжедмитрия можно было считать решенным.
Однако и после того, как жених Марины вошел в Москву и даже был венчан на царство, Мнишек продолжал держать дочь в Польше. Вся разница, что она жила теперь в Кракове вместо Самбора. Лжедмитрий торопил ее с выездом, слал щедрые подарки – Мнишек не спешил отпустить Марину в Россию.
Дело в том, что Димитрий пока не выполнил ни единого обещания, данного в Польше. Например, насчет передачи Юрию Мнишеку Смоленского и Северского княжества в наследственное владение, а также лично панне Марине полагался миллион злотых и Новгород и Псков со всеми ближними землями и уделами; насчет заключения вечного союза между обоими государствами; насчет свободного въезда иезуитов в Россию, строительства католических церквей… Да мало ли надавал обещаний этот мнимый царевич. Пан Мнишек тогда пошучивал: «Царь Иоанн Грозный намеревался пришить нашу Польшу к своей России, словно рукав к шубе. Ну не смешно ли, что благодаря его сыну мы пришьем Россию к Польше, словно шубу к рукаву!»
Конечно, мысль заманчивая. Но хитрый пан Мнишек понимал: если иголкой служит Димитрий, то ниткой, которая доподлинно скрепит, сошьет этот союз, является панна Марина.
Мнишек хотел заставить Димитрия сперва выполнить свои посулы, а только потом отпустить к нему дочь. Однако он не учитывал главного: если раньше брак с Мариной был выгоден Димитрию, поскольку на этом основывалась поддержка поляков, то теперь, когда он воцарился в Москве, Марина была ему не нужна. Более того! Ближайшее окружение Димитрия в ножи встречало мысль о его будущей свадьбе с полькой, католичкой. Ей-богу, Димитрию гораздо охотнее простили бы даже брак с дочерью Бориса Годунова, Ксенией… тем паче, что эту удивительную красавицу он уже сделал своей наложницей.
Когда весть о том, что Ксения живет в государевых палатах, в Кремле, дошла до Мнишека, пан Юрий понял, что теперь золотая рыбка могла запросто сорваться с крючка!
Он немедленно отправил письмо московскому царю.
«Есть у вашей царской милости неприятели, – писал Мнишек после витиеватых и приличных приветствий, – которые распространяют о поведении вашем молву. Хотя у более рассудительных людей эти слухи не имеют места, но я, отдавши вашему величеству сердце и любя вас, как сына, дарованного мне от Бога, прошу ваше величество остерегаться всяких поводов, а так как девица Ксения, дочь Бориса, живет вблизи вас, то, по моему и благоразумных людей совету, постарайтесь ее устранить от себя и отослать подалее…»
Между строк Димитрий прочел недвусмысленную угрозу: или ты расстаешься с Ксенией, или никогда не увидишь Марину.
Но вопрос о выборе для Димитрия не стоял. Марина была венец его трудов, венец его стараний, его заслуженная награда, не менее желанная, чем московский престол. Он готов был на все, лишь бы удержаться на троне. Конечно, первым шагом к этому могло бы стать удаление всех поляков и разрыв с Мариной…
Но он и так нарушил уже слишком много обязательств, данных в свое время в Самборе и Кракове.
Отказаться от Марины? Это немыслимо.
Как ни мила была ему Ксения, Димитрий без раздумий отправил ее в монастырь. А в Краков отбыл дьяк Афанасий Власьев, которому было приказано обручиться с панной Мариной от имени русского царя. Это был старинный, свято соблюдавшийся обычай.
На обручении, проходившем в Кракове чрезвычайно пышно, в присутствии короля, кардиналов и сановников, Власьева спросили, не давал ли Димитрий обещаний другим женщинам. Посол ответил уклончиво:
– Коли и давал, мне про сие неведомо.
А когда вопросы сделались более настойчивы, вывернулся с неожиданной ловкостью:
– Ну сами посудите, вельможные господа: кабы обещался государь другой невесте, на что б ему гнать меня в вашу Польшу?!
Не зря ходили слухи, будто посланец русского царя не столь уж прост и весьма искушен в дипломатических увертках (он начинал службу еще при Грозном!), даром что рожа у Власьева при этих словах была совершенно дурацкая. А потом он начал падать крыжем наземь всякий раз, когда упоминалось имя царя Димитрия, обертывал руку платком, прежде чем прикоснуться к руке Марины, объясняя, что недостоин касаться будущей государыни российской, и всячески остерегался, чтобы платье его не коснулось платья Марины (в самом деле, исключительно роскошного, из белой парчи, затканной жемчугами и сапфирами), сердито надувался оттого, что обрученная невеста его господина, уже почти царица, целовала руки польскому королю, как бы подчеркивая подчиненное, зависимое положение России от Польши, – словом, вел себя как истинный шут гороховый, смешивший окружающих своими глупыми выходками, и непонятно было, правду ли он сказал насчет верности Димитрия своим обетам или отвел всем глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36