Она даже не осмеливалась думать о предстоящей ей одинокой ночи, не зная, что ей делать.
Священник Энунд не уходил; и было ясно, что он ждет, что она попросит его поговорить с ней наедине. Но она не стала это делать; она не знала, что она может сказать ему о Кальве или о Тронде. Тем не менее, она пыталась удержать его, бессвязно говоря с ним о ничего не значащих вещах, и ушла только после того, как он заснул на скамье.
Она вышла из зала. Ночь была светлой, и она постояла немного во дворе; она все еще не осмеливалась пойти в спальню. Вместо этого она направилась в церковь.
Она остановилась на пороге; внутри слабо горела свеча, и ей пришлось подождать, пока глаза привыкнут к полутьме. И она отпрянула назад, различив в темноте фигуру, стоящую на коленях перед алтарем, уткнувшись лицом в земляной пол. Но она тут же узнала, кто это, и из груди ее вырвался долгий, прерывистый вздох, и она не был уверена в том, что это вздох облегчения.
Она пробралась в темноте на свое обычное место и перекрестилась, прежде чем стать на колени.
Мысли и чувства ее сливались в единый поток, бурлящий, словно Скарнстрёммен в половодье. Но все-таки взгляд ее с неодолимой силой притягивала к себе фигура перед алтарем. Она подумала, что он стоит так на коленях с тех самых пор, как они говорили с Финном Арнисоном, и что пора бы ему уже подняться.
Она встала, подошла к нему и положила руку на его плечо.
Он повернулся к ней с таким видом, словно хотел стряхнуть с себя ее руку. И она оставила его в покое, вернулась на свое прежнее место. Но вскоре после этого он встал, зажег светильник на хорах и направился к ней; он сел на сидение, на котором раньше сидел Кальв.
Она стояла на коленях, но с его приближением поднялась, и он взял ее за руку.
— Ты снова отправила меня в Икольмкилль, мама, — сказал он.
Она не поняла, что он имеет в виду.
— Ты собираешься уехать туда? — спросила она.
— Нет, нет. Я имею в виду то, что ты направила меня на верный путь, когда я был в опасности. И Господь благословит тебя за это!
Она не ответила. Но она видела, куда направлен его взгляд; он смотрел на изображение Иоанна, по-прежнему, как и во времена Эльвира, висящее на хорах. Он заметил, что и она смотрит туда же, и повернулся к ней.
— Мне кажется, я вижу отца на этой картине, — сказал он. — И я думаю о том, что он говорил тебе о Божественной любви.
Сигрид глотнула слюну; она вспомнила, что сама как-то раз увидела Эльвира в изображении Иоанна. Но то был совсем другой случай.
— Отец, будь он жив сегодня, гордился бы тобой, — продолжал Тронд, — когда ты добровольно отказалась от своих надежд на продолжение рода ради того, чтобы спасти меня от греха.
Она опустила глаза.
— Я не понимаю, как это у меня получилось, — сказала она.
Некоторое время он сидел молча; пальцами правой руки он гладил резьбу на подлокотнике: это был дракон; но взгляд его при этом был устремлен к алтарю.
— Сегодня вечером я повторил мою клятву священника здесь, в церкви, — сказал он. — Теперь я знаю наверняка, что именно этого я и хочу.
Некоторое время она удивленно смотрела на него.
— Как ты мог стать священником, если сам не был уверен в себе? — наконец спросила она.
Он по-прежнему сидел и гладил пальцами резного дракона.
— Ты казался непоколебимым в своей решимости, — продолжала она.
— Возможно, я прикрывал этим свою неуверенность, — сухо заметил он. Но потом добавил: — Прости меня, мама, что я был так жесток с тобой, когда ты говорила о продолжении рода, и что я притворялся. Просто я еще не был настолько уверен в себе, чтобы говорить с тобой об этом.
— По-моему, ты сказал, что уже обдумал все.
— Я достаточно продумал все, чтобы знать, как следует поступать, — сказал он, — но этого было недостаточно для того, чтобы осуществить это на деле.
Она опять с удивлением посмотрела на него, и он нетерпеливо мотнул головой.
— Ты, должно быть, поняла, что я был в Икольмкилле не только для того, чтобы служить Господу, — сказал он.
— Нет, — ответила она, — я так не думала.
Некоторое время он сидел молча, глядя прямо перед собой.
— Выполнив наложенное на меня наказание, я остался там ради знаний, — сказал он. — Я уже рассказывал тебе, что мне казалось, будто я открыл для себя новую жизнь; и мне захотелось исследовать ее. Вскоре я заметил, что учеба дается мне легче, чем остальным; очень быстро я освоил письменность. А потом пришла жажда соперничества, и я стал бороться при помощи слова, как раньше я орудовал мечом — и это оказалось не менее увлекательным занятием. И когда аббат сказал, что мне нужно стать священником, я сначала не принял его слова всерьез. Передо мной была вся жизнь, и мне не хотелось лишаться ее ради того, чтобы читать молитвы.
В первое лето, когда я вернулся домой из монастыря, я даже ходил вместе с Кальвом викингом, хотя и знал с детства, что это дурно. И я не получал особой радости от этих походов, сначала ощущая в себе жажду крови и буйства, а потом раскаиваясь в этом. В конце концов я стал бояться самого себя; жажда крови непрерывно усиливались во мне, доводила меня до крайних жестокостей, отвращая меня — как это когда-то было с моим отцом, когда он был еще язычником, — от жизни викингов. И все закончилось тем, что я вернулся к монахам.
Я пробыл в Икольмкилле более года, когда вера всерьез стала овладевать мной. Удивительно жить в таком окружении; через некоторое время тебя начинает интересовать то, что интересует остальных. Может быть, это Бог объединяет всех…
Спустя некоторое время я понял, что воля Бога действительно состоит в том, чтобы я стал священником. Монахи были правы: я должен был выполнить желание отца служить Богу; я должен был использовать Богом данные мне способности, чтобы возвеличить Его. Иначе зачем же Он послал меня в Икольмкилль?
Но стоило мне покинуть монастырь, как уверенность моя пропадала, и даже в самые просветленные моменты я не испытывал особого желания следовать своему призванию.
Помолчав, он продолжал:
— Богу известно, какую борьбу я вел все эти годы. И когда я принял сан священника, я сделал это главным образом потому, что понимал, что если покину Икольмкилль непосвященным, то священника из меня никогда не будет. И я чувствовал, что для церкви это будет большая потеря, чем для меня самого…
— И что же теперь? — спросила она после некоторого молчания.
— Теперь я понимаю, что играл с огнем, — ответил он.
Он быстро повернулся к ней — и он улыбался.
— Да будет благословенна твоя честность! — сказал он. — Энунд сказал как-то, что самое трудное для священника, это заметить свои собственные ошибки, поскольку никто не осмеливается поучать его. Но у меня есть ты, и я могу быть на этот счет спокоен.
— Ты думаешь остаться в Эгга? — спросила она.
— Все зависит от епископа, — ответил он. — Я не привязан к монастырю в Икольмкилле. Энунду требуется помощь, и я вполне могу служить мессу. К тому же мне может понадобиться совет такого опытного священника, как он, — добавил он и, немного помолчав, продолжал: — Я начинаю наконец понимать, как велика разница между знанием и мудростью, между ученостью и верой… — он снова замолчал, но потом сказал: — Стоя сейчас на коленях перед алтарем, я понял, что сам был одним из тех, о ком писал святой Грегориус: эти люди с большим рвением изучают духовное, но тут же, в своей собственной жизни, топчут все, что узнали.
— Все это не так легко, — задумчиво произнесла Сигрид. — Даже когда человек желает жить согласно своим убеждениям, очень часто все получается как раз наоборот.
Он бросил на нее быстрый взгляд.
— Бывало так, что мне казалось, будто передо мной разверзлась небо, — пояснила она, — и я чувствовала, что мое единственное желание — подчинить свою волю Богу. Но ты сам видишь, какой упрямой я бываю в жизни. И я чувствовала, что во мне есть величайший из всех даров: способность любить самоотверженно; но в жизни оказывается всегда так, что мое собственное высокомерие затмевает все.
Он сидел неподвижно, взгляд его был прикован к алтарю.
— Люди, созданные властвовать, благодаря своей способности к пониманию… — медленно произнес он, — … люди соблазняются, словно Люцифер, собственным блеском и величием…
Она смотрела на него, не совсем понимая, о чем он говорит.
— Что ты имеешь в виду? — спросила она.
Он повернулся к ней.
— Я вспомнил одну песнь, прославляющую Господа, — сказал он. — Ту, которую сочинил святой Коломб, основатель монастыря в Икольмкилле.
Понимание приводит к опасным соблазнам. Человек опьяняется своей ученостью, словно вином, и начинает думать, что знает все. Человек забывает о том, что если он хочет найти Божественную истину, он должен искать ее в смирении, готовый учиться чему-то у других, готовый признавать свои ошибки.
Он замолчал, но, видя, что Сигрид тоже молчит, продолжал:
— Богу известно, что я не в состоянии нести то бремя, которое несут монахи святого Коломба: никогда не поступать, не говорить и не думать в соответствии со своими желаниями. Но только сегодня я узнал, как мало я продвинулся по пути смирения и покорности, на который они наставляли меня.
Она ничего не ответила на это, но ей в голову пришла другая мысль:
— Раз уж ты не привязываешь себя к Икольмкиллю и собираешься остаться здесь, то я совершенно не понимаю, почему ты не хочешь жениться.
— Дорогая, милая мама! — с улыбкой произнес он, но тут же стал серьезным. — Не думай, что у меня не было такого желания. Но я считаю, что принял верное решение, а этот соблазн я надеюсь с Божьей помощью преодолеть.
Ничего не ответив, она только тяжело вздохнула.
После этого он начал спрашивать ее о Кальве, о его пребывании в Эгга и его отъезде. Сначала она пыталась говорить спокойно, но потом заплакала. И, не отдавая себе в этом отчета, она стала изливать свою душу перед этим человеком, который был для нее одновременно и сыном и священником, — все свои печали, свою вину и раскаянье.
И когда она замолчала, он, ничего не ответив ей, принялся молиться. И она заметила, как взволнованно дышит, повернувшись к ней.
— Бог есть любовь, — сказал он. — Всегда есть надежда на Его милость.
Он прикрыл на миг ладонью глаза, а потом произнес глухим голосом:
— Никогда я не смогу расплатиться с Кальвом за то, что он сделал для меня, никогда не смогу отблагодарить его…
На следующий день Финн Арнисон отбыл из Эгга.
Он в спешке покинул страну; ему нестерпимо было видеть бабу, восседающую на хозяйском месте его брата. Он сказал, что сожалеет о том, что состоит с Трондом в родстве. После разговора в доме Энунда он почти не разговаривал с Трондом. Но когда Сигрид проводила его до корабля, он заговорил с ней.
— Я понимаю, что ты сейчас не в себе, — сказал он. — И это понятно. И мне остается лишь надеяться, что рано или поздно ты образумишься. И тогда поговори с Трондом и скажи ему, что я жду его в Дании.
— Ты отправляешься туда? — спросила Сигрид. И его слова показались ей ответом призрака.
— Король изменил мне, — сказал он, — и он не может ожидать от меня, что я буду служить ему как раб. Я плохо поступил, спасая королевский титул Харальда после гибели Эйнара Тамбарскьелве. Для всех нас было бы лучше, если бы он был изгнан тогда из страны. К тому же я не могу сидеть, сложа руки, когда долгом моим является месть за Кальва. Иначе люди подумают, что я хитростью заманил его в ловушку; всем известно, что когда-то я желал его смерти.
Немного помолчав, он пристально посмотрел ей в глаза и сказал:
— Если даже Кальв и говорил, что я намеревался предать его, это ложь! Я никогда не выступал против него без причины. И я докажу, что ставлю память о нем гораздо выше, чем… чем это делают другие.
Она молча отвернулась от него. Он тоже отвернулся. Потом с горечью произнес:
— Эйнар был хитрейшим из всех хёвдингов; он понимал, что быть другом короля Харальда так же опасно, как быть его врагом. Он вел большую игру, завоевав расположение бондов и настроив их против конунга, пытаясь с помощью власти достичь того, чего не мог добиться добром. Он погиб, но погиб с честью. А я, считавший себя другом Харальда, остался в дураках.
Сигрид ничего на это не ответила; ей казалось равно неуместным и признавать его правоту, и перечить ему. И тут она вспомнила о том, что раньше хотела узнать у него.
— Есть ли кто-то еще из этой местности, кто погиб вместе с Кальвом? — спросила она.
— Я не знаю, — ответил он. — Я покинул это место, как только получил разрешение от короля отвезти Кальва домой. А впрочем, подожди… Да, я знаю одного: это Финн Харальдссон, друг Кальва.
Сигрид вздохнула. Хотя ее собственная скорбь была велика, она все же подумала об Ингерид.
Он протянул ей руку, перед тем, как подняться на корабль.
— Прощай, Сигрид, — сказал он. — Возможно, мы увидимся, если твой сын отправится ко мне в Данию.
Через три дня после похорон Кальва Тронд Эльвирссон вступил во владение Эгга. И он решил, что его хозяйским местом будет не почетное сидение в новом зале, а место, на котором восседали его предки в старом зале.
Он не давал многочисленных и громких обещаний.
Он говорил о своих предках, которые были жрецами в Мэрине; о том, что желание его отца стать священником выросло из этого темного язычества. И он выразил надежду, что исполнил волю отца на небе, став — будучи священником — хозяином Эгга.
Он сказал, что единственным его обещанием будет выполнить волю отца.
И когда он поднес к губам рог, Сигрид почувствовала, как ее переполняет гордость за сына. Но эта гордость смешивалась с горечью по поводу того, что он, скорее всего, будет последним в своем роду.
Однажды осенью Сигрид поднялась на холм Эгга; она искала одиночества, как это часто бывало с ней после смерти Кальва.
Скорбь подобна стреле, сказал ей когда-то Сигтрюгг Шелковая Борода, и тот, кто пытается остановить стрелу в полете, бывает ранен. Когда же ей предоставляют лететь своим путем, она в конце концов впивается в землю, никому не причиняя вреда.
В последние месяцы она часто думала об этом.
Когда тризна была закончена и она осталась наедине с собой, она не стала подавлять в себе скорбь. Она жила с этой скорбью и продолжала жить ею.
Когда-то она думала, что сама чем-то напоминает морские водоросли, и прежние мысли часто всплывали в ее памяти в эти месяцы. И она не противилась им, предоставляя приливам и отливам жизни уносить себя, отдаваясь целиком в руки Господа.
«Ты должна научиться ждать», — сказали ей когда-то давным-давно Хильд дочь Инге на Бьяркее.
Картины детства и юности всплывали в ее памяти в эти месяцы. Она видела перед собой людей, которых когда-то знала. И стоило ей подумать о Турире, как он появлялся перед ее мысленным взором: седоволосый человек, отправляющийся в паломничество в Иерусалим; это был тот самый Турир из Бьяркея, молодой и сильный. И ее дети, те, что умерли, и те, что были живы, тоже являлись ей совсем маленькими.
Вместе с ними приходило сожаление; сожаление о том, что она так много не успела сделать для них.
Но мысль о Кальве затмевала все.
Она думала, снова и снова, пока мысли ее не начинали вертеться по кругу, как бы она могла спасти его. Она думала о своей вине и о его собственной вине — и все это переплеталось в ее мыслях в единый, запутанный клубок.
Она говорила об этом с Энундом и с Трондом; и оба сказали, что ей нужно надеяться на любовь и милость Бога. И Тронд без конца молился за Кальва. Но ни то, ни другое не давало ей полной уверенности в том, что душа Кальва обрела мир.
И все же у нее оставалась надежда; надежда на то, что он понял измену короля, понял, что вина его полностью искуплена этим, поскольку он сам, считавший себя изменником, погиб в результате измены, и что в смерти своей он наконец увидел, как Бог снимает с него вину, которой он сам не понимал.
Она пыталась утешить себя этим, вспоминая слова Финна о том, что, получив смертельную рану, Кальв еще некоторое время был жив.
Она думала о словах Энунда, сказанных им когда-то Эльвиру: что Бог никогда не предает тех, кто действительно ищет Его. И ей хотелось верить, что Кальв по-своему искал Бога. Она утешала себя словами Сигтрюгга Шелковой Бороды о том, что Бог простирает свою руку над теми, кого использует в качестве своего инструмента. Она пыталась предоставить себе измену короля Харальда в виде знамения Господа; утешала себя тем, что святой Олав, своим знамением спасший душу Турира, наверняка захочет спасти и душу Кальва.
Но в этой жизни она не могла быть полностью уверена в этом.
Ей так не хватало Кальва; вначале ей была невыносима даже мысль о том, что рядом с ней никогда не будет больше близкого человека, некому будет согреть ее.
Теперь, оглядываясь назад, она считала даже, что последнее время, когда он пил, было для нее счастливым; да, она тосковала даже о прежних тревогах.
Но, поднявшись на вершину холма, она поняла, что самая горькая скорбь уже позади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Священник Энунд не уходил; и было ясно, что он ждет, что она попросит его поговорить с ней наедине. Но она не стала это делать; она не знала, что она может сказать ему о Кальве или о Тронде. Тем не менее, она пыталась удержать его, бессвязно говоря с ним о ничего не значащих вещах, и ушла только после того, как он заснул на скамье.
Она вышла из зала. Ночь была светлой, и она постояла немного во дворе; она все еще не осмеливалась пойти в спальню. Вместо этого она направилась в церковь.
Она остановилась на пороге; внутри слабо горела свеча, и ей пришлось подождать, пока глаза привыкнут к полутьме. И она отпрянула назад, различив в темноте фигуру, стоящую на коленях перед алтарем, уткнувшись лицом в земляной пол. Но она тут же узнала, кто это, и из груди ее вырвался долгий, прерывистый вздох, и она не был уверена в том, что это вздох облегчения.
Она пробралась в темноте на свое обычное место и перекрестилась, прежде чем стать на колени.
Мысли и чувства ее сливались в единый поток, бурлящий, словно Скарнстрёммен в половодье. Но все-таки взгляд ее с неодолимой силой притягивала к себе фигура перед алтарем. Она подумала, что он стоит так на коленях с тех самых пор, как они говорили с Финном Арнисоном, и что пора бы ему уже подняться.
Она встала, подошла к нему и положила руку на его плечо.
Он повернулся к ней с таким видом, словно хотел стряхнуть с себя ее руку. И она оставила его в покое, вернулась на свое прежнее место. Но вскоре после этого он встал, зажег светильник на хорах и направился к ней; он сел на сидение, на котором раньше сидел Кальв.
Она стояла на коленях, но с его приближением поднялась, и он взял ее за руку.
— Ты снова отправила меня в Икольмкилль, мама, — сказал он.
Она не поняла, что он имеет в виду.
— Ты собираешься уехать туда? — спросила она.
— Нет, нет. Я имею в виду то, что ты направила меня на верный путь, когда я был в опасности. И Господь благословит тебя за это!
Она не ответила. Но она видела, куда направлен его взгляд; он смотрел на изображение Иоанна, по-прежнему, как и во времена Эльвира, висящее на хорах. Он заметил, что и она смотрит туда же, и повернулся к ней.
— Мне кажется, я вижу отца на этой картине, — сказал он. — И я думаю о том, что он говорил тебе о Божественной любви.
Сигрид глотнула слюну; она вспомнила, что сама как-то раз увидела Эльвира в изображении Иоанна. Но то был совсем другой случай.
— Отец, будь он жив сегодня, гордился бы тобой, — продолжал Тронд, — когда ты добровольно отказалась от своих надежд на продолжение рода ради того, чтобы спасти меня от греха.
Она опустила глаза.
— Я не понимаю, как это у меня получилось, — сказала она.
Некоторое время он сидел молча; пальцами правой руки он гладил резьбу на подлокотнике: это был дракон; но взгляд его при этом был устремлен к алтарю.
— Сегодня вечером я повторил мою клятву священника здесь, в церкви, — сказал он. — Теперь я знаю наверняка, что именно этого я и хочу.
Некоторое время она удивленно смотрела на него.
— Как ты мог стать священником, если сам не был уверен в себе? — наконец спросила она.
Он по-прежнему сидел и гладил пальцами резного дракона.
— Ты казался непоколебимым в своей решимости, — продолжала она.
— Возможно, я прикрывал этим свою неуверенность, — сухо заметил он. Но потом добавил: — Прости меня, мама, что я был так жесток с тобой, когда ты говорила о продолжении рода, и что я притворялся. Просто я еще не был настолько уверен в себе, чтобы говорить с тобой об этом.
— По-моему, ты сказал, что уже обдумал все.
— Я достаточно продумал все, чтобы знать, как следует поступать, — сказал он, — но этого было недостаточно для того, чтобы осуществить это на деле.
Она опять с удивлением посмотрела на него, и он нетерпеливо мотнул головой.
— Ты, должно быть, поняла, что я был в Икольмкилле не только для того, чтобы служить Господу, — сказал он.
— Нет, — ответила она, — я так не думала.
Некоторое время он сидел молча, глядя прямо перед собой.
— Выполнив наложенное на меня наказание, я остался там ради знаний, — сказал он. — Я уже рассказывал тебе, что мне казалось, будто я открыл для себя новую жизнь; и мне захотелось исследовать ее. Вскоре я заметил, что учеба дается мне легче, чем остальным; очень быстро я освоил письменность. А потом пришла жажда соперничества, и я стал бороться при помощи слова, как раньше я орудовал мечом — и это оказалось не менее увлекательным занятием. И когда аббат сказал, что мне нужно стать священником, я сначала не принял его слова всерьез. Передо мной была вся жизнь, и мне не хотелось лишаться ее ради того, чтобы читать молитвы.
В первое лето, когда я вернулся домой из монастыря, я даже ходил вместе с Кальвом викингом, хотя и знал с детства, что это дурно. И я не получал особой радости от этих походов, сначала ощущая в себе жажду крови и буйства, а потом раскаиваясь в этом. В конце концов я стал бояться самого себя; жажда крови непрерывно усиливались во мне, доводила меня до крайних жестокостей, отвращая меня — как это когда-то было с моим отцом, когда он был еще язычником, — от жизни викингов. И все закончилось тем, что я вернулся к монахам.
Я пробыл в Икольмкилле более года, когда вера всерьез стала овладевать мной. Удивительно жить в таком окружении; через некоторое время тебя начинает интересовать то, что интересует остальных. Может быть, это Бог объединяет всех…
Спустя некоторое время я понял, что воля Бога действительно состоит в том, чтобы я стал священником. Монахи были правы: я должен был выполнить желание отца служить Богу; я должен был использовать Богом данные мне способности, чтобы возвеличить Его. Иначе зачем же Он послал меня в Икольмкилль?
Но стоило мне покинуть монастырь, как уверенность моя пропадала, и даже в самые просветленные моменты я не испытывал особого желания следовать своему призванию.
Помолчав, он продолжал:
— Богу известно, какую борьбу я вел все эти годы. И когда я принял сан священника, я сделал это главным образом потому, что понимал, что если покину Икольмкилль непосвященным, то священника из меня никогда не будет. И я чувствовал, что для церкви это будет большая потеря, чем для меня самого…
— И что же теперь? — спросила она после некоторого молчания.
— Теперь я понимаю, что играл с огнем, — ответил он.
Он быстро повернулся к ней — и он улыбался.
— Да будет благословенна твоя честность! — сказал он. — Энунд сказал как-то, что самое трудное для священника, это заметить свои собственные ошибки, поскольку никто не осмеливается поучать его. Но у меня есть ты, и я могу быть на этот счет спокоен.
— Ты думаешь остаться в Эгга? — спросила она.
— Все зависит от епископа, — ответил он. — Я не привязан к монастырю в Икольмкилле. Энунду требуется помощь, и я вполне могу служить мессу. К тому же мне может понадобиться совет такого опытного священника, как он, — добавил он и, немного помолчав, продолжал: — Я начинаю наконец понимать, как велика разница между знанием и мудростью, между ученостью и верой… — он снова замолчал, но потом сказал: — Стоя сейчас на коленях перед алтарем, я понял, что сам был одним из тех, о ком писал святой Грегориус: эти люди с большим рвением изучают духовное, но тут же, в своей собственной жизни, топчут все, что узнали.
— Все это не так легко, — задумчиво произнесла Сигрид. — Даже когда человек желает жить согласно своим убеждениям, очень часто все получается как раз наоборот.
Он бросил на нее быстрый взгляд.
— Бывало так, что мне казалось, будто передо мной разверзлась небо, — пояснила она, — и я чувствовала, что мое единственное желание — подчинить свою волю Богу. Но ты сам видишь, какой упрямой я бываю в жизни. И я чувствовала, что во мне есть величайший из всех даров: способность любить самоотверженно; но в жизни оказывается всегда так, что мое собственное высокомерие затмевает все.
Он сидел неподвижно, взгляд его был прикован к алтарю.
— Люди, созданные властвовать, благодаря своей способности к пониманию… — медленно произнес он, — … люди соблазняются, словно Люцифер, собственным блеском и величием…
Она смотрела на него, не совсем понимая, о чем он говорит.
— Что ты имеешь в виду? — спросила она.
Он повернулся к ней.
— Я вспомнил одну песнь, прославляющую Господа, — сказал он. — Ту, которую сочинил святой Коломб, основатель монастыря в Икольмкилле.
Понимание приводит к опасным соблазнам. Человек опьяняется своей ученостью, словно вином, и начинает думать, что знает все. Человек забывает о том, что если он хочет найти Божественную истину, он должен искать ее в смирении, готовый учиться чему-то у других, готовый признавать свои ошибки.
Он замолчал, но, видя, что Сигрид тоже молчит, продолжал:
— Богу известно, что я не в состоянии нести то бремя, которое несут монахи святого Коломба: никогда не поступать, не говорить и не думать в соответствии со своими желаниями. Но только сегодня я узнал, как мало я продвинулся по пути смирения и покорности, на который они наставляли меня.
Она ничего не ответила на это, но ей в голову пришла другая мысль:
— Раз уж ты не привязываешь себя к Икольмкиллю и собираешься остаться здесь, то я совершенно не понимаю, почему ты не хочешь жениться.
— Дорогая, милая мама! — с улыбкой произнес он, но тут же стал серьезным. — Не думай, что у меня не было такого желания. Но я считаю, что принял верное решение, а этот соблазн я надеюсь с Божьей помощью преодолеть.
Ничего не ответив, она только тяжело вздохнула.
После этого он начал спрашивать ее о Кальве, о его пребывании в Эгга и его отъезде. Сначала она пыталась говорить спокойно, но потом заплакала. И, не отдавая себе в этом отчета, она стала изливать свою душу перед этим человеком, который был для нее одновременно и сыном и священником, — все свои печали, свою вину и раскаянье.
И когда она замолчала, он, ничего не ответив ей, принялся молиться. И она заметила, как взволнованно дышит, повернувшись к ней.
— Бог есть любовь, — сказал он. — Всегда есть надежда на Его милость.
Он прикрыл на миг ладонью глаза, а потом произнес глухим голосом:
— Никогда я не смогу расплатиться с Кальвом за то, что он сделал для меня, никогда не смогу отблагодарить его…
На следующий день Финн Арнисон отбыл из Эгга.
Он в спешке покинул страну; ему нестерпимо было видеть бабу, восседающую на хозяйском месте его брата. Он сказал, что сожалеет о том, что состоит с Трондом в родстве. После разговора в доме Энунда он почти не разговаривал с Трондом. Но когда Сигрид проводила его до корабля, он заговорил с ней.
— Я понимаю, что ты сейчас не в себе, — сказал он. — И это понятно. И мне остается лишь надеяться, что рано или поздно ты образумишься. И тогда поговори с Трондом и скажи ему, что я жду его в Дании.
— Ты отправляешься туда? — спросила Сигрид. И его слова показались ей ответом призрака.
— Король изменил мне, — сказал он, — и он не может ожидать от меня, что я буду служить ему как раб. Я плохо поступил, спасая королевский титул Харальда после гибели Эйнара Тамбарскьелве. Для всех нас было бы лучше, если бы он был изгнан тогда из страны. К тому же я не могу сидеть, сложа руки, когда долгом моим является месть за Кальва. Иначе люди подумают, что я хитростью заманил его в ловушку; всем известно, что когда-то я желал его смерти.
Немного помолчав, он пристально посмотрел ей в глаза и сказал:
— Если даже Кальв и говорил, что я намеревался предать его, это ложь! Я никогда не выступал против него без причины. И я докажу, что ставлю память о нем гораздо выше, чем… чем это делают другие.
Она молча отвернулась от него. Он тоже отвернулся. Потом с горечью произнес:
— Эйнар был хитрейшим из всех хёвдингов; он понимал, что быть другом короля Харальда так же опасно, как быть его врагом. Он вел большую игру, завоевав расположение бондов и настроив их против конунга, пытаясь с помощью власти достичь того, чего не мог добиться добром. Он погиб, но погиб с честью. А я, считавший себя другом Харальда, остался в дураках.
Сигрид ничего на это не ответила; ей казалось равно неуместным и признавать его правоту, и перечить ему. И тут она вспомнила о том, что раньше хотела узнать у него.
— Есть ли кто-то еще из этой местности, кто погиб вместе с Кальвом? — спросила она.
— Я не знаю, — ответил он. — Я покинул это место, как только получил разрешение от короля отвезти Кальва домой. А впрочем, подожди… Да, я знаю одного: это Финн Харальдссон, друг Кальва.
Сигрид вздохнула. Хотя ее собственная скорбь была велика, она все же подумала об Ингерид.
Он протянул ей руку, перед тем, как подняться на корабль.
— Прощай, Сигрид, — сказал он. — Возможно, мы увидимся, если твой сын отправится ко мне в Данию.
Через три дня после похорон Кальва Тронд Эльвирссон вступил во владение Эгга. И он решил, что его хозяйским местом будет не почетное сидение в новом зале, а место, на котором восседали его предки в старом зале.
Он не давал многочисленных и громких обещаний.
Он говорил о своих предках, которые были жрецами в Мэрине; о том, что желание его отца стать священником выросло из этого темного язычества. И он выразил надежду, что исполнил волю отца на небе, став — будучи священником — хозяином Эгга.
Он сказал, что единственным его обещанием будет выполнить волю отца.
И когда он поднес к губам рог, Сигрид почувствовала, как ее переполняет гордость за сына. Но эта гордость смешивалась с горечью по поводу того, что он, скорее всего, будет последним в своем роду.
Однажды осенью Сигрид поднялась на холм Эгга; она искала одиночества, как это часто бывало с ней после смерти Кальва.
Скорбь подобна стреле, сказал ей когда-то Сигтрюгг Шелковая Борода, и тот, кто пытается остановить стрелу в полете, бывает ранен. Когда же ей предоставляют лететь своим путем, она в конце концов впивается в землю, никому не причиняя вреда.
В последние месяцы она часто думала об этом.
Когда тризна была закончена и она осталась наедине с собой, она не стала подавлять в себе скорбь. Она жила с этой скорбью и продолжала жить ею.
Когда-то она думала, что сама чем-то напоминает морские водоросли, и прежние мысли часто всплывали в ее памяти в эти месяцы. И она не противилась им, предоставляя приливам и отливам жизни уносить себя, отдаваясь целиком в руки Господа.
«Ты должна научиться ждать», — сказали ей когда-то давным-давно Хильд дочь Инге на Бьяркее.
Картины детства и юности всплывали в ее памяти в эти месяцы. Она видела перед собой людей, которых когда-то знала. И стоило ей подумать о Турире, как он появлялся перед ее мысленным взором: седоволосый человек, отправляющийся в паломничество в Иерусалим; это был тот самый Турир из Бьяркея, молодой и сильный. И ее дети, те, что умерли, и те, что были живы, тоже являлись ей совсем маленькими.
Вместе с ними приходило сожаление; сожаление о том, что она так много не успела сделать для них.
Но мысль о Кальве затмевала все.
Она думала, снова и снова, пока мысли ее не начинали вертеться по кругу, как бы она могла спасти его. Она думала о своей вине и о его собственной вине — и все это переплеталось в ее мыслях в единый, запутанный клубок.
Она говорила об этом с Энундом и с Трондом; и оба сказали, что ей нужно надеяться на любовь и милость Бога. И Тронд без конца молился за Кальва. Но ни то, ни другое не давало ей полной уверенности в том, что душа Кальва обрела мир.
И все же у нее оставалась надежда; надежда на то, что он понял измену короля, понял, что вина его полностью искуплена этим, поскольку он сам, считавший себя изменником, погиб в результате измены, и что в смерти своей он наконец увидел, как Бог снимает с него вину, которой он сам не понимал.
Она пыталась утешить себя этим, вспоминая слова Финна о том, что, получив смертельную рану, Кальв еще некоторое время был жив.
Она думала о словах Энунда, сказанных им когда-то Эльвиру: что Бог никогда не предает тех, кто действительно ищет Его. И ей хотелось верить, что Кальв по-своему искал Бога. Она утешала себя словами Сигтрюгга Шелковой Бороды о том, что Бог простирает свою руку над теми, кого использует в качестве своего инструмента. Она пыталась предоставить себе измену короля Харальда в виде знамения Господа; утешала себя тем, что святой Олав, своим знамением спасший душу Турира, наверняка захочет спасти и душу Кальва.
Но в этой жизни она не могла быть полностью уверена в этом.
Ей так не хватало Кальва; вначале ей была невыносима даже мысль о том, что рядом с ней никогда не будет больше близкого человека, некому будет согреть ее.
Теперь, оглядываясь назад, она считала даже, что последнее время, когда он пил, было для нее счастливым; да, она тосковала даже о прежних тревогах.
Но, поднявшись на вершину холма, она поняла, что самая горькая скорбь уже позади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30