.. Как мне шесть уж лет, так меня уж надо Наташей звать!.." Это, который в загранице, такую мне красивую шаль прислал, по шерсти шелком вышитую, да теплую замечательно... Как же можно, он мне часто всего посылает... Один раз я за посылку одну сорок два рубля пошлины заплатила, так уж было за что и платить такие деньги! Двадцать четыре фунта весила посылка, а уж вещи какие!.. Не-ет, мне теперь только жить да жи-ить!.. Уж правда, много я с детями муки приняла смолоду: их ведь у меня всех-то двенадцать было!.. Шесть тех, шесть других, что мальчиков, что девочек - поровну... Ну, от девочек только одна эта, математичка, осталась, а мальчиков четверо уцелело... Их ведь образовать всех, а достатки у нас какие же особенные были?.. Муж мой учитель был, - правда, он все по большим селам, - а я работу брала, на попов шила... Или же я с хозяйством вожусь - свиней кормлю... У меня ведь так бывало: что ни пятимесячный поросенок - в нем пять пудов, а семимесячный - семь, это как уж закон: давай прибавки в месяц пуд, - таких я свиней держала... А коров, одной породы своей, - двадцать восемь лет с нею возилась, - старше пяти телков не держала, как она уж после пяти телков и с тела спадает и с молока тоже... Все расчесть надо было - семейство ведь большое... Тот там учится, этот там учится... математичка моя - эта в Томск поступила, там училась, - все посылать надо было, а с чего, откуда взять?.. Вот и пускалась на всякие хитрости, включая и поповскую одежу сюда. Да ведь чем шила-то? Ру-ка-ми! Машинку уж когда купила! Когда Зингер везде начал ездить, в рассрочку продавать... А то раз нам подвезло избу свою - у нас пятистенка была малярам питерским сдать, они у нас в селе церковь раскрашивали, а жить в селе им негде было, - я их по два рубля в неделю и харчевать взялась... А тогда, конечно, цены на мясо были дешевые: баран семь гривен стоил, яйца пятак десяток... Если мало, бывало, едят, еще их и уговариваешь: "Что же вы так неприлежно? А то мне с вас стыдно и деньги брать!" Это по два рубля-то в неделю!.. Ну, да тогда-то эти деньги большие считались... Месяцев пять они у нас пробыли, а было их порядочно - человек пятнадцать, артель... Этим мы тогда очень поддержались! Конечно, сами-то мы при них сыты были, а весь труд - он им шел, детям, на их обученье... Вот они это теперь и помнят - не забывают... Вы меня грибам-то учили, а я с грибами вот уж никак семьдесят лет воюю... Что солить их, что сушить, что жарить. Ну да, с пятилетнего, должно, возрасту помню я, как моя мать мне об мухоморах сказала: "Хоть они и красивые, а самые вредные!" Я их и ну ножками топтать... Мы с мужем как одного сынка трехлетнего потеряли, - я-то ничего, терплю, а муж как по нем убивался! Сидит и плачет... Я ему говорю: "У нас же их еще шестеро, да и сами мы пока люди не старые". А он, знай, плачет... И чем же он утешился? Был у нас самый младшенький, восьми месяцев, - теперь в Бухаре инженером, и сын уж у него тоже женатый, и вот раз приходит мой муж домой, этого не находит. "Где, где?" - у меня спрашивает, а я тоже не знаю: мало ли хлопот по хозяйству?.. А он что же, этот маленький самый?.. У меня они все, как им восемь месяцев, ходить начинали, - он пошел, пошел себе по стеночке да в сенцы, да в кладовую, да там занавески и мешки старые лежали, он в них зарылся и уснул там... Насилу его нашли!.. Так муж как нашел его, так целый день с рук его не спускал, только тем и утешился. А дочка одна у меня с открытыми глазками родилась, и вот, правду ведь говорят, что это к несчастью... И я-то знала ведь это, только ей, конечно, не говорила. Спать ляжет, так с открытыми глазами и спит, как заяц!.. Ну что ж, и несчастная вышла действительно ее жизнь... Мужа она себе не нашла, а как германская война началась, поехала она на фронт сестрой милосердия... Там, конечно, многие себе мужей понаходили, да она поехала-то поздно: приказ скоро вышел, чтобы всех дам с фронта долой, ну, она и вернулась обратно... Приехала к нам: "Вот, говорит, ужасы какие! В какой вагон ни войдешь, все через мертвых шагать приходилось - сыпняк!" Я ей, конечно, сейчас баню домашнюю, голову горячей водой выпарила, тремя полотенцами вытерла. Нет, уж поздно оказалось мое старание: через два дня, как приехала, заболела она сыпным. Хоть бы уж померла сразу, а то калекой три года мучилась: на почки ей кинулось... Вот что они значили - глаза-то открытые!.. Один сын у меня был в японскую войну убит, а четыре девочки еще - их, конечно, никто не убивал - сами собой поумирали, только вот математическая осталась: оказалась она и умнее всех и здоровьем справнее. А сын этот, какой ко мне приезжал, он и хорошо зарабатывает, а вот семейной жизни не привержен. Вот же отец его как своих детей любил, - пуще меня, а этот нет, не знаю, в кого и вышел. Уж волос весь седой, а больше года женщина у него не держится... И сейчас с одной живет, так себе, прохладно: он на своей квартире, она на своей. Раз в неделю когда зайдет, ночевать у него останется, а потом опять ее нет... Это уж, я считаю, не жизнь, а так себе... Раз в годы ты входишь и уж волос у тебя заседел, ты об настоящей женщине должен думать, какая бы тебе на старость пригодилась, какая б о тебе позаботилась... Кто об настоящем заботится, о будущем думает? Мужчина, что ли?.. Все женщина... Я вот в чем сейчас хожу? Все в своем старом, прибереженном... Этому пальту на мне, ему не меньше как лет тридцать есть... Кастор тогда на него по четыре рубли аршин покупали, считалось куда дорогая цена... Ну, а мы, хоть бедно жили, однако мы дешевых материй не покупали: скупой, говорится, два раза плотит... И что же вы думаете? Тридцать лет ношу, износить никак не могу... И так все у меня еще от старых времен... Да сыновья с дочерью присылают... Да по ордерам это я своим чередом получаю - полный сундук у меня материи собралось, - это уж советской, нынешней, берегу, конечно, а вдруг опять не будет? На будущее легко не загадывай... А вдруг война? Вот и до тех материй черед дойдет... Война живо все подберет... Она в два, в три года все подытожит, а вдруг она и десять лет продлится?.. Тут успевай только солдат обшивать да рабочих, а прочие кое-как, дескать, проходят... Вот поэтому и берегешь... Что бы ни давали по книжкам, по ордерам, - я все беру, при-го-ди-ится!
- Так что к десяти годам войны вы уж приготовились? - вставил доктор.
- А как же... Раз в газетах пишут: войной да войной нам иностранцы угрожают, - значит, войны не миновать... А разве наши, как при царизме, кому-нибудь уступят, или они с фронта уйдут?.. Наши будут до полной победы, а на это все срок да время... Я и сама, когда газеты читаю, только и ищу, кого каким орденом наградили за работу, а кого - за то, что он полезное изобрел, потому что у меня их четверо, кого надо наградить орденом за работу, а пятый - изобретатель... Вот когда я так газетами интересуюсь, я тогда в комнате сижу, их проглядываю, а то не очень-то я люблю в комнате сидеть... Что комната?.. Тот же, я считаю, гроб, только ростом побольше... Мне, как я тепло оденусь, и холод не особо страшен... Я и в театр когда пойду, и в балете бываю, и в цирке тоже... Дурова тюлень, например, ученый, - как он попа играет! Прямо артист! Стоит перед аналоем таким, а на аналое книга церковная в кожаном переплете, застежки металлические, и бормочет себе, бормочет, как и в самом деле поп!.. Ну, конечно, мое дело старушечье мне и в церковь никто не воспрещает пройти, певчих послушать... Только я, какие мрачные очень церкви, тех обегаю...
- Одним словом, жить вы любите в свое удовольствие? - буркнул Вознесенский.
- А как же? Я только об этом теперь и забочусь! - очень искренним тоном сказала Уточкина. - Ведь зря, что ли, крови человеческой столько пролили? Все об людском о счастье болели, как его достигнуть... Вот и нашли социализм... Мы вот сейчас ничего, сладкую пищу едим, она и прежде такая пища была, только какие ее ели, те радовались, а какие ее приготовляли, те плакали... Мне и самой раз пришлось над пищей плакать... Это во время того, как голод был повсеместный... Сготовила я тогда детям последнее, что было, рыбу на большом противне, совсем с чуточкой, совсем с капелькой масла постного... Ну, конечно, в мучице обваляла... Стоит моя рыба в теплой русской печке, железным листом закрытой, а уж вечер - зимою это рано смеркалось, - а тут хозяйка избы той, где мы тогда жили, домой откуда-то явилась и сняла она свои валенки, мокрые, да грязные, да вонючие, сушить их в печку сунула (пощупала, значит, что печка теплая), сунула и опять печку закрыла... А не больше как через четверть часа дети мои, какие тогда со мной были, являются "Есть, мама, что покушать?" - "Да уж на сегодня, говорю, хватит, поедим, а на завтра авось что-нибудь достанем..." Иду это к своей печке, открыла, - что же это, батюшки мои, - чьи-то ноги из моего противня торчат?.. А около никого нету, - хозяйка переобулась, опять ушла куда-то, и спросить не у кого... Протянула я в печку руку со страхом, смотрю - валенки хозяйкины, один и другой... И вся, значит, та грязь, какая на них была, вся-то она на мою натекла на рыбу... Ахнула я и вся сомлела!.. Как же теперь дети мои будут этакое есть?.. А думать долго над этим тогда уж некогда было: они пришли голодные, и они уж ждут, ничего не знают, только тарелками за столом гремят в горнице... Что же я им сказать должна? А они чтобы, день бегавши, голодные оставались через эти валенки бабьи?.. Никак я этого не могу допустить, чтобы голодные были и так спать легли. Взялась я все куски на противне на новый манер перекладывать: какие погрязнее - эти к своему краю, какие почище - на их конец... Кое-как кончила, несу... Подала им, на тарелки разложила, а сама так и стою столбом. А ну как что ядовитое на своих сапожищах хозяйка наша с улицы принесла? Вдруг вот поедят с этим ядом и заболеют? Заболеют да вдруг еще помрут?.. Все это в моей голове мелькает, стою я сама не своя... Крикнуть им хочу: "Да не ешьте вы гадости этой!" - а голосу никакого нету. Села я тогда с отчаянием да самый какой кусок всех был грязнее, что я обчистить не могла, и ну его чавкать... Все равно, думаю, когда такое дело: раз нам помереть, пускай уж все вместе помрем!.. Сама все на них гляжу, чтобы мне эти валенки грязные в глаза не вязли, а сама чавкаю... И слышу ведь, что под зубами у меня грязь хрустит, а себе же самой втолковываю: "Что ты! Да это же хрящик рыбий..." Так мы все это снадобье и поели дотла... Голод-то что значит!.. Пускай, дескать, я завтра помру, зато же я сегодня сыта!.. И дети мои тоже сыты... Ну, конечно, так вышло, никто из нас и не заболел... Да ведь, признаться, много люди болеют от чего? - от одного мнения...
- Это правда, - согласился Вознесенский. - Был, например, ученый Петенкофер: выпил он стакан воды с холерными бациллами, не допуская и мысли, что холерой заболеет, и остался жив и здоров... к изумлению Коха.
- Вот видите!
- И, однако, тот же Петенкофер покончил жизнь самоубийством... приблизительно в вашем возрасте, - закончил доктор, - даже лет на несколько старше...
- Ну-у... это уж он сделал глупо, - прошмелила старуха.
Доктор затянулся, папироса осветила рыхлую круглоту его почтенно раздавшегося во все стороны носа, старуха докурила свою папиросу, отвернувшись, бросила окурок на мокрую каменную лестницу веранды и спросила:
- Это чей был ученый?
- Немецкий...
- Вот уж не ожидала! А может, это во время войны было, когда начали немцев бить, - ну, тогда уж немудрено было голову потерять, разумеется, если одинокий...
- Гм... Сама мудрость гласит вашими устами, - буркнул доктор.
- Да уж глупой никогда не была... Такие находятся, говорят, что это мне повезло счастье, не-ет, теперь не такое время настало, чтобы глупому да еще чтоб везло!.. Теперь умному по его уму дается...
- Та-ак!.. Так-так... - вздохнул почему-то доктор. - Значит, стоите вы теперь прочнее прочного, как гриб подорешник на пяти ножках... Ваш ум и ваши таланты для меня несомненны.
Старуха не совсем поняла: она спросила с недоумением:
- Это вы об свиньях, об коровах?
- Не совсем о свиньях... Земля, она зыбкая... Она вращается там где-то около солнца, движется куда-то к созвездию Геркулеса, вообще шлендает... Да еще и вертится при этом... Как на такой непоседе свою прочную линию провести?.. Необыкновенно трудно!.. А вам удалось.
- Я и говорю, что удалось, - живо согласилась старуха.
- В хозяйстве вашем бывали потери, как во всяком хозяйстве: хозяйство живое дело! Один трех лет умер, другого на войне убили, третья на другой войне захватила сыпную вошь, но хозяйство ваше было обширно и поставлено крепко... И дает вам теперь доход неотъемлемый!.. И охотно поменялись бы с вами теперь многие бывшие миллионеры у нас своим положением...
- А как же!.. Со мною вместе пенсию приходит получать один генерал бывший... Я вдова учителя сельского, - все-таки я на два с полтиной больше его получаю! А он, когда генерал-то был, какими небось капиталами ворочал!.. - очень сообщительно подхватила старуха.
- Да, ваше хозяйство себя оправдало... - закуривая новую папиросу, продолжал доктор, - но ведь очень часто бывало и бывает так, что ни шиша из такого хозяйства не выходило и не выходит... Вот, например, я знаю такой случай... Знакомый мой один... тоже врач... (тут доктор глубоко затянулся и закашлял...) тоже было завел... такую канитель... и получилась у него такая история... жена его... она, видите ли, предпочла ему другого... это, конечно, часто случается... а двух детей с собою не взяла, а оставила ему... это уж встречается реже, гораздо реже... Оставила, и вот он... этот мой хороший знакомый... пожалуйте, воспитывайте двух... Мальчику было тогда этак уже двенадцать лет, девочке десять...
- Ведь вот каких уж больших бросила, - покивала Уточкина.
- Больших!.. Если бы больших, а то самый такой возраст... И нельзя сказать, чтобы он не любил их или вообще не заботился... нет, все-таки заботился, как мог... Но, знаете, ведь служба в больнице, практика... вышло так, что он их воспитывал плохо... "Человек - продукт воспитания" - это известно со времен Локка и Руссо... Вышло так, что у них никакого стержня внутри не оказалось, и куда их клонили первые встречные, туда они и сгибались... А революция и потом гражданская война, как вам известно, это уж оказалась такая пробирная палатка, что всякому ставила пробу, какой он стоил... и пройти через эту пробирную палатку всем пришлось, никого она не минула... Конечно, и... этих двух... моего знакомого детей, - они уж в то время были взрослые, - конечно, и их втянуло... и завертело... Оказалось, что драгоценного металла в них было заложено... количество совсем ничтожное... Один метался то к анархистам, то к красным, то к белым, и в конце концов его расстреляли... Другая... с другой еще хуже вышло... та какая-то злостно-беспринципная оказалась... Долго говорить... и не к чему... только она отравилась... и, пожалуй, к другому выходу трудно уж ей было прийти...
Не докурив папиросы, доктор торопливо вынул из портсигара другую, подержал ее в руке и забывчиво кинул, как окурок, на мокрую лестницу.
- И вот, - продолжал он, снова закурив и озарив свой объемистый рыхлый нос, - совсем недавно она является!.. Она приезжает к нему, к этому врачу, моему знакомому, та самая, которая когда-то... оставила его с детьми!.. Нашла!.. Вся провинция в Москву, и она в Москву!.. И, по-ни-ма-ете ли, плюхнулась было к нему с чемоданами!.. Это после двад... вообще долгих очень лет!.. И что-то такое, конечно, совершенно уж неузнаваемое... "Вот и я!.." Здравствуйте, очень приятно!.. Ну, конечно, он ей сказал: "Вы, матушка, ищите себе комнату в гостиницах, если вам зачем-нибудь нужно быть в Москве и если для этого имеются у вас свободные капиталы, а так вот ни с того ни с сего приехать и плюхнуться!.. Мерси покорно!.." Она, разумеется, закатывает истерику, но-о... с врачами истерикой ничего не добьешься, матушка!.. Так и показал он ей порог...
- Все-таки он уж, должно быть, порядочных лет... ваш этот знакомый? полюбопытствовала Уточкина.
- Конечно!.. Ну, так что же?
- Нехорошо все-таки это он... Женщина ехала с мыслями своими...
- По-ду-маешь, "с мыслями"!.. Эти мысли известные: жилплощадь и паек вот и все мысли!.. А у него, конечно, квартира при больнице и стол готовый, почему же не плюхнуться?.. И вот разыскала же... Хоть он ее и не искал, так она его разыскала... Мерси покорно!.. Не-ет, он, мой этот знакомый, вполне правильно поступил... Другого подхода к подобному явлению быть не может...
И доктор вторично бросил на лестницу вынутую и незажженную папиросу.
V
Настала середина сентября, и у многих из отдыхающих кончился отпуск. Они давали остававшимся свои адреса, номера телефонов. Вещи их повезли на подводе на станцию, сами же они шли оживленной толпой между лесом березовым слева и бором сосновым справа, а потом по фабричной слободке, которая тянулась минут на двадцать пять ходьбы. Женщины сообщали одна другой, на сколько кило они прибавили в весе. Ландышева, которая несколько было посвежела, как раз перед отъездом простудила зубы и шла под руку с Шилиным, обмотанная теплым платком.
Шилин только провожал ее, - у него отдых был месячный. До конца месяца оставались и старуха Уточкина, и доктор, и оба аспиранта.
1 2 3 4 5
- Так что к десяти годам войны вы уж приготовились? - вставил доктор.
- А как же... Раз в газетах пишут: войной да войной нам иностранцы угрожают, - значит, войны не миновать... А разве наши, как при царизме, кому-нибудь уступят, или они с фронта уйдут?.. Наши будут до полной победы, а на это все срок да время... Я и сама, когда газеты читаю, только и ищу, кого каким орденом наградили за работу, а кого - за то, что он полезное изобрел, потому что у меня их четверо, кого надо наградить орденом за работу, а пятый - изобретатель... Вот когда я так газетами интересуюсь, я тогда в комнате сижу, их проглядываю, а то не очень-то я люблю в комнате сидеть... Что комната?.. Тот же, я считаю, гроб, только ростом побольше... Мне, как я тепло оденусь, и холод не особо страшен... Я и в театр когда пойду, и в балете бываю, и в цирке тоже... Дурова тюлень, например, ученый, - как он попа играет! Прямо артист! Стоит перед аналоем таким, а на аналое книга церковная в кожаном переплете, застежки металлические, и бормочет себе, бормочет, как и в самом деле поп!.. Ну, конечно, мое дело старушечье мне и в церковь никто не воспрещает пройти, певчих послушать... Только я, какие мрачные очень церкви, тех обегаю...
- Одним словом, жить вы любите в свое удовольствие? - буркнул Вознесенский.
- А как же? Я только об этом теперь и забочусь! - очень искренним тоном сказала Уточкина. - Ведь зря, что ли, крови человеческой столько пролили? Все об людском о счастье болели, как его достигнуть... Вот и нашли социализм... Мы вот сейчас ничего, сладкую пищу едим, она и прежде такая пища была, только какие ее ели, те радовались, а какие ее приготовляли, те плакали... Мне и самой раз пришлось над пищей плакать... Это во время того, как голод был повсеместный... Сготовила я тогда детям последнее, что было, рыбу на большом противне, совсем с чуточкой, совсем с капелькой масла постного... Ну, конечно, в мучице обваляла... Стоит моя рыба в теплой русской печке, железным листом закрытой, а уж вечер - зимою это рано смеркалось, - а тут хозяйка избы той, где мы тогда жили, домой откуда-то явилась и сняла она свои валенки, мокрые, да грязные, да вонючие, сушить их в печку сунула (пощупала, значит, что печка теплая), сунула и опять печку закрыла... А не больше как через четверть часа дети мои, какие тогда со мной были, являются "Есть, мама, что покушать?" - "Да уж на сегодня, говорю, хватит, поедим, а на завтра авось что-нибудь достанем..." Иду это к своей печке, открыла, - что же это, батюшки мои, - чьи-то ноги из моего противня торчат?.. А около никого нету, - хозяйка переобулась, опять ушла куда-то, и спросить не у кого... Протянула я в печку руку со страхом, смотрю - валенки хозяйкины, один и другой... И вся, значит, та грязь, какая на них была, вся-то она на мою натекла на рыбу... Ахнула я и вся сомлела!.. Как же теперь дети мои будут этакое есть?.. А думать долго над этим тогда уж некогда было: они пришли голодные, и они уж ждут, ничего не знают, только тарелками за столом гремят в горнице... Что же я им сказать должна? А они чтобы, день бегавши, голодные оставались через эти валенки бабьи?.. Никак я этого не могу допустить, чтобы голодные были и так спать легли. Взялась я все куски на противне на новый манер перекладывать: какие погрязнее - эти к своему краю, какие почище - на их конец... Кое-как кончила, несу... Подала им, на тарелки разложила, а сама так и стою столбом. А ну как что ядовитое на своих сапожищах хозяйка наша с улицы принесла? Вдруг вот поедят с этим ядом и заболеют? Заболеют да вдруг еще помрут?.. Все это в моей голове мелькает, стою я сама не своя... Крикнуть им хочу: "Да не ешьте вы гадости этой!" - а голосу никакого нету. Села я тогда с отчаянием да самый какой кусок всех был грязнее, что я обчистить не могла, и ну его чавкать... Все равно, думаю, когда такое дело: раз нам помереть, пускай уж все вместе помрем!.. Сама все на них гляжу, чтобы мне эти валенки грязные в глаза не вязли, а сама чавкаю... И слышу ведь, что под зубами у меня грязь хрустит, а себе же самой втолковываю: "Что ты! Да это же хрящик рыбий..." Так мы все это снадобье и поели дотла... Голод-то что значит!.. Пускай, дескать, я завтра помру, зато же я сегодня сыта!.. И дети мои тоже сыты... Ну, конечно, так вышло, никто из нас и не заболел... Да ведь, признаться, много люди болеют от чего? - от одного мнения...
- Это правда, - согласился Вознесенский. - Был, например, ученый Петенкофер: выпил он стакан воды с холерными бациллами, не допуская и мысли, что холерой заболеет, и остался жив и здоров... к изумлению Коха.
- Вот видите!
- И, однако, тот же Петенкофер покончил жизнь самоубийством... приблизительно в вашем возрасте, - закончил доктор, - даже лет на несколько старше...
- Ну-у... это уж он сделал глупо, - прошмелила старуха.
Доктор затянулся, папироса осветила рыхлую круглоту его почтенно раздавшегося во все стороны носа, старуха докурила свою папиросу, отвернувшись, бросила окурок на мокрую каменную лестницу веранды и спросила:
- Это чей был ученый?
- Немецкий...
- Вот уж не ожидала! А может, это во время войны было, когда начали немцев бить, - ну, тогда уж немудрено было голову потерять, разумеется, если одинокий...
- Гм... Сама мудрость гласит вашими устами, - буркнул доктор.
- Да уж глупой никогда не была... Такие находятся, говорят, что это мне повезло счастье, не-ет, теперь не такое время настало, чтобы глупому да еще чтоб везло!.. Теперь умному по его уму дается...
- Та-ак!.. Так-так... - вздохнул почему-то доктор. - Значит, стоите вы теперь прочнее прочного, как гриб подорешник на пяти ножках... Ваш ум и ваши таланты для меня несомненны.
Старуха не совсем поняла: она спросила с недоумением:
- Это вы об свиньях, об коровах?
- Не совсем о свиньях... Земля, она зыбкая... Она вращается там где-то около солнца, движется куда-то к созвездию Геркулеса, вообще шлендает... Да еще и вертится при этом... Как на такой непоседе свою прочную линию провести?.. Необыкновенно трудно!.. А вам удалось.
- Я и говорю, что удалось, - живо согласилась старуха.
- В хозяйстве вашем бывали потери, как во всяком хозяйстве: хозяйство живое дело! Один трех лет умер, другого на войне убили, третья на другой войне захватила сыпную вошь, но хозяйство ваше было обширно и поставлено крепко... И дает вам теперь доход неотъемлемый!.. И охотно поменялись бы с вами теперь многие бывшие миллионеры у нас своим положением...
- А как же!.. Со мною вместе пенсию приходит получать один генерал бывший... Я вдова учителя сельского, - все-таки я на два с полтиной больше его получаю! А он, когда генерал-то был, какими небось капиталами ворочал!.. - очень сообщительно подхватила старуха.
- Да, ваше хозяйство себя оправдало... - закуривая новую папиросу, продолжал доктор, - но ведь очень часто бывало и бывает так, что ни шиша из такого хозяйства не выходило и не выходит... Вот, например, я знаю такой случай... Знакомый мой один... тоже врач... (тут доктор глубоко затянулся и закашлял...) тоже было завел... такую канитель... и получилась у него такая история... жена его... она, видите ли, предпочла ему другого... это, конечно, часто случается... а двух детей с собою не взяла, а оставила ему... это уж встречается реже, гораздо реже... Оставила, и вот он... этот мой хороший знакомый... пожалуйте, воспитывайте двух... Мальчику было тогда этак уже двенадцать лет, девочке десять...
- Ведь вот каких уж больших бросила, - покивала Уточкина.
- Больших!.. Если бы больших, а то самый такой возраст... И нельзя сказать, чтобы он не любил их или вообще не заботился... нет, все-таки заботился, как мог... Но, знаете, ведь служба в больнице, практика... вышло так, что он их воспитывал плохо... "Человек - продукт воспитания" - это известно со времен Локка и Руссо... Вышло так, что у них никакого стержня внутри не оказалось, и куда их клонили первые встречные, туда они и сгибались... А революция и потом гражданская война, как вам известно, это уж оказалась такая пробирная палатка, что всякому ставила пробу, какой он стоил... и пройти через эту пробирную палатку всем пришлось, никого она не минула... Конечно, и... этих двух... моего знакомого детей, - они уж в то время были взрослые, - конечно, и их втянуло... и завертело... Оказалось, что драгоценного металла в них было заложено... количество совсем ничтожное... Один метался то к анархистам, то к красным, то к белым, и в конце концов его расстреляли... Другая... с другой еще хуже вышло... та какая-то злостно-беспринципная оказалась... Долго говорить... и не к чему... только она отравилась... и, пожалуй, к другому выходу трудно уж ей было прийти...
Не докурив папиросы, доктор торопливо вынул из портсигара другую, подержал ее в руке и забывчиво кинул, как окурок, на мокрую лестницу.
- И вот, - продолжал он, снова закурив и озарив свой объемистый рыхлый нос, - совсем недавно она является!.. Она приезжает к нему, к этому врачу, моему знакомому, та самая, которая когда-то... оставила его с детьми!.. Нашла!.. Вся провинция в Москву, и она в Москву!.. И, по-ни-ма-ете ли, плюхнулась было к нему с чемоданами!.. Это после двад... вообще долгих очень лет!.. И что-то такое, конечно, совершенно уж неузнаваемое... "Вот и я!.." Здравствуйте, очень приятно!.. Ну, конечно, он ей сказал: "Вы, матушка, ищите себе комнату в гостиницах, если вам зачем-нибудь нужно быть в Москве и если для этого имеются у вас свободные капиталы, а так вот ни с того ни с сего приехать и плюхнуться!.. Мерси покорно!.." Она, разумеется, закатывает истерику, но-о... с врачами истерикой ничего не добьешься, матушка!.. Так и показал он ей порог...
- Все-таки он уж, должно быть, порядочных лет... ваш этот знакомый? полюбопытствовала Уточкина.
- Конечно!.. Ну, так что же?
- Нехорошо все-таки это он... Женщина ехала с мыслями своими...
- По-ду-маешь, "с мыслями"!.. Эти мысли известные: жилплощадь и паек вот и все мысли!.. А у него, конечно, квартира при больнице и стол готовый, почему же не плюхнуться?.. И вот разыскала же... Хоть он ее и не искал, так она его разыскала... Мерси покорно!.. Не-ет, он, мой этот знакомый, вполне правильно поступил... Другого подхода к подобному явлению быть не может...
И доктор вторично бросил на лестницу вынутую и незажженную папиросу.
V
Настала середина сентября, и у многих из отдыхающих кончился отпуск. Они давали остававшимся свои адреса, номера телефонов. Вещи их повезли на подводе на станцию, сами же они шли оживленной толпой между лесом березовым слева и бором сосновым справа, а потом по фабричной слободке, которая тянулась минут на двадцать пять ходьбы. Женщины сообщали одна другой, на сколько кило они прибавили в весе. Ландышева, которая несколько было посвежела, как раз перед отъездом простудила зубы и шла под руку с Шилиным, обмотанная теплым платком.
Шилин только провожал ее, - у него отдых был месячный. До конца месяца оставались и старуха Уточкина, и доктор, и оба аспиранта.
1 2 3 4 5