.. не захотел.
Показал все-таки комнату, которую он для него приготовил, показал и комнату Марочки, комнату Лерика. Пока все они были пусты и только краской пахли.
- А это - ванная... Хотел, чтобы сей Рафаэль курносый мне здесь на стене богиню изобразил, - отказался, боится, что у него нехорошо выйдет... А вот кухня... А вот кладовая... а вот...
И долго еще он водил его по дому и, как человек, для которого дорога каждая мелочь, раз она продумана им самим, показывал водопроводы, и краны рукомойников, и душ, и трубы отопления в стенах, в то время как в городишке кругом топили соломой, камышом и кизяками.
За обедом прислуживала чахлая, слабая, как былинка, но в очень громких башмаках горничная. Должно быть, Полунин привык уже однообразно жаловаться гостям на ее худобу, - пожаловался и Месяцу.
- Вот, даже и ущипнуть не за что: скелет музейный... А вам известную Лушу супруга ко мне не пускает, - боится.
Потом, точно спохватившись, Полунин строго заговорил о любви:
- Я скажу вам, что такое в сущности, в субстанции своей, любовь, хотите?
Конечно, Месяц хотел. Полунин сделал очень долгую паузу, в продолжение которой неподвижно и строго глядел в глаза Месяца своими треугольными глазами, и, наконец, сказал медленно:
- Любовь... это... добро! Вот! И тут все. Я пожилой уж человек, я пришел к этому путем опыта целой жизни, а вы получайте это как готовенькое, как итог, из ко-то-ро-го... Вы еще юноша, вы из итогов можете еще делать новые выводы и новые итоги, а я уж нет - пас. Любовь - это... добро!.. Ясно?.. Объяснения нужны?
Месяц еще не начинал любить - некогда было, и ему было все равно: добро так добро. Он согласился сразу.
После обеда Полунин читал ему свои стихи, в которых часто не соблюдал рифмы, и когда Месяц заметил это вслух, предводитель осерчал так, что сплошь покраснели треугольные щеки, а глаза стали круглые, и звонко захлопнул тетрадку.
Месяц сконфуженно извинился - Полунин извинил, но сказал все-таки, что поэзия - свободный порыв чувства и дар богов, а рифма - удел бухгалтеров и тупиц.
Говорили потом о городишке.
- Вы о нем так плохо не думайте, - строго глядел на Месяца Полунин, это город богатый. Не смотрите, что он грязен и прочее, здесь оч-чень много оч-чень богатых людей!.. Он в чумарке, каналья, ходит, и картуз у него неопрятный, - козырек надорван, тому подобное, - однако... у него тысяч триста в банке!.. Прасолы. Когда-то гурты гоняли... Любители, конечно, абсо-лютного dolce far niente...* Тут ведь думали провести линию лет пятнадцать тому назад, и вот сии богачи испугались, - железной дороги испугались, я не шучу: чтобы свистать да жуликов возить?.. Отклонили!.. Но когда проведут здесь новую линию и вокзал будет не как теперь за пятнадцать верст, а в самом городе (есть такой проект) - тогда вы посмотрите, что здесь будет!.. Дом я напрасно здесь строю? Очень хорошо-с!.. Об этом мне жена беспрестанно твердит, и даже... поссорились, но, однако... время покажет, что я был прав.
______________
* Сладостного безделья (итал.).
В окно видно было, как напротив, посреди грязи, прислонясь к плетню боками, два коротконогих мужика, охватив огромный круг черного подсолнуха, точили его понемногу, как воробьи; должно быть, тоже говорили о чем-нибудь скучном.
И в этой улице, и в этих людях, и в расписных плафонах полунинского дома почуялась вдруг Месяцу вечная тщета человеческих усилий, очень остро почуялась, по-молодому, а почему - он и сам не знал.
Полунин же, глядя на него по-прежнему строго, говорил:
- Предположим, что человек, во всех отношениях порядочный, подозревается в каких-нибудь гнусностях, тому подобное - он имеет право протестовать гласно, не правда ли?
- Я думаю, - сказал Месяц, улыбнувшись недоуменно.
- Конечно, особой бравады мысли тут нет, - заметил Полунин, - а только... Я вам должен сказать, что нисходить до понимания и восходить к пониманию - это вещи разные, хотя цель и одна... Ясно?.. Вы - попович? Извините, что я так просто.
- Нет, не попович... Сын чиновника, - сконфузился Месяц.
- Мелкого, до титулярного... Так вот... в ваши годы, или немного старше, я служил тогда в дипломатическом корпусе, и от меня многого ждали. Я не скажу, что я не оправдал бы надежд, но, однако... я теперь не на своем месте не по своей вине - и жена моя, зная это, не может мне этого простить... И всем жалуется... Вам?..
- Мне? Нет... не слыхал.
- Не успела еще, но-о... не скроет... Впрочем, она - дивный человек, и голова у нее золотая... Забудем об этом... Вы не пьете? Очень хорошо делаете... Современная молодежь вообще... этим похвалиться не может...
И выпил сам.
Потом, прокашлявшись и глядя строго, говорил с растяжкой:
- Из моих товарищей двое занимали даже видные государственные посты, но... сановники сии были прохвосты, хапуги, пустоболты... Пустота, конечно, иногда удобна, а там - большей частью всегда, - понятно вам?.. Ну-те-с, вот... а я - личность, я - подававший блестящие надежды... рекомендуюсь: не оценен и не понят, не оценен, потому что не понят, - и все.
Он выпил большую рюмку, крякнул и добавил!
- Впрочем, это к делу не относится: забудем.
Потом посмотрел на Месяца еще строже и еще добавил:
- Но-о... вы еще очень молоды, сударь мой, и... как бы это выразиться поглаже... не одного со мной круга... да.
Когда прощался с ним после обеда, Полунин был любезно важен, передал ему письмо для жены, запечатанное серебристым сургучом, пожелал успехов в занятиях с Лериком, даже вышел на крыльцо провожать и, указывая на фигурные клумбы кругом, проговорил привычно:
- А это английский сад... Разбивал специалист-jardinier*, Иван Афанасьев из Харькова... Всего лучшего, мой друг. До свиданья!
______________
* Садовник (франц.).
VI
Софья Петровна любила похвастать тем, что сама ведет все хозяйство на трех тысячах десятин земли.
Однажды она весело, в лицах, представила, как на ссыпке хлеба в амбаре поссорилась с Блюмбергом, так что осерчавший Блюмберг послал ее даже к "шорту".
- Блюмберг, говорю ему, у вас голова баранья! В те мешки, которые для ржи, вы сыплете пшеницу, а в которых пшеница должна быть, у вас рожь... А он мне вдруг: "Мешки на мешки, пшеница на рожь, рожь на пшеницу - ну вас к шорту - а я ушел!"
И Блюмберг действительно хотел уйти и просил расчета, но Софья Петровна расчета ему не дала: у нее было поверье, что кто глуп, тот честен, а умных она боялась, потому что жулики.
Когда Марк Игнатьич приехал от Полунина, Софья Петровна расспрашивала его обо всем с большим любопытством.
- Он ведь очень большой хлебосол, у него там, наверно, куча гостей была... Тем более - воскресенье.
- Нет, никого не было.
- Ка-ак? Совсем никого?.. Это очень-очень странно! - усмехнулась быстро, передернув плечами. - Но он вам все комнаты показывал?
- Да, я все видел... а что?
- И?.. Как вы находите?
- Удобно, конечно...
- Удобно?.. Ужас!.. Эта "стенная живопись", с позволения сказать, эти пла-фоны!.. Какая глупая безвкусица - ужасно!.. И, главное, зачем? Зачем?
Тут Марк Игнатьич кстати вспомнил о письме, запечатанном серебристым сургучом, и когда подавал его ей, удивленными глазами она встретила его глаза:
- Что же вы таились с письмом?.. Скрывали?.. Зачем?
- Просто забыл.
- Какой вы... неумелый, право!
Письмо она вскрыла не при нем, но как хлопали потом двери и как часто сыпалась ее возмущенная английская речь в комнате Марочки - это слышал Марк Игнатьич и думал при этом: "Значит, они действительно поссорились... Вечная супружеская история: ссорятся и неизвестно зачем". Мать его умерла давно, когда он был еще маленьким, и ее он помнил смутно: тонкие пальцы на руках, на одном - тонкое золотое колечко... глаза карие, ласковые... Как мог с нею ссориться его отец?
VII
Лерик плохо писал - перо у него то и дело брызгало, буквы выходили раскоряки.
- Нужно стараться, Лерик, - сказал ему Марк Игнатьич.
- А зачем стараться? - спокойно спросил Лерик.
- Чтобы писать красивее.
- А зачем нужно красивее?
Марк Игнатьич подумал. Он вспомнил Полунина, который говорил, что человек должен жить красиво, и сказал:
- Объяснять это - долго, а только нужно стараться писать, как в прописи, - вот и все.
- Да зачем нужно стараться? - возбуждался Лерик, а ногой под партой нащупывал уже барабан.
- Тебе, значит, это не нужно?
- Нет. Мне и так хорошо.
- Тогда... - Месяц кашлянул, подумал, вспомнил своего отца... - Для папы, для мамы нужно.
Лерик вспыхнул:
- Для папы?.. Папа - негодяй, прощелыга!
- Что-о?
У Месяца похолодело внутри: он всегда был любящим сыном.
- Негодяй! Скотина! - кричал Лерик, весь красный и злой. - Он хотел меня высечь!.. Он - нищий, нищий! Свое имение промотал! Живет на мамин счет!.. Негодяй!..
Месяц даже не нашелся, что сказать: так был поражен. Посмотрел на Лерика почти с испугом и вышел из классной на прямых ногах.
Через минуту, в столовой, побледневший, он говорил Софье Петровне:
- Что же это?.. В восемь лет так отзываться о родном отце, что же это?
- Вам-то какое дело? - прикрикнула Софья Петровна. - Ну да - он тер-петь не может отца! Ну да - отец хотел его высечь, а я не дала! И пусть попробует только, пусть! А вам до этого никакого нет дела!.. Вы занимаетесь с ним - превосходно, а воспитываю его я! Я - понятно вам? И никому не уступлю этого - только я! И конец!
Она взвешивала зачем-то сушеные лепестки роз на медных весах, и от сильного жеста ее тучей разлетелись легкие лепестки по всей столовой.
- Нет, я так не могу... Я не могу так... - упрямо твердил Марк Игнатьич. - Пусть он при мне не отзывается так об отце, потому что я не могу!
- Да вы не вспоминайте ему про отца - и только!.. И только! - блистала глазами Полунина. - И отчего вы такой смешной?.. А что теперь делает Лерик?
- Не знаю... Барабанит, должно быть... Я пройдусь по саду. Я расстроен.
И Месяц вышел в сад и пошел по каштановой аллее, густо засыпанной листьями, и дальше, из усадьбы, в поле, где подсохли дороги.
По условию, он должен был пробыть в усадьбе недели три, пока приводился в известность и продавался урожай, а потом все переезжали на зиму как раз в тот город, где учился Месяц; тогда он мог по-прежнему добросовестно, как все, что он делал, любя, изучать слова. Но теперь он шел и думал - не уехать ли? Не бросить ли Лерика?
Так хороша была ясная осень! Сквозь золотое крупное кружево каштанов вверху глядела такая промытая дождями холодная лазурь, что даже глазам было больно. От пруда пахло осенней посвежевшей водою, от земли кругом бродящими осенними листьями, травами, от дальней риги - осенним хлебом - все крепкие запахи. Пара вальдшнепов, сначала один, потом другой, каркнув и каркнув, совсем близко мелькнули острым коричневым широким зигзагом, куцые и сытые, длинные носы вниз. Месяц даже остановился, забывшись.
Вдруг сзади несмелый окрик:
- Марк Игнатьич!
Бежал Лерик со своим любимцем, борзым Муфиком, которого он держал на длинной цепочке.
Месяц заметил, как посмотрел на него Лерик, подбегая: не виновато и не ребячливо - только наблюдающе издали; потом побежал рядом вприпрыжку, и Муфик прыгал.
Настоящий чистый борзой, хотя бы и годовалый щенок, серьезен, но Муфик был сеттеровый ублюдок, и теперь, прыгая, все хищно косился по сторонам: то на гусей, видных сквозь оголенные кусты на берегу пруда, то на индюшек, бормотавших около клумбы с белыми хризантемами, то на цесарок, и все повизгивал беспокойно, и навастривал уши, и пробовал исподволь, крепко ли держится у Лерика цепь.
Месяц не знал, о чем говорить с Лериком. Обиженный, он вообще сжимался, уходил в себя, и его трудно было разговорить. Но Лерику, видимо, это и не нужно было: ему нравилось управлять Муфиком, сдерживать его, как горячего скакуна, а Марк Игнатьич был при нем просто на всякий случай, как большой: что большой иногда годится, это он, конечно, знал. Так большой с маленьким и с острой длинной собакой беспокойной рыжеватой масти шли среди плакучих сочных молодых ясеней в декоративном саду, по аллейкам низко остриженной кормовой шелковицы, теперь уж совсем скромной и голенькой, по аллейкам желтой акации, в которых бешено носились, пища, молодые синицы и шмыгали внизу волчки - молчаливые осенние птички, с красными грудками и узкими хвостиками, вечно мелко дрожащими.
За каждым живым движением кругом следил Муфик горячим взглядом, и острием морды, точно иголкой, сшивал себя и с синицами и с волчками, и так и взвился на дыбы, жалко взвизгнул, когда мелькнула далеко впереди и пропала пестрая кошка.
Наконец, около самой риги, где ссыпали хлеб и торчали в дверях Софья Петровна, Блюмберг и Павел Максимыч, Муфик не вынес искушения: за какую-то дичь принял он белых молочных тупорылых поросят, вышедших из хлева с огромной маткой, рванулся так, что свалил с ног Лерика, врезался в поросячью гущу, перервал пополам одного, другого, третьего... такой поднял переполох, что сбежалась вся рига: Блюмберг собирал, кряхтя, зарезанных, Павел Максимыч отгонял живых, матка, крутя хвостом, ревела, как в медную трубу, двое рабочих гнались за Муфиком, Софья Петровна бежала к Лерику, который, падая, расшиб до крови колено и теперь, может быть и нарочно, плакал во весь голос, а Марк Игнатьич с живейшим любопытством следил за всеми: очень уж все это случилось быстро.
И вот прозрачный осенний день, может быть единственный, в который все несравненно виднее, чем во все остальные дни года, все четко, близко: и круглые листья вяза - последние, и крыша риги - соломенная, старая, в зеленых лишаях, и стайка голубей около сломанной сеялки - сизые, пестрые, один белый - и еще отовсюду так много разного, - и ближе всего, глядя на Месяца снизу вверх, стояла маленькая, сухонькая, черненькая женщина в теплом платке, сверкала восточными глазами, возмущенно дергала правой рукой (левой держала за руку Лерика) и, наседая на него, кричала:
- Ну, разве это не чудовищно? Это возмутительно!.. Вы с ума сошли!.. Лерик у меня слабый, нервный - и такие сцены! Вы с ума сошли, право!.. Почему вы Муфика не взяли сами? Он у вас бы не вырвался, а вы его ребенку ну, конечно!.. Вы с ума сошли?!
Месяц долго с недоумением смотрел на Софью Петровну - на невысокий морщинистый, теперь очень четкий, с висков граненый лоб и прыгавший острый подбородок, - потом снисходительно улыбнулся, махнул неуклюже рукой и пошел к себе во флигель.
Вечером Полунина прислала Лушу звать его обедать, но он не пошел. Только когда уходила Луша, спускаясь по лестнице, стало так по-новому жаль, что вот Луша была и уходит, уходит, сейчас уйдет... - он отворил двери, застенчиво выставил голову.
- Вы идете, панич? - остановилась Луша.
- Н-нет, не иду... я так.
Луша усмехнулась, заспешив и застучав по ступенькам, и усмехнулся, притворяя двери (когда уж совсем затихли шаги), Месяц, а оставшись один, он долго глядел на себя в карманное зеркальце.
Человек самому себе должен хоть сколько-нибудь нравиться, для того чтобы жить. Месяцу кое-что нравилось в своем лице: мягкие глаза, свежие щеки, и теперь, когда была здесь и ушла Луша, так думалось все, что вот скажет она что-нибудь такое: глаза, щеки... И тогда будет так же вот: темная лестница, и слышны явственно все шелесты и все шорохи, а на Луше вязаный белый платок, и сквозь платок этот ясно бьется сердце, и щеки у нее тоже свежие, и горячие, и мягкие... Или, может быть, это тут, около террасы, на дорожке - если открыть форточку, то можно рассмотреть, где.
И так у открытой в сырую темноту форточки стоял он долго. И вот что было в нем теперь неожиданно для него самого и странно: он уж почему-то не сердился на Софью Петровну и ему не хотелось уезжать.
VIII
Марочка жила смутной для Месяца комнатной жизнью. Вся она была какая-то или нетеперешняя, или нездешняя. Появлялась только к обеду - белая, медленная, малокровная; то ей не нравилось одно, то другое; жеманно поводила плечами, и почему-то Месяцу до того было скучно на нее смотреть, что даже под ложечкой сосало.
Но однажды, проездом на станцию из соседнего имения, заехал молодой князь Толоконский, безукоризненно одетый, в воротничке до ушей, со сливочным, полным, безусым лицом, с мягкой беззвучной походкой, вкрадчивым поворотом старательно причесанной головы, и Марочка, наскоро взбивши локоны, сама встретила его (Полунина в это время была где-то в расходе по хозяйству), и минут десять ходили они вдвоем в большой зале, среди старинных портретов и сами старинные. Из классной Лерик несколько раз отворял дверь, чтобы подслушать, о чем они говорили, но не успел в этом: голоса у обоих были приниженно тихие, и если Марочка немного порозовела, то князь оставался сливочно-белым. А потом князь, хоть и молодой, но аккуратный, поцеловал учтиво руку Марочки и уехал, чтобы не опоздать к поезду, так что пришедшая, наконец, Софья Петровна застала его уже на выезде.
Так жизнь Марочки в глазах Месяца перекинулась вдруг в Толоконское, имение князя: одна половина здесь, другая там. Представилось, что Марочка выйдет замуж за молодого князя, будет княгиней Толоконской.
1 2 3 4 5
Показал все-таки комнату, которую он для него приготовил, показал и комнату Марочки, комнату Лерика. Пока все они были пусты и только краской пахли.
- А это - ванная... Хотел, чтобы сей Рафаэль курносый мне здесь на стене богиню изобразил, - отказался, боится, что у него нехорошо выйдет... А вот кухня... А вот кладовая... а вот...
И долго еще он водил его по дому и, как человек, для которого дорога каждая мелочь, раз она продумана им самим, показывал водопроводы, и краны рукомойников, и душ, и трубы отопления в стенах, в то время как в городишке кругом топили соломой, камышом и кизяками.
За обедом прислуживала чахлая, слабая, как былинка, но в очень громких башмаках горничная. Должно быть, Полунин привык уже однообразно жаловаться гостям на ее худобу, - пожаловался и Месяцу.
- Вот, даже и ущипнуть не за что: скелет музейный... А вам известную Лушу супруга ко мне не пускает, - боится.
Потом, точно спохватившись, Полунин строго заговорил о любви:
- Я скажу вам, что такое в сущности, в субстанции своей, любовь, хотите?
Конечно, Месяц хотел. Полунин сделал очень долгую паузу, в продолжение которой неподвижно и строго глядел в глаза Месяца своими треугольными глазами, и, наконец, сказал медленно:
- Любовь... это... добро! Вот! И тут все. Я пожилой уж человек, я пришел к этому путем опыта целой жизни, а вы получайте это как готовенькое, как итог, из ко-то-ро-го... Вы еще юноша, вы из итогов можете еще делать новые выводы и новые итоги, а я уж нет - пас. Любовь - это... добро!.. Ясно?.. Объяснения нужны?
Месяц еще не начинал любить - некогда было, и ему было все равно: добро так добро. Он согласился сразу.
После обеда Полунин читал ему свои стихи, в которых часто не соблюдал рифмы, и когда Месяц заметил это вслух, предводитель осерчал так, что сплошь покраснели треугольные щеки, а глаза стали круглые, и звонко захлопнул тетрадку.
Месяц сконфуженно извинился - Полунин извинил, но сказал все-таки, что поэзия - свободный порыв чувства и дар богов, а рифма - удел бухгалтеров и тупиц.
Говорили потом о городишке.
- Вы о нем так плохо не думайте, - строго глядел на Месяца Полунин, это город богатый. Не смотрите, что он грязен и прочее, здесь оч-чень много оч-чень богатых людей!.. Он в чумарке, каналья, ходит, и картуз у него неопрятный, - козырек надорван, тому подобное, - однако... у него тысяч триста в банке!.. Прасолы. Когда-то гурты гоняли... Любители, конечно, абсо-лютного dolce far niente...* Тут ведь думали провести линию лет пятнадцать тому назад, и вот сии богачи испугались, - железной дороги испугались, я не шучу: чтобы свистать да жуликов возить?.. Отклонили!.. Но когда проведут здесь новую линию и вокзал будет не как теперь за пятнадцать верст, а в самом городе (есть такой проект) - тогда вы посмотрите, что здесь будет!.. Дом я напрасно здесь строю? Очень хорошо-с!.. Об этом мне жена беспрестанно твердит, и даже... поссорились, но, однако... время покажет, что я был прав.
______________
* Сладостного безделья (итал.).
В окно видно было, как напротив, посреди грязи, прислонясь к плетню боками, два коротконогих мужика, охватив огромный круг черного подсолнуха, точили его понемногу, как воробьи; должно быть, тоже говорили о чем-нибудь скучном.
И в этой улице, и в этих людях, и в расписных плафонах полунинского дома почуялась вдруг Месяцу вечная тщета человеческих усилий, очень остро почуялась, по-молодому, а почему - он и сам не знал.
Полунин же, глядя на него по-прежнему строго, говорил:
- Предположим, что человек, во всех отношениях порядочный, подозревается в каких-нибудь гнусностях, тому подобное - он имеет право протестовать гласно, не правда ли?
- Я думаю, - сказал Месяц, улыбнувшись недоуменно.
- Конечно, особой бравады мысли тут нет, - заметил Полунин, - а только... Я вам должен сказать, что нисходить до понимания и восходить к пониманию - это вещи разные, хотя цель и одна... Ясно?.. Вы - попович? Извините, что я так просто.
- Нет, не попович... Сын чиновника, - сконфузился Месяц.
- Мелкого, до титулярного... Так вот... в ваши годы, или немного старше, я служил тогда в дипломатическом корпусе, и от меня многого ждали. Я не скажу, что я не оправдал бы надежд, но, однако... я теперь не на своем месте не по своей вине - и жена моя, зная это, не может мне этого простить... И всем жалуется... Вам?..
- Мне? Нет... не слыхал.
- Не успела еще, но-о... не скроет... Впрочем, она - дивный человек, и голова у нее золотая... Забудем об этом... Вы не пьете? Очень хорошо делаете... Современная молодежь вообще... этим похвалиться не может...
И выпил сам.
Потом, прокашлявшись и глядя строго, говорил с растяжкой:
- Из моих товарищей двое занимали даже видные государственные посты, но... сановники сии были прохвосты, хапуги, пустоболты... Пустота, конечно, иногда удобна, а там - большей частью всегда, - понятно вам?.. Ну-те-с, вот... а я - личность, я - подававший блестящие надежды... рекомендуюсь: не оценен и не понят, не оценен, потому что не понят, - и все.
Он выпил большую рюмку, крякнул и добавил!
- Впрочем, это к делу не относится: забудем.
Потом посмотрел на Месяца еще строже и еще добавил:
- Но-о... вы еще очень молоды, сударь мой, и... как бы это выразиться поглаже... не одного со мной круга... да.
Когда прощался с ним после обеда, Полунин был любезно важен, передал ему письмо для жены, запечатанное серебристым сургучом, пожелал успехов в занятиях с Лериком, даже вышел на крыльцо провожать и, указывая на фигурные клумбы кругом, проговорил привычно:
- А это английский сад... Разбивал специалист-jardinier*, Иван Афанасьев из Харькова... Всего лучшего, мой друг. До свиданья!
______________
* Садовник (франц.).
VI
Софья Петровна любила похвастать тем, что сама ведет все хозяйство на трех тысячах десятин земли.
Однажды она весело, в лицах, представила, как на ссыпке хлеба в амбаре поссорилась с Блюмбергом, так что осерчавший Блюмберг послал ее даже к "шорту".
- Блюмберг, говорю ему, у вас голова баранья! В те мешки, которые для ржи, вы сыплете пшеницу, а в которых пшеница должна быть, у вас рожь... А он мне вдруг: "Мешки на мешки, пшеница на рожь, рожь на пшеницу - ну вас к шорту - а я ушел!"
И Блюмберг действительно хотел уйти и просил расчета, но Софья Петровна расчета ему не дала: у нее было поверье, что кто глуп, тот честен, а умных она боялась, потому что жулики.
Когда Марк Игнатьич приехал от Полунина, Софья Петровна расспрашивала его обо всем с большим любопытством.
- Он ведь очень большой хлебосол, у него там, наверно, куча гостей была... Тем более - воскресенье.
- Нет, никого не было.
- Ка-ак? Совсем никого?.. Это очень-очень странно! - усмехнулась быстро, передернув плечами. - Но он вам все комнаты показывал?
- Да, я все видел... а что?
- И?.. Как вы находите?
- Удобно, конечно...
- Удобно?.. Ужас!.. Эта "стенная живопись", с позволения сказать, эти пла-фоны!.. Какая глупая безвкусица - ужасно!.. И, главное, зачем? Зачем?
Тут Марк Игнатьич кстати вспомнил о письме, запечатанном серебристым сургучом, и когда подавал его ей, удивленными глазами она встретила его глаза:
- Что же вы таились с письмом?.. Скрывали?.. Зачем?
- Просто забыл.
- Какой вы... неумелый, право!
Письмо она вскрыла не при нем, но как хлопали потом двери и как часто сыпалась ее возмущенная английская речь в комнате Марочки - это слышал Марк Игнатьич и думал при этом: "Значит, они действительно поссорились... Вечная супружеская история: ссорятся и неизвестно зачем". Мать его умерла давно, когда он был еще маленьким, и ее он помнил смутно: тонкие пальцы на руках, на одном - тонкое золотое колечко... глаза карие, ласковые... Как мог с нею ссориться его отец?
VII
Лерик плохо писал - перо у него то и дело брызгало, буквы выходили раскоряки.
- Нужно стараться, Лерик, - сказал ему Марк Игнатьич.
- А зачем стараться? - спокойно спросил Лерик.
- Чтобы писать красивее.
- А зачем нужно красивее?
Марк Игнатьич подумал. Он вспомнил Полунина, который говорил, что человек должен жить красиво, и сказал:
- Объяснять это - долго, а только нужно стараться писать, как в прописи, - вот и все.
- Да зачем нужно стараться? - возбуждался Лерик, а ногой под партой нащупывал уже барабан.
- Тебе, значит, это не нужно?
- Нет. Мне и так хорошо.
- Тогда... - Месяц кашлянул, подумал, вспомнил своего отца... - Для папы, для мамы нужно.
Лерик вспыхнул:
- Для папы?.. Папа - негодяй, прощелыга!
- Что-о?
У Месяца похолодело внутри: он всегда был любящим сыном.
- Негодяй! Скотина! - кричал Лерик, весь красный и злой. - Он хотел меня высечь!.. Он - нищий, нищий! Свое имение промотал! Живет на мамин счет!.. Негодяй!..
Месяц даже не нашелся, что сказать: так был поражен. Посмотрел на Лерика почти с испугом и вышел из классной на прямых ногах.
Через минуту, в столовой, побледневший, он говорил Софье Петровне:
- Что же это?.. В восемь лет так отзываться о родном отце, что же это?
- Вам-то какое дело? - прикрикнула Софья Петровна. - Ну да - он тер-петь не может отца! Ну да - отец хотел его высечь, а я не дала! И пусть попробует только, пусть! А вам до этого никакого нет дела!.. Вы занимаетесь с ним - превосходно, а воспитываю его я! Я - понятно вам? И никому не уступлю этого - только я! И конец!
Она взвешивала зачем-то сушеные лепестки роз на медных весах, и от сильного жеста ее тучей разлетелись легкие лепестки по всей столовой.
- Нет, я так не могу... Я не могу так... - упрямо твердил Марк Игнатьич. - Пусть он при мне не отзывается так об отце, потому что я не могу!
- Да вы не вспоминайте ему про отца - и только!.. И только! - блистала глазами Полунина. - И отчего вы такой смешной?.. А что теперь делает Лерик?
- Не знаю... Барабанит, должно быть... Я пройдусь по саду. Я расстроен.
И Месяц вышел в сад и пошел по каштановой аллее, густо засыпанной листьями, и дальше, из усадьбы, в поле, где подсохли дороги.
По условию, он должен был пробыть в усадьбе недели три, пока приводился в известность и продавался урожай, а потом все переезжали на зиму как раз в тот город, где учился Месяц; тогда он мог по-прежнему добросовестно, как все, что он делал, любя, изучать слова. Но теперь он шел и думал - не уехать ли? Не бросить ли Лерика?
Так хороша была ясная осень! Сквозь золотое крупное кружево каштанов вверху глядела такая промытая дождями холодная лазурь, что даже глазам было больно. От пруда пахло осенней посвежевшей водою, от земли кругом бродящими осенними листьями, травами, от дальней риги - осенним хлебом - все крепкие запахи. Пара вальдшнепов, сначала один, потом другой, каркнув и каркнув, совсем близко мелькнули острым коричневым широким зигзагом, куцые и сытые, длинные носы вниз. Месяц даже остановился, забывшись.
Вдруг сзади несмелый окрик:
- Марк Игнатьич!
Бежал Лерик со своим любимцем, борзым Муфиком, которого он держал на длинной цепочке.
Месяц заметил, как посмотрел на него Лерик, подбегая: не виновато и не ребячливо - только наблюдающе издали; потом побежал рядом вприпрыжку, и Муфик прыгал.
Настоящий чистый борзой, хотя бы и годовалый щенок, серьезен, но Муфик был сеттеровый ублюдок, и теперь, прыгая, все хищно косился по сторонам: то на гусей, видных сквозь оголенные кусты на берегу пруда, то на индюшек, бормотавших около клумбы с белыми хризантемами, то на цесарок, и все повизгивал беспокойно, и навастривал уши, и пробовал исподволь, крепко ли держится у Лерика цепь.
Месяц не знал, о чем говорить с Лериком. Обиженный, он вообще сжимался, уходил в себя, и его трудно было разговорить. Но Лерику, видимо, это и не нужно было: ему нравилось управлять Муфиком, сдерживать его, как горячего скакуна, а Марк Игнатьич был при нем просто на всякий случай, как большой: что большой иногда годится, это он, конечно, знал. Так большой с маленьким и с острой длинной собакой беспокойной рыжеватой масти шли среди плакучих сочных молодых ясеней в декоративном саду, по аллейкам низко остриженной кормовой шелковицы, теперь уж совсем скромной и голенькой, по аллейкам желтой акации, в которых бешено носились, пища, молодые синицы и шмыгали внизу волчки - молчаливые осенние птички, с красными грудками и узкими хвостиками, вечно мелко дрожащими.
За каждым живым движением кругом следил Муфик горячим взглядом, и острием морды, точно иголкой, сшивал себя и с синицами и с волчками, и так и взвился на дыбы, жалко взвизгнул, когда мелькнула далеко впереди и пропала пестрая кошка.
Наконец, около самой риги, где ссыпали хлеб и торчали в дверях Софья Петровна, Блюмберг и Павел Максимыч, Муфик не вынес искушения: за какую-то дичь принял он белых молочных тупорылых поросят, вышедших из хлева с огромной маткой, рванулся так, что свалил с ног Лерика, врезался в поросячью гущу, перервал пополам одного, другого, третьего... такой поднял переполох, что сбежалась вся рига: Блюмберг собирал, кряхтя, зарезанных, Павел Максимыч отгонял живых, матка, крутя хвостом, ревела, как в медную трубу, двое рабочих гнались за Муфиком, Софья Петровна бежала к Лерику, который, падая, расшиб до крови колено и теперь, может быть и нарочно, плакал во весь голос, а Марк Игнатьич с живейшим любопытством следил за всеми: очень уж все это случилось быстро.
И вот прозрачный осенний день, может быть единственный, в который все несравненно виднее, чем во все остальные дни года, все четко, близко: и круглые листья вяза - последние, и крыша риги - соломенная, старая, в зеленых лишаях, и стайка голубей около сломанной сеялки - сизые, пестрые, один белый - и еще отовсюду так много разного, - и ближе всего, глядя на Месяца снизу вверх, стояла маленькая, сухонькая, черненькая женщина в теплом платке, сверкала восточными глазами, возмущенно дергала правой рукой (левой держала за руку Лерика) и, наседая на него, кричала:
- Ну, разве это не чудовищно? Это возмутительно!.. Вы с ума сошли!.. Лерик у меня слабый, нервный - и такие сцены! Вы с ума сошли, право!.. Почему вы Муфика не взяли сами? Он у вас бы не вырвался, а вы его ребенку ну, конечно!.. Вы с ума сошли?!
Месяц долго с недоумением смотрел на Софью Петровну - на невысокий морщинистый, теперь очень четкий, с висков граненый лоб и прыгавший острый подбородок, - потом снисходительно улыбнулся, махнул неуклюже рукой и пошел к себе во флигель.
Вечером Полунина прислала Лушу звать его обедать, но он не пошел. Только когда уходила Луша, спускаясь по лестнице, стало так по-новому жаль, что вот Луша была и уходит, уходит, сейчас уйдет... - он отворил двери, застенчиво выставил голову.
- Вы идете, панич? - остановилась Луша.
- Н-нет, не иду... я так.
Луша усмехнулась, заспешив и застучав по ступенькам, и усмехнулся, притворяя двери (когда уж совсем затихли шаги), Месяц, а оставшись один, он долго глядел на себя в карманное зеркальце.
Человек самому себе должен хоть сколько-нибудь нравиться, для того чтобы жить. Месяцу кое-что нравилось в своем лице: мягкие глаза, свежие щеки, и теперь, когда была здесь и ушла Луша, так думалось все, что вот скажет она что-нибудь такое: глаза, щеки... И тогда будет так же вот: темная лестница, и слышны явственно все шелесты и все шорохи, а на Луше вязаный белый платок, и сквозь платок этот ясно бьется сердце, и щеки у нее тоже свежие, и горячие, и мягкие... Или, может быть, это тут, около террасы, на дорожке - если открыть форточку, то можно рассмотреть, где.
И так у открытой в сырую темноту форточки стоял он долго. И вот что было в нем теперь неожиданно для него самого и странно: он уж почему-то не сердился на Софью Петровну и ему не хотелось уезжать.
VIII
Марочка жила смутной для Месяца комнатной жизнью. Вся она была какая-то или нетеперешняя, или нездешняя. Появлялась только к обеду - белая, медленная, малокровная; то ей не нравилось одно, то другое; жеманно поводила плечами, и почему-то Месяцу до того было скучно на нее смотреть, что даже под ложечкой сосало.
Но однажды, проездом на станцию из соседнего имения, заехал молодой князь Толоконский, безукоризненно одетый, в воротничке до ушей, со сливочным, полным, безусым лицом, с мягкой беззвучной походкой, вкрадчивым поворотом старательно причесанной головы, и Марочка, наскоро взбивши локоны, сама встретила его (Полунина в это время была где-то в расходе по хозяйству), и минут десять ходили они вдвоем в большой зале, среди старинных портретов и сами старинные. Из классной Лерик несколько раз отворял дверь, чтобы подслушать, о чем они говорили, но не успел в этом: голоса у обоих были приниженно тихие, и если Марочка немного порозовела, то князь оставался сливочно-белым. А потом князь, хоть и молодой, но аккуратный, поцеловал учтиво руку Марочки и уехал, чтобы не опоздать к поезду, так что пришедшая, наконец, Софья Петровна застала его уже на выезде.
Так жизнь Марочки в глазах Месяца перекинулась вдруг в Толоконское, имение князя: одна половина здесь, другая там. Представилось, что Марочка выйдет замуж за молодого князя, будет княгиней Толоконской.
1 2 3 4 5