Народ оживленно толпился на улице, хотя день был будний. Сидевшие в каретке встревоженно переглянулись и крепче зажали в руках свои револьверы, и такое было идущее из глубины каждого тела острое желанье как можно скорее промчаться через улицу села, в степь, что все невольно наклонились вперед и сжались, точно скакали верхами. Все глаза спрашивали, каждая пара другую пару, - и немой вопрос был понятен: уж не бунт ли тут против Советской власти? Или, может быть, здесь разъезд белых?
- Свадьба? - спросил рязанца студент.
- Не должно быть, - ответил рязанец.
- Мы погибли! - чуть шевельнул губами еврей.
Улица была не из широких, и народ, столпясь в середине, запрудил ее: красное, белое, защитное...
- Звони! - крикнул грузину латыш.
Грузин нажал резину и замедлил ход.
Сигнал машины показался всем придушенно хриплым, совсем бессильно слабым, как лай старого ожиревшего мопса. Пааташвили сдернул консервы и сунул в карман.
- Полный ход! - крикнул сзади студент.
- Ходу, - приказал латыш.
- Какой "ходу"? Народ давить? - И навстречу требующим глазам латыша поднялись решившие глаза грузика. Он еще дергал что-то правой рукой и давил резиновый шарик левой, но машина уже тащилась, вздрагивая, и шипя стала вдруг шагах в пяти от толпы, и ловко, как кошка, выпрыгнул Пааташвили перед тем, как ей стать, и кинулся в толпу, пряча голову в плечи, корпусом вперед.
Момент был слишком долгожданный для кожаного человечка и слишком неожиданный для остальных, даже для латыша рядом. Он выскочил было за ним и поднял наган, но мысль опередила нажим курка: стрелять в шофера - стрелять в толпу... А в толпе человек двести.
- Комиссары бегут!.. Балшой мешок денег везут! - шептал в толпе Пааташвили и громко кричал:
- Элисей!.. Эй!.. Элисей здесь?
- Бежал! - с полинявшими щеками стал рядом с латышом студент. - Надо пустить мотор!
- Вы можете? - быстро спросил латыш.
Студент сделал знак, что не может, но полтавец уже хлопотал проворно над чем-то на месте шофера, однако только сирена прогудела хрипло, когда он надавил резинку; машина же стала прочно, как неживая.
- Испортил? - спросил студент.
- Мабудь!.. - ответил полтавец, еще раз стукнул ручкой руля и поглядел кругом на толпу.
А толпа уже придвинулась. И она сгустилась. И она молчала.
Она сгрудилась как-то так решенно, точно давно уж стояла на улице тут, готовая, терпеливая, и ждала, когда появится, наконец, синий, - белый от пыли, - легковой автомобиль, а в нем шестеро с револьверами. И как будто даже без слов маленького грузина были разгаданы они: хотели внушить, что они страшны, что они сильны, что они мчатся куда-то и что за ними много еще, бессчетная масса, а они, - вот они, бессильны, совсем не страшны, даже сами испуганы и никуда не мчатся: стоят, - и всего их только шесть человек.
Под солнцем, стоявшим в зените, приземистые избы с крутыми пухлыми соломенными серыми крышами слились неотрывно с толпой; от этого толпа казалась еще больше, чем она была, и еще теснее: огромной, непролазной, как дремучий лес.
С режущими ладони револьверами в руках, побелевшие, смотрели и на толпу, и друг на друга, и на свою жалкую теперь каретку все шестеро, понимая пока только одно, что нехорошее что-то с ними или случилось уже или вот-вот должно случиться.
Свои тамбовские русские лица, - мужичьи, бабьи, - отпечаток сотни монгольских, финских, славянских и прочих лиц, - увидел во множестве вокруг себя студент. Глаза у этого общерусского лица были ясно враждебны... И оно как-то только тихо толклось, точно плыло, оплывало кругом, как море камень, это лицо, однако круг около форда стал совсем маленький, и машина безучастно стояла...
- А ну!.. Осади назад! - крикнул вдруг он, подняв револьвер, и певучим своим рокочущим голосом, четко отделяя от слога слог, позвал: Па-а-та-шви-и-ли!
И только после этого, непонятного, странного в русской деревне крика заговорила толпа.
- Вы что за люди такие? - спросил один за всех, лет сорока, с выпуклой грудью, безбородый, в усах, - в зеленой суконной, рваной под мышками, солдатской рубахе, вида бравого и строгого, - должно быть, недавний взводный.
- А ты кто здесь?.. Предревком? - стараясь найти прежний голос, спросил студент.
- Вот-вот... Он самый!.. - и зло вглядывался в его глаза (своими серыми в его серые) и еще выпуклее развернул грудь взводный.
- А мы - комиссары... Из города... Найди-ка нам нашего шофера... Куда он там пропал?
- Та-ак! - протянул взводный, веря и не веря будто тому, что знал уже и что вновь услышал, и оглянулся на толпу направо от себя и налево.
- Ага!.. Комиссары, - загудела довольно толпа, и латыш увидел, что они открыты, будто о них уже знали раньше, чем они появились здесь, что они комиссары и что они бегут. Показалось, что нужна какая-то оттяжка времени, что на что-то другое опереться нужно теперь, и он сказал взводному глухо:
- Помню я в вашем селе старика одного... Любопытно, жив или нет?
- Какого старика? - начальственно уже и строго спросил взводный. Стариков у нас хватит...
Но, усиленно блуждая взглядом по толпе, вдруг увидал своего старика латыш: стоял его старик, - ростом не ниже, чем он, - опершись на степную герлыгу подбородком, глядел на него суровым взглядом голубых глаз.
- А-а! Дед!.. Не узнал меня? Здравствуй!.. - неверно улыбаясь, закивал латыш головою.
И толпа глянула, обернувшись туда, куда глядел длинный латыш, а старик заискрил глаза и отозвался:
- Во-от!.. Внучек мне нашелся!.. Никита Фролов я... а ты кто такой?
- Я?.. Не узнал ты меня?.. Я тебя видел раз...
И спал, было, с голосу, припомнив, когда его видел и что говорил он тогда, и понял, что терять уже нечего больше, что уже все потеряно, - и крикнул:
- Давай дорогу! Стрелять будем!
- Ого-го!.. Стрелять! - охнула толпа. - Какой стрелок!
- Ты думаешь, у нас стрелять нечем? - твердо спросил взводный. Разговор этот оставь!.. Спрашивают вас, кто вы за люди? должны ответить... и все!
- Вот ты сам за это ответишь! - крикнул студент. - Пьяница!
Ясно показалось, что вся толпа кругом пьяна, и больше всех вот этот, взводный, назвавшийся предревкомом.
- С вашим братом напьешься!.. Ты что ли меня поил? - подступил он ближе на шаг, этот строгого вида взводный, и еще к нему пробрались вперед несколько широких, грудастых, коричневых, бородатых людей с расстегнутыми воротами солдатских рубах, и вдруг, что было еще страшнее, взглянув поверх толпы, увидел он - бежали от дальних изб два парня с винтовками.
- Да вам, братцы, чего от нас нужно-то? - певуче и мирно, как толковый парень и свой среди своих, вступил в разговор рязанец.
- Теперь всякий народ ездит, - понял? - вразумительно начал взводный. Говорят люди, и белые идут тоже... Должны вы предъявить пачпорта свои поэтому... для проверки.
- Па-а-та-шви-и-ли! - крикнул по-прежнему раздельно, но только еще громче студент.
"Вдруг появится грузин, пустит машину, и как-нибудь обернется все", так подумалось.
Но грузин пропал, и только встревожился один из стариков, стоявший рядом с тем, который назвал себя Никитой Фроловым.
- Постой!.. Это кому он знак подает? Кого это он кличет к себе? Постой!
- Вы скажите нам одно - коротко: товарищи вы, или же вы белые? спросил решительно взводный, как будто все еще не веря тому, что эти шестеро действительно комиссары.
- Белые! - за всех выскочил с ответом татарин, другие только покосились на него, ничего не сказав, а взводный точно этого только и хотел и даже улыбнулся левым углом рта:
- Ну вот, - значит, вы - наши... Ну, здравствуйте, когда так.
И подошел вплотную к татарину, протянул ему руку, а сзади уж пролезали вперед добежавшие тем временем парни с винтовками...
И когда один, в белой рубахе и солдатской фуражке, толстогубый, проворно сверля толпу, выскочил прямо против студента и крикнул от запала сипло: - Сдавайсь, сволочь! - студент, державший револьвер высоко, обернул его дулом книзу и нажал вдруг курок... И так ошеломляюще громок был выстрел, что он откачнулся сам в испуге. Но парень вдруг упал ему в ноги, и винтовка, падая из его рук, больно ударила его в грудь против сердца.
Потом через два-три мгновенья вой и крик кругом, и все кинулись на шестерых, и никому уж не пришлось больше пустить в дело своего револьвера.
Латышу ясно было, что конец, что борьба с толпой немыслима, но большое сильное тело просто не могло сдаться без борьбы: мускулы сокращались сами собою. За руку с наганом его схватило сразу, как по команде, трое, но, бросив наган, он вырвался и свалил было двоих, однако и его свалили подножкой, и, падая, он ударился головой о ступицу колеса автомобиля.
Отобрали у всех револьверы. Всех обыскали. Золото, деньги пересчитали и прикинули примерно к числу дворов в селе. Вышло что-то не так и много на каждый двор, так что остались не совсем довольны.
Бабы между тем столпились перед парнем, наповал убитым пулей студента в темя сверху, и уж причитали над ним мать и бабка Евсевна.
На сильно избитого студента надели затоптанную было во время борьбы форменную фуражку, чтобы он был у всех на отличке: - Который убил?
- Вон кто убил - злодей, - картуз синий!
А кожаный грузин разыскал Елисея.
Он был весел. Он подошел к своей машине, объяснив предварительно, что машина эта будет теперь ихняя, сельская, бешуранская машина, вроде как военный приз, и кричал залихватски:
- Вот катать!.. Вот катать!.. Бабы-девки! Бабы-девки!.. Садись, катать будем!..
Осмелились сесть несколько визгливых девок, и он прокатил их по селу вдоль и вперед, потом вернулся и снова прокатил по улице.
А за околицей, невдали остановился, скомандовал им грозно: - Слезай! и когда те высыпались вон, как картошка из мешка, развил полный ход и покатил назад по только что сделанной дороге, думая в болгарской деревне дождаться белых и англичан.
А шестерых под конвоем всего села повели в холодную, перед которою стоял часовым средних лет мужик с килой на шее и большим синим носом.
Когда отперли двери, он пропускал в нее каждого из шестерых, подталкивая правой рукой и считая вслух, точно готовился принять этак человек двести.
VI
Стадо уже пригнали с выгона, и лег зелено-прозрачный вверху и розово-пыльный внизу степной июньский вечер, пахнущий парным молоком и полынью. Но село все еще жило напряженной боевой жизнью.
Возле избы старой Евсевны, потерявшей внука, толпился народ.
Убитый лежал на лавке под образами, перед ним горели три восковых свечки, и по избе ходила, задравши хвост, и светила большими зелеными глазами, жалобно мяуча, черная старая кошка, только что окотившаяся, и облизавшая котят, и теперь просившая чего-нибудь подкрепить силы.
Мать убитого, Домаха, баба еще не старая, но хилая, билась об лавку лбом, голося и воя. Требовательно и зло мяуча, кошка царапала ее легонько, и та отшвыривала ее ногой. Котята повизгивали на лежанке, и кошка вскакивала туда, к ним, а баба остолбенело вглядывалась в лицо сына, - странное, желтое при свете свечей, - не в силах понять того, что случилось: утром еще был живой, почему же он мертвый теперь? Как это?.. И зачем?.. И правда ли это?..
И снова билась и голосила баба, а кошка, соскочив с лежанки, опять царапала ее лапой, требовательно мяуча.
Двери в избу не затворялись. Приходили бабы, чтобы поплакать вместе; приходили ребята и смотрели пучерото и боязливо; иногда заходили и мужики с винтовками.
Эти крестились на образа, взматывая косицами, качали в стороны головами, коротко стучали прикладами в пол и говорили, что комиссары все теперь будут помнить это и не забудут.
Лица у них были мрачны.
А недалеко от холодной медленно двигались старики вдоль порядка изб и думали вслух, что и как сделать.
Прожившие долгую жизнь, седобородые, с косными, сермяжными мыслями, не раз они видели смерть, видели и сегодня днем, но теперь, в зелено-розовый вечер, в первый раз они задумались над смертью и, близкие к смерти сами, говорили о ней спокойно.
- Расстрел им если, - так это ж самая легкая смерть, - думал вслух Никита Фролов, - разе это что?.. Так... Ничто... Вроде, как они парня нашего убили... Безмыслено.
- Во-от, это самое! - подхватил Евлахов Андрей, ростом помельче и с кривым глазом. - Другой и живеть-то цельную жизнь, только муки одни принимает, и даже так, что помирать зачнеть, не разомрется никак... Пра! В сухотке какой, а то в паралику по году лежать, а то поболее... как молют еще, чтоб господь час смертный послал, а его все нет, а его все нет... часу-то эфтого!
- Ну, если этих нам в сухотке год держать, их тоже и кормить надоть, вставил Патрашкин Пров, старик обстоятельный.
- Кто ж тебе говорит - "год"?.. Что они, в турецкую неволю к нам попали?.. Турки имели, может, время слободное али антирес какой с ними возиться, с пленными, а мы не турки, - нам некогда!
Это - четвертый, Анишин Иван, который жил рядом с Патрашкиным и всю жизнь свою провел только в том, что с ним спорил, вздорил и ругался. Но теперь такой был час, что ругаться было нельзя.
- Зничтожить их надо завтра, поране: до сход солнца! - сказал решительно пятый, свечной староста, Матвей Кондратьич.
И все согласились:
- Конечно, завтра... А то когда же... До сход солнца!
И все замолчали.
Тускнеющие вечерние поля глядели на них в междуизбяные прозоры, их поля, но ведь вчера еще говорили им, чтобы не считали они этих полей своими... И вчера, и неделю назад, и месяц, и два, - изо дня в день... Так что хоть бы и глаза их не глядели уж на эти поля.
Но они смотрели теперь на стариков сами, - вечерние, тускнеющие, свои поля... И много было густой, как запекшаяся смола, тоски в голосе Никиты Фролова, когда он сказал вдруг:
- Загадили нам всю землю, стервецы!.. Ах, загадили, гады!.. Чем мужик жив?.. Землицей мужик жив!.. Что у него еще есть акромя? Ничего у него нету акромя!.. И тою землицу загадили!..
- Вот за то самое их в земь и закопать! - подхватил Матвей Кондратьич.
- Живьем! - добавил Анишин. - Нехай голодают, вроде, как гадюки!
Но не картинно это показалось Евлахову. Поначалу как будут засыпать их, может быть, и покричат немного эти люди, но, засыпанные, задохнутся и замолчат... и земля замолчит... Но она и так молчит... Земля молчалива... Спокон веку молчит земля.
И он сказал:
- Вот, братцы, как надоть... Выкопать такую яму, - связать их рука с рукой, нога с ногой, поставить перед ямой задом, да, стало быть, дать по ним, гадам, залоп!.. Вот и загремят они таким манером в яму... По правилам выходит так...
- Диствительно, по правилам так, - одобрил Патрашкин, но тот, который спорил с ним всю свою жизнь, Анишин Иван, подхватил живо:
- По пра-вилам!.. Нам правилов никаких не надоть... Мы их без правилов должны зничтожить, - понял?..
И всем показалось, что это - правда.
- Опять же вышел у тебя расстрел, - укорил Никита Андрея.
- Ну, а то чего же!.. Патроны чтоб тратить...
- Не гожается... Нет...
Медленно двигались они и медленно думали. Гусак гоготал одиноко и упорно на чьем-то дворе, а куры уж сели... Редеть уж начал порядок изб и темнеть небо, когда из одной избы выскочила девка Феклунька и, не разобрав из-за саманного тына стариков, с размаху уселась возле ворот, подобрав юбку, и прямо к старикам покатился от нее ручей.
- Рас-сох-лась! - строго сказал Матвей Кондратьич, а Никита Фролов, коренной здешний мужик, никуда и никогда из села не выезжавший, уткнул в этот ручей свою герлыгу и сказал разрешенно и найденно:
- Вот!.. Это оно и есть, братцы мои!..
И обвел всех кругом светлым голубым взглядом.
Застыдясь, убежала широкозадая Феклунька в избу, хлопнув истово дверью, а Никита Фролов сказал медленно:
- Вот им что надоть, - слухайте!.. Как они, собаки, над трудом нашим хресьянским, над землицей знущались, будто она не нашим потом-кровью полита, не нам предлежит, а, стало быть, им что ли-ча, то земле их, матушке, и передать живыми: вкопать их в земь по эфтих вот пор (он показал сухую свою, черную, всю из жил и провалов шею), а головы им оставить всем наружи... и бельмами своими пусть на нас лупают... И как они всю жись нашу хресьянскую обгадили, то так чтоб и их обгадить!.. Вот!..
Пожевал беззубым ртом и вновь оглядел всех ясно и найденно.
Постояли недолго старики, представив, как это выйдет, и решили:
- Та-ак!.. Это сказано дело!..
Но вспомнил еще что-то Патрашкин Пров.
- А помните, как межу нам нашу сельскую в башки вбивали?.. Сколько ж это тому, - годов шестьдесят, али помене?.. Мне тогда двенадцать годов было, за других не скажу. Положили нас, мальчишек - девчонок, на межу носом, да та-ак влили по заднице, - бра-ат!.. Ори не ори, - не поможет!.. Это затем, стало быть, чтобы помнили мы на всю жись нашу, игде эта самая межа идеть... Евсевна была тоже... Паранька... Ее Паранькой звали... Рядом со мной ее секли... Ох, и визжала ж девка!.. Ну, опосля нам конхаветов, орехов, жамков всяких, - ешь, не хочу!.. "Будете, - говорят, - межу теперь помнить, сукины коты?" - "Ну, а то, - говорим, - не иначе, как после такой бани забыть нельзя!" А они говорили распахать!.. Межи-то!.. Чтобы ни одной межи нигде... И все, чтобы обчее...
- Это ты к чему?
1 2 3 4 5 6 7 8