.. И даже бормотнул Алексей Иваныч, изумясь: "Как же так? Неужели он?.." Вот он, подойдя к буфету, что-то выпил, запрокинув назад голову, и медленно стал искать глазами, чем закусить... все повадки Ильи.
Встревожась, насторожась, как охотник, бросив свой чай и дьякона (или священника) и караимок (или гречанок из Мариуполя), Алексей Иваныч все смотрел в спину вошедшему, но когда услышал, что тот сказал что-то (что именно, - не расслышал, а только тембр голоса), сомнений уже не осталось: если не сам Илья, то его двойник или брат (может быть, и есть у него брат), и Алексей Иваныч быстро вскочил и подошел сам к буфету. Он даже испугался несколько, ему даже хотелось ошибиться, - однако это был действительно Илья. И ничуть не пытался он скрыться от Алексея Иваныча, даже глаз не отвел, а, вытирая губы салфеткой, рассмотрел его всего с заметным любопытством.
- Это... вы? - с усилием спросил Алексей Иваныч.
- Я, я... В Харьков... А вы куда? - спросил Илья. - Уж не ко мне ли опять? - и чуть улыбнулся.
От тембра этого голоса, жирного и круглого, Алексею Иванычу стало и тоскливо вдруг и очень тревожно.
- Я? Нет... совсем не к вам... Я тоже в Харьков... - Он смешался было, но добавил уже тверже: - Не в самый Харьков, то есть... А вы, значит, вот как! Правду тогда сказали, что вам надо ехать? Вот как! Я не думал.
- Я большей частью говорю правду, - серьезно сказал Илья.
Он расплатился не спеша и отошел от буфета.
Забыв о своем чае, Алексей Иваныч шел рядом с ним.
У бокового столика, на котором лежали газеты и какой-то сверток, Илья сел, распахнув шубу, и Алексей Иваныч, не совсем овладев еще собою, но уже все случайнее забыв, уселся за тот же столик, точно это было опять в кабинете Ильи, точно тот разговор, который был между ними, даже и не прерывался. Он весь его припомнил сразу, этот путаный разговор, и сразу же показались в нем бреши, неплотные, на живую нитку сметанные места, над которыми нужно было бы еще поработать, кое-что кое с чем связать плотнее. Странно было еще и то, что вся вокзальная суета не только перестала занимать Алексея Иваныча, - она даже существовать для него совсем перестала: было опять только двое их и опять Валя с ним, только прежде Алексей Иваныч себя чувствовал более смелым, а теперь он начал ощущать какое-то превосходство над собой Ильи (может быть, просто оттого это, что на нем была только бурка, а на Илье шуба волчья). Он даже, глядя на Илью, иногда отводил глаза, чтобы себя не выдать.
- Вы к доктору? - спросил Илья густо.
- Я? зачем? Нет, я не болен, - быстро ответил Алексей Иваныч.
- Нет, не лечиться, конечно, а... Вот вы говорили, что у вас санаторий хочет строить какой-то доктор... Крылов, кажется.
- Да, да... я сказал, - припомнил Алексей Иваныч, - это я пошутил.
- По-шу-ти-ли?.. Ишь вы как!.. Хотя почему бы вам и не полечиться? лениво сказал Илья.
- Чем же я болен? - удивился Алексей Иваныч.
- Всякий из нас чем-нибудь болен.
- Нет, я не болен.
- Однако поговорить с доктором никогда не мешает. - Илья поправил пенсне, потом снял его, протер, надел снова, потом медленно достал портсигар, тяжелый, серебряный, с золотой монограммой, открыл и протянул Алексею Иванычу, и тот взял было папиросу, но тут же положил ее обратно, сказавши:
- Нет, у меня свои... Я только свои курю, простите...
Странно было ему видеть теперешнего Илью, так похожего на прежнего, год тому назад. Теперешний, гладко выбритый, выпуклощекий, он был тот самый, которого он носил в себе долго вместе с Валей, тот самый, с которым объяснялся он мысленно тысячу раз, тот самый, который заставлял его и в одиночестве даже вскакивать вдруг и сжимать кулаки, тот самый, ради которого он приехал, наконец, на юг, к морю.
Вот этот самый настоящий, неподдельный Илья теперь против него... В людном месте? Нет, вот именно наедине, - все равно что наедине. То свидание с ним у него дома - его можно и не считать: это - начерно, это как будто и не с ним было, а первое, желанное, жданное, - оно вот теперь. К этому Илье он ведь не ехал даже, о встрече с ним теперь даже не думал... Этот Илья был как будто подсунут ему кем-то (Валей?); он был как будто подарок ему чей-то (чей же, если не Вали?), и у Алексея Иваныча все замерло в душе, притаилось, стало таинством.
- Да, вот именно... Теперь вы такой, как надо... Как тогда, - бормотал почти про себя Алексей Иваныч, вглядываясь в его бритую темную губу и большой подбородок. - Почему это вы теперь стали, как прежде? Изменили себя так?
- Так измениться можете и вы... за двугривенный, - вяло сказал Илья.
- Как актер... Впрочем, знаете ли, вы, - очень странно, - на какого-то иностранца теперь похожи... немного, конечно... Вы не были за границей?
Илья подумал несколько и ответил:
- Был. Я недавно оттуда.
- Ну вот видите! - точно обрадовался Алексей Иваныч и продолжал оживленно: - А сейчас в Харьков вы зачем?
- Э-э, это уж мое дело, конечно... Вы согласны? - Илья чуть усмехнулся мясистыми бровями.
Правда, это было его дело, но Алексею Иванычу стало вдруг не только неловко за себя, за ненужный вопрос, но и на Илью досадно: этой усмешечки его он совершенно не мог вынести спокойно. И сразу заволновался.
- Да, конечно... Я не то хотел спросить... Я, видите ли, хотел только узнать...
В это время подошел к нему татарин получить за чай.
- А? Чай?.. Да, я там пил чай рядом с дьячком... Четыре стакана? Вот я сколько! И не заметил... На! - И сунул ему серебряный рубль. - Холодно было ехать несколько, - вот я почему, а то я не особенно люблю чай, - сказал он Илье, часто мигая: что-то мешало видеть его отчетливо, выпукло, так, как хотелось видеть. Точно он все время уплывал, старался уплыть от него, прятался за клубы табачного дыма.
- Вы с каким поездом едете? - спросил Илья.
- Я? В девять, с ускоренным... Кажется, он в девять идет.
- Дядя, - вдруг подняв голову, сказал Илья: - Не поехать ли нам в одиннадцать, с бисом?
Алексей Иваныч обернулся и увидел подошедшего сзади дядю Ильи, того самого, с чудным именем, с серебряными кудрями из-под меховой шапки и уже с заранее прочно вдетой в широкое красное лицо искристо-веселой улыбкой.
- Ба-ба-ба! Кого я вижу! - раскатисто на весь вокзал обрадовался дядя и протянул ему обе руки в рукавах огромной шубы. - Алексей... Алексей Иваныч? Так? Не напутал лишнего?
Алексей Иваныч поднялся было уйти, до того неожиданным для него был приход Асклепиодота. Он даже растерялся от этой внезапности, - это совсем лишнее было теперь, этот шумоватый дядя. Но дядя и его усадил, взявши за плечи, и сам повалился мешком рядом на стул.
- Гонял-гонял по городу и... до чего устал, до чего упрел. Нет уж, стар я стал дела делать!.. Скоро уж, скоро мне отдерут подковки... А вы здесь по строительной части все? Ах, Алексей Иваныч, Алексей Иваныч! Очень вы хороший человек, а...
- Нам не поехать ли в одиннадцать, с бисом? - перебил его снова Илья.
- А зачем это с бисом, хотел бы я очень знать? Чем с бисом, так лучше с бисовым батькой, а? - толкнул Алексея Иваныча Асклепиодот, подмигнул и похохотал немного.
Илья подождал, когда он кончит, отряхнул папироску и сказал:
- Да видишь ли... Коломийцев... Ведь нужно бы с ним поговорить, а у меня как-то из головы вон... Заеду-ка я к нему сейчас, а?
Илья решительно встал было, но дядя ткнул его в грудь и усадил опять.
- Ах, эти мне щеглы, молодые, шестиперые!.. Да ведь был, был я у него, сейчас был! Все решительно разобрал до косточек!
- Гм... был? Когда же это? Какой ты скорый!.. Ты бы закусил, что ли... Пойдем к буфету.
- Закусывал... Грабиловка! Сплошной грабеж везде, недоволен я!.. Да-с, Алексей Иваныч, дорогой, опять мы с вами встретились, очень кстати.
Алексей Иваныч придумывал уже мучительно, как бы ему так естественно объяснить, зачем он здесь и что намерен делать, как вдруг Асклепиодот поднялся шумно:
- Ах, вот тут я одного хорошего очень, замечательного человека вижу!.. Я сию минуту!.. - и, задевая за стулья полами шубы, ринулся к какому-то лопоухому восточному человеку с башлыком на шее, который горячо глядел на него из дверей, не входя в зал.
- Вот как! - насилу опомнившись, сказал Алексей Иваныч. - Вы и тут с дядей?
- Да-а... была у нас тут остановка, - заезд, вернее, по делам... - И Илья скучно постучал мундштуком по столу.
- Де-ло-вой народ! - протянул без всякой насмешки Алексей Иваныч. В первый раз чужая (именно Ильи) деловитость его изумила как-то. Правда, он и сам теперь делал что-то, проводил шоссе, вычислял, наблюдал, хлопотал, даже поругивал рабочих, но все это как-то по старой привычке, без всякого умысла.
- Итак, - сказал вдруг Илья шутливо: - Значит, судьба нам ехать с вами в одном поезде... Или вы, может быть, поедете с бисом?
- Судьба, да! - живо подхватил Алексей Иваныч. - Я с бисом? Зачем? Нет, я в девять... Судьба, совершенно верно... Конечно, судьба!
- В судьбу вы верите, значит?.. Та-ак... Говорят, от судьбы не уйдешь... Только в какой бы вагон вы ни сели, я сяду в другой, так и знайте.
- Вот как? Это зачем же?
- Куда вы, собственно, едете? Конечный пункт?
- Еду? Разве я не сказал вам? На Волынь... Вашего сынка посмотреть.
- Ага... кланяйтесь ему.
- Детей целуют!.. Вы еще неопытный отец... Детям не кланяются, их целуют...
- Ну, поцелуйте...
- А почему же вы не хотите в одном вагоне? Ведь это мы случайно встретились, - не к вам я ведь ехал... Не хотите?
- Совершенно не хочу.
- Да почему же?
- А чтобы не было скучно.
- Вы уж второй раз говорите то же самое... В ресторане вы то же самое сказали.
- Неужели?.. И в третий раз могу сказать то же. - Илья уж не улыбался, говоря это: у него стал упорный и тяжелый взгляд, явно ненавидящий и презрительный в то же время.
- Для вас, значит, это только скука?.. Но Валя все-таки хотела, чтобы я именно сегодня и здесь вас встретил... Для нее, значит, это не скука, как и для меня.
- Вот что: вы полечитесь, это я вам серьезно говорю!
- От чего?
- Да уж доктор, он знает... Я вам посоветую одного, есть в Харькове, на Сабуровой даче: очень внимательный.
- А-а, вы уж меня вон куда хотите! Надоел я вам?
- Очень.
- Чрезвычайно? Не правда ли? А вы мне?
- Послушай, любезный, дай мне бутылку пива, - обратился Илья к случайно подвернувшемуся татарину с верблюжьей губой, и, помолчав, спросил Алексея Иваныча:
- Револьвер ваш знаменитый, конечно, и сейчас с вами? Какой он системы, кстати?
- Со мной. Парабеллюм, - отчетливо ответил Алексей Иваныч, отчетливо и тихо, тише, чем он говорил обыкновенно. Между тем именно с этого момента он почувствовал себя как бы в припадке, в том странном состоянии, когда ясность сознания вполне уступает место ясности чувств. Все резко вдруг, как плетью из проволоки, начало хлестать его по нервам: и хохочущие вдали пусто, глупо и похабно девицы, и верблюжья губа седого татарина, и грязные фартуки носильщиков, и армяне за буфетом, и проходившие мимо двое военных с усиленно-вертозадой дамой, и дьякон, тот самый, с косичкой, и расписной ненужно плафон, и пальмы, и цапля, недавно названная журавлем, - все он воспринимал в виде резких, противных, наглых пятен, и все углы кругом казались точно штыки.
Но Илья, Илья! Он как будто и сам растворился во всем и в себя все вобрал кругом. Ощутительно почувствовал Алексей Иваныч, что Илья навалился на него, и это потому так трудно дышать, что он под ним, под этой шубой волчьей, под бритым, ни в чем не сомневающимся подбородком: притиснут, и нет выхода.
- И такого любила Валя! - медленно проговорил Алексей Иваныч про себя, в то время как Илья пил холодное пиво.
Он выпил стакан, налил другой и выпил сразу и сказал, играя голосом, как актер:
- Любили меня всего три Вали (за что, - это у них спросите). Одна Валентина Андреевна, другая - Валентина Петровна, а третья... отчество вы лучше помните, а я что-то забыл... Николаевна?.. Семеновна?.. Совершенно забыл.
- Как "забыл"? - больше одними губами, чем голосом, спросил Алексей Иваныч и к ужасу своему почувствовал, что и он сразу не может припомнить отчество Вали, вымело как-то из памяти, запало куда-то, в темный угол, как буква набора, и несколько моментов шарил в памяти он сам, пока не поставил на место: Михайловна, - Валентина Михайловна. Тут же и отец ее возник, как живой, - Михаил Порфирьич, инспектор народных училищ, ясный, слабый здоровьем старичок... И почему-то тут же представился сегодняшний пьяненький чиновничек с мотоциклеткой, спрашивающий скорбно: "За что он меня уничтожает?"
Была как будто у Ильи затаенная мысль уничтожающе глядеть на Алексея Иваныча. Может быть, Илья просто думал, что он уйдет от него оскорбленный, как ушел и тогда из ресторана? По крайней мере, так казалось уже гораздо позже Алексею Иванычу. Но теперь он ощущал Илью, как силу давящую, идущую прямо на него, напролом, нагло хохочущую, как те три раскрашенные проститутки с инженером.
Он слышал и то, чего не говорил Илья, но мог бы сказать непременно и сказал бы, если бы не здесь, а где-нибудь в другом месте, хотя бы через час, в вагоне в отдельном купе, например.
- Как "забыл"? - повторил Алексей Иваныч погромче. В это время сзади него раскатисто, по-хозяйски говорил кому-то Асклепиодот: "Лишь бы, батенька, с рук свалить, а с ног и собаки сволокут!" - но Алексей Иваныч не обернулся; потом голос дяди раздался где-то дальше. Поезд в это время, товарный, прогромыхал за окнами. Караимка с девочками прошла мимо посмотреть, не пассажирский ли, и одна из девочек поглядела на Алексея Иваныча в упор, потом от дверей еще раз поглядела. Другие проходили, черные, белые, красные - все это, как в снежной метели, мельком.
- Михайловна! - сам не зная зачем, проговорил Алексей Иваныч.
- Михайловна? - переспросил Илья и, выпив еще стакан пива, осевшего белой полоской на его темной губе, пересчитал снова: - Валентина Андреевна, Валентина Петровна, Валентина Михайловна... три Вали, Андреевна была шатенка, Петровна - брюнетка, из Батума, а третья Валя...
- Как? - немея от смертельной тоски и втянув голову в плечи, шепнул Алексей Иваныч. Тут сверкнуло в памяти: "тихо у нее все кончилось: и отомстить некому было", - так Наталья Львовна сказала.
- Третья уж не помню, какая... Она блондинка была или шатенка? Это я уж честно и добросовестно забыл...
Илья играл жирным голосом, как актер, стараясь сделать особенно выразительным каждое слово, и глядел выразительно: это был явно насмешливый, вызывающий и вот именно уничтожающий взгляд.
И перед глазами Алексея Иваныча все запрыгало и смешалось, и враз заколотилось сердце.
- Забыл? А, забыл?.. Так я тебе напомню, подлец! - Алексей Иваныч кричал это визгливо, совершенно не замечая того, что кричит. Так как Илья поднялся и схватил бутылку за горлышко, то бессознательно поднялся и он и бессознательным, обратившимся уже в привычку жестом выхватил револьвер.
Он выстрелил три раза, но ему показалось, что он только нажал курок, выстрелов же он не слышал, и только когда покачнулся Илья и сел, прижав к груди левую руку, когда взметнулся около него дядя и тут же восточный человек, и какой-то военный, и дама с девочками, и носильщик с очень яркою бляхой, и проститутки с инженером, и еще какие-то, и громко заговорили кругом, - он понял, что случилось с ним что-то страшное, и он тоже опустился на скамью, потому что подкосились ноги.
Он обмяк весь. Сердце билось часто и вздрагивало от перебоев, голова тоже вздрагивала, и револьвер он не выпустил, а зажал его так закостенело, точно и себя он тоже ранил; и хотелось ему закрыть глаза и опять заснуть, чтобы сон этот, страшный сон развидеть: удивительно было то, что ни за что не хотел верить рассудок, что все вот теперь на вокзале явь.
А кругом между тем было так же, как всегда при несчастьях: бестолково, крикливо, один другого точно нарочно не понимал... Больше всех кричал, конечно, дядя Асклепиодот:
- Я этого знаю, убийцу!.. Он в гостях у нас был! Алексей Иваныч, будь он трижды, анафема, проклят! Я его, как доброго, принимал!
Шапка съехала ему наперед, и из-под шерсти какого-то зверя глаза старика по-лесному блестели, и весь он был - красный зверь. Та самая девочка-караимка, которую Алексей Иваныч и прежде заметил вскользь, которую раньше он похвалил матери за живость, очутилась теперь ближе всех к нему и испуганно смотрела не на Илью, а на него в упор... Другая такая же девочка, сегодняшняя, мелькнула в памяти зачем-то, и то, как она говорила о теленке: "Знаешь, мама, это его везут, чтобы убить".
- Нет, это я совсем не то... этого не надо было, - бормотнул беззвучно Алексей Иваныч, умоляюще глядя на девочку-караимку. Он приходил в себя постепенно, тем более что его оставили, возясь с Ильей, только кто-то уверенно взял у него револьвер, грубо сдавив руку в запястье. Он все сидел, не имея сил подняться. Сердце колотилось, отдаваясь в голове громом, и грудь стало больно слева. Главное, - все люди кругом стали вдруг чужими людьми, чего раньше никогда не было.
Дьякон помогал укладывать Илью на скамейке и, должно быть, советовал что-то особенно дельное, потому что с ним соглашался Асклепиодот.
Когда подошли начальник станции, дежурный по станции и два жандарма, то Илья лежал уже на спине, в расстегнутой белой рубахе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22