— А потому все, что в грудях у вас… и лихоманка эта… А я одно только лекарство признаю: сало и водку. Верное дело.Юноша продолжал есть.— Только водку надо чистую, светлую, как слеза! А в шинке сегодня мне такого дали ерша, что в нем смотри и купоросу не было ли. Верное дело!Больной ел, отнимая ото рта ложку только при кашле.— И выпил-то я самую малость, а как стало меня пробирать, а как стало меня кидать… Только вошел я в сени, а меня в другой раз как возьмет да как скрутит, а тут баба моя выскочила да начала меня трепать. Эх, пан! С самой женитьбы так меня не угощала, как сегодня! Верное дело…Юноша съел все, поставил судки на пол, прислонился головой к стене и прикрыл обнаженную впалую грудь одеялом, которое когда-то было, вероятно, более определенного цвета.— И всегда вы в сочельник вот так… один? — спросил Антоний.— Уж третий год.— А раньше-то… а тогда-то был у вас кто-нибудь?Юноша оживился:— Еще бы!Пауза.— Помню, когда мне было восемь лет, мы с матерью пошли к дяде. Это было недалеко, но выпал густой снег, и служанка взяла меня на руки.Он закашлялся.— Ну и гостей там было, детей!.. Мне подарили саблю… под стол положили целый воз сена… На елке зажгли много свечей… три дня украшали ее мама с теткой и все прятались от нас, как бы мы не подсмотрели… Ха-ха-ха!Пауза.— Она получила фарфоровую куклу и муслин на платье. Я отлично помню: синие глаза, черные как смоль волосы, а остальное из замши. Когда мы ее распороли, из нее посыпались отруби…Снова приступ кашля, еще более сильный, чем прежде. Лицо юноши покрылось кирпичными пятнами. Глаза метали молнии.— Пташечка моя родная! Ты сегодня, наверно, так же одинока, как и я!.. Ты думаешь, что я тебя не вижу? Взгляни же на меня, взгляни… Нет… разве ты можешь услышать меня из такого далека…Пока он говорил, одеяло сползло с груди; он весь дрожал, вытягивал вперед руки, а глаза смотрели так пристально, словно хотели проникнуть взором по ту сторону жизни. В трубе между тем шумел ветер, а стены сочились сыростью.— Я должен пойти к доктору, он вылечит меня. Потом в Щавницу… Надо поправиться, и тогда… мы уж не будем одиноки…«Кап! Кап! Кап!» — отвечали падающие капли.— Излишеств у нас не будет, напротив, немало забот… но мы уже будем вдвоем… Вместе! вместе!«Кап! Кап! Кап!»О, как страшен дом, который вздыхает и стены, которые плачут!Больной снова закашлялся и очнулся.— Антоний!.. Антоний!..— Счас… счас!.. — отозвался сторож. — А-а-а… Это вы, пан?— Послушай, как будто пахнет горелым?— Аа… о… чтоб его… только прислонился человек к печке, и смотри, весь тулуп к черту опалило! Верное дело!
На этот раз мы очутились в необыкновенно оживленном доме. Со всех сторон долетал до нас гул шагов по лестницам и коридорам, за окном звенели колокольчики мчавшихся мимо санок, под нами бренчал рояль, заглушаемый время от времени топотом ног и взрывами смеха.Мы стояли в темной комнате, спиной к закрытой двери, за которой стонал какой-то больной, и лицом к другой открытой двери, которая вела в слабо освещенную комнату. Там, вглядевшись получше, я увидел множество разной домашней утвари, фотографии на стенах и двух молодых женщин.Одна из них, в зеленом платье, накинула платок, положила что-то в крышку от сломанной картонки и выбежала из комнаты.Мы пошли за ней.Пройдя лестницу второго и третьего этажа, сени и небольшой двор, девушка в зеленом платье остановилась у стеклянных дверей подвала, в глубине которого мерцал огонек керосиновой лампочки.В темной, с удручающе спертым воздухом комнате, кроме нескольких коек, стола и скамейки, ничего не было. Из обитателей этого жилища мы застали только троих детей, занятых игрой.Звуки рояля с первого этажа долетали и сюда.Услышав шум отворяемой двери и шелест платья, старшая девочка подняла голову и спросила:— Кто там?— Это я, Анелька, не бойся. А где взрослые?— Мама у соседей, — ответила девочка.— Что она там делает?— А с Гжегожовой схватилась, еще с самого утра.Только сейчас я услышал где-то рядом приглушенный шум, который в равной мере мог означать веселье, ссору и даже драку.— Вы ели что-нибудь? — продолжала расспрашивать посетительница.— Ели, паненка, в полдень, картошку с селедкой.— А что вы получили на рождество?— Мы — ничего, а Ясек получил в воскресенье сюртук от отца.И в самом деле на мальчике было напялено какое-то одеяние длиной по колена, которое при ближайшем рассмотрении обнаруживало большое сходство с жилетом, распахнутым и спереди и сзади.— Ну, а теперь становитесь в ряд, я принесла вам поесть.— Мне, мне! — закричала младшая девочка, собравшись разреветься.Она сидела на полу и колотила что было сил жестяной ложкой о сковородку.— Замолчи! Ты тоже получишь. Вот вам пирог — вот тебе… и тебе… и тебе.Дети стали в ряд по росту, опершись подбородками на край стола.— Здесь винные ягоды… Ну, берите! А тут сама не знаю, как называется, но ешьте, это сладкое.— Ах, правда, паненка, сладкое.— А вот щука…— Щука… Посмотри, Ясек, щука, — обратилась старшая девочка к мальчику.— Тюка! — лепетала малышка, засовывая палец в полуразинутую пасть рыбы, которую мальчик, засмеявшись, тут же зажал.— Ай-ай, кусает, кусает!.. — заплакала Магда. — У-у!..— Ты гадкий мальчишка! — рассердилась девушка в зеленом платье. — Тощий, все ребра наружу, а злой, как собака. Ну, погоди, ты у меня ничего не получишь.Теперь принялся реветь мальчик, но его быстро успокоили и поставили в ряд. Молодая девушка делила остатки щуки, вынимала при слабом мерцающем свете острые кости и, шелестя платьем, перебегала от ребенка к ребенку, суя в открытый рот маленькие кусочки рыбы, словно птица, кормящая птенцов.А рояль между тем бренчал, и по соседству не прекращалась перебранка.— Ну, вот и все… Теперь можете играть… — сказала девушка.Услышав это, мальчик и младшая девочка, как по команде, сели на пол и снова принялись за свой концерт на сковородке.— А где отец?— Папа в участке, — ответила старшая девочка.— В участке, — повторила младшая.— Вот как! А за что его посадили?— Он что-то украл.— Уклал!.. — пролепетала сидевшая на полу малютка, ударяя ложкой о сковородку.— Это плохо.— Конечно, плохо паненка, если кого поймают.— А красть хорошо?
Ой, Галина! Ой, дивчина!Ты одна виной.Ты одна моя зазноба,Я всем сердцем твой! Так пел, нельзя сказать чтобы чересчур приятным тенором, кто-то шагавший по комнате с торопливостью, которая говорила о сильном возбуждении.Как выглядел этот певец, я не знаю, ибо мы с Вигилией стояли в маленькой, совершенно темной комнатушке, примыкавшей к более обширному помещению, в котором запахи одеколона, камфары, пачулей, асафетиды состязались с другими, не менее пронзительными.В то время как я раздумывал над разрешением новой загадки, Вигилия постучала три раза в дверь. Минуту спустя я увидел чью-то завитую голову, от которой несло миндальным маслом, очень красные губы, распространявшие запах розовой помады, и галстук бабочкой, благоухавший мильфлером.Легкомысленный обладатель этих достойных внимания примечательностей даже не взглянул на нас и одним прыжком, подобно кенгуру, перемахнул пространство, отделявшее его от дверей в коридор.— Ах, ах… божественная панна Мария! — воскликнул обладатель завитой головы. — Куда это вы собрались в такую позднюю пору?— Добрый вечер! Я иду далеко, в Нове Място.— Как это? В одиночестве? Лишенная недремлющего дружеского ока…— А если не с кем? Хи-хи-хи!— О, не шутите так, разве меня уже нет на свете? — воскликнул приятный молодой человек, стараясь увлечь девицу в свой благовонный уголок. — Самое большое через пять… да что я говорю, — через одну минуту вернется Фердзя, заменит меня в исполнении моих обязанностей, и тогда…— Он в самом деле так скоро вернется? Хи-хи-хи!— Клянусь прахом моей матери! А если бы он и опоздал немного…— О, это было бы очень нехорошо!— Нет, панна Мария, это было бы прекрасно, это было бы благородно, так как дало бы мне возможность высказать вам все, что, как сизифов камень, лежит у меня на сердце.— И-и-и… и не пойму, что вы говорите.— Не понимаете?.. О, горькая ирония! Утонченная жестокость свила гнездо в нежнейшем женском сердце! Разве вы не понимаете, что я вас боготворю, что я мечтал бы целую вечность услаждать свой слух эоловыми звуками твоего голоса, что я жаждал бы каждое мгновение вкушать чашу…Динь!.. Динь!.. Динь!.. — раздался звонок.— Кто-то звонит, пойдите откройте!— Проклятье! Демоны!.. О, каким безжалостным…Динь!.. Динь!.. Динь!..Послышался топот ног, потом скрип отворяемой двери.— Что вам надо, женщина?..— Этого… вот… керосину на десять копеек.— Пошла прочь, здесь нет керосина!— Ну, как же…— Прочь! Прочь!Скрежет засова, шаги, разговор продолжается.— Я жаждал бы каждое мгновение вкушать чашу божественного нектара твоих уст…— Что вы мне голову морочите!.. Дайте лучше баночку тополевой помады…— Дам, дам!.. Твоих уст, сквозь которые купидон бросает свои пламенные стрелы…— Но я хочу фарфоровую баночку…— Я дам фарфоровую… Пламенные стрелы мучительной любви.— Но такую вот, с деревянной крышечкой…— С деревянной, с деревянной!.. Любви, которая сплетает в один венок…Динь!.. Динь!..— О судьба, за что ты приковала меня к этому проклятому месту, как Прометея! Кто там?Двери отпираются.— Уж вы извините, я не так сказала… Не керосину мне нужно, а касторового масла…— Ладно, ладно, хватит! Где деньги?— Вот они! Хозяйка меня так ругала…— Хватит! Замолчи!Слышно, как открывают шкафы, переставляют какие-то мелкие предметы, затем снова скрежещет засов, и юноша возвращается.— А где моя помада? — требовательно напоминает молодая особа.— Сию минуту!.. Пламенные стрелы мучительной любви, которая сплетает в один венок тернии с цветами…Динь! Динь! Динь!— О, муки! О, пытка! — вопит молодой человек, снова бежит к двери и отпирает ее.— Римской ромашки, только побыстрей!— Молчать! Еще приказывать мне будешь!— Вы тут, пожалуйста, поменьше говорите, а давайте поскорее ромашку, ребенок болен.— Довольно! Не захочу — и не дам.— Не дадите, так я полицейского позову. Тоже нашелся…— Бери и убирайся прочь, бездельник!Дверь снова на запоре.— Ну и что, что ты скажешь мне, Мария? — спрашивает обладатель завитой головы, возвращаясь поспешно обратно.— Дайте мне тополевую помаду.— Дам, дам! Но мое признание?— Все это ни к чему, у вас ничего нет.— Мария, согласись только, и я положу к твоим стопам все сокровища мира! Как только я окончу практику, мы покинем этот исполненный корысти город и упорхнем в какой-нибудь уединенный провинциальный уголок; там я открою собственное дело…Динь! Динь! Динь!— О Фердзя! О проклятый Фердзя! Почему ты не приходишь, чтобы освободить меня от этих дантовских оков? — жалуется юноша, снова устремляясь к двери.В это мгновение кто-то стучится в нашу комнатку; девушка открывает дверь и говорит вполголоса:— Сейчас, Фердзя, сейчас… Я только на минутку задержусь, у меня вышла вся помада…— Черт его дери! Я тебе дам сколько захочешь, только не томи меня, слышишь?— Сию минутку!— …Открою дело, — продолжает меланхолический юноша, возвратившись, — и тогда, на лоне божественной природы…— Помаду дайте, помаду! — кричит, топая ножкой, ангельское создание.— Разрешите, дражайшая!.. На лоне божественной природы, вдали от недружелюбных…— Помаду! Помаду!— Вдали от недружелюбных взглядов, завидующих нашему счастью…Динь! Динь! Динь!— О, небо! — взывает несчастный влюбленный и рысью мчится к двери.— Чего тебе, негодяй?— По… по… жа… жа… луй-луйста…— Что?.. говори, не то я тебя сейчас на мелкие куски изрублю!— По-по-пожа…Дверь в каморку приоткрывается.— Маня, я ухожу! — доносится сердитый голос.— Кто там? — кричит влюбленный… — Панна Мария!.. Где она? Боже! О, тень матери моей!.. Этот мерзавец еще обворует мою аптеку! Чего тебе надо, посланец ада?— По… по… пожа… луйста…— Чего тебе? Говори, не то убью!— О-го… го… ппо… по…— Чего, чего?— О… по-го… делетидок!— Оподельдок?.. Здесь кроется какая-то адская интрига… Где деньги? Кто прислал тебя, чудовище?— Ттот… пан, что… у… у… во… рот…— А-а-а… Это он!Юноша бежит к воротам, останавливается у лестницы и кричит вслед поспешно садящейся в санки паре:— Фердинанд! Мария!.. О Мария! Вы изменили мне!— Нельзя так орать по ночам, весь город разбудите, — раздается в это мгновение строгий голос с угла.Юноша обернулся, взглянул, отскочил, подобно молодой антилопе при виде тигра, и, задвигая засов с энергией, полной отчаяния, прошептал:— Вот какой у меня сочельник… вот какой сочельник у сироты! Боже!.. Боже!.. Разве я могу назвать тебя милосердным?..
О люди! Что такое подлинные несчастья простого народа перед сознанием несчастья, которым озарены возвышенные натуры?
1 2
На этот раз мы очутились в необыкновенно оживленном доме. Со всех сторон долетал до нас гул шагов по лестницам и коридорам, за окном звенели колокольчики мчавшихся мимо санок, под нами бренчал рояль, заглушаемый время от времени топотом ног и взрывами смеха.Мы стояли в темной комнате, спиной к закрытой двери, за которой стонал какой-то больной, и лицом к другой открытой двери, которая вела в слабо освещенную комнату. Там, вглядевшись получше, я увидел множество разной домашней утвари, фотографии на стенах и двух молодых женщин.Одна из них, в зеленом платье, накинула платок, положила что-то в крышку от сломанной картонки и выбежала из комнаты.Мы пошли за ней.Пройдя лестницу второго и третьего этажа, сени и небольшой двор, девушка в зеленом платье остановилась у стеклянных дверей подвала, в глубине которого мерцал огонек керосиновой лампочки.В темной, с удручающе спертым воздухом комнате, кроме нескольких коек, стола и скамейки, ничего не было. Из обитателей этого жилища мы застали только троих детей, занятых игрой.Звуки рояля с первого этажа долетали и сюда.Услышав шум отворяемой двери и шелест платья, старшая девочка подняла голову и спросила:— Кто там?— Это я, Анелька, не бойся. А где взрослые?— Мама у соседей, — ответила девочка.— Что она там делает?— А с Гжегожовой схватилась, еще с самого утра.Только сейчас я услышал где-то рядом приглушенный шум, который в равной мере мог означать веселье, ссору и даже драку.— Вы ели что-нибудь? — продолжала расспрашивать посетительница.— Ели, паненка, в полдень, картошку с селедкой.— А что вы получили на рождество?— Мы — ничего, а Ясек получил в воскресенье сюртук от отца.И в самом деле на мальчике было напялено какое-то одеяние длиной по колена, которое при ближайшем рассмотрении обнаруживало большое сходство с жилетом, распахнутым и спереди и сзади.— Ну, а теперь становитесь в ряд, я принесла вам поесть.— Мне, мне! — закричала младшая девочка, собравшись разреветься.Она сидела на полу и колотила что было сил жестяной ложкой о сковородку.— Замолчи! Ты тоже получишь. Вот вам пирог — вот тебе… и тебе… и тебе.Дети стали в ряд по росту, опершись подбородками на край стола.— Здесь винные ягоды… Ну, берите! А тут сама не знаю, как называется, но ешьте, это сладкое.— Ах, правда, паненка, сладкое.— А вот щука…— Щука… Посмотри, Ясек, щука, — обратилась старшая девочка к мальчику.— Тюка! — лепетала малышка, засовывая палец в полуразинутую пасть рыбы, которую мальчик, засмеявшись, тут же зажал.— Ай-ай, кусает, кусает!.. — заплакала Магда. — У-у!..— Ты гадкий мальчишка! — рассердилась девушка в зеленом платье. — Тощий, все ребра наружу, а злой, как собака. Ну, погоди, ты у меня ничего не получишь.Теперь принялся реветь мальчик, но его быстро успокоили и поставили в ряд. Молодая девушка делила остатки щуки, вынимала при слабом мерцающем свете острые кости и, шелестя платьем, перебегала от ребенка к ребенку, суя в открытый рот маленькие кусочки рыбы, словно птица, кормящая птенцов.А рояль между тем бренчал, и по соседству не прекращалась перебранка.— Ну, вот и все… Теперь можете играть… — сказала девушка.Услышав это, мальчик и младшая девочка, как по команде, сели на пол и снова принялись за свой концерт на сковородке.— А где отец?— Папа в участке, — ответила старшая девочка.— В участке, — повторила младшая.— Вот как! А за что его посадили?— Он что-то украл.— Уклал!.. — пролепетала сидевшая на полу малютка, ударяя ложкой о сковородку.— Это плохо.— Конечно, плохо паненка, если кого поймают.— А красть хорошо?
Ой, Галина! Ой, дивчина!Ты одна виной.Ты одна моя зазноба,Я всем сердцем твой! Так пел, нельзя сказать чтобы чересчур приятным тенором, кто-то шагавший по комнате с торопливостью, которая говорила о сильном возбуждении.Как выглядел этот певец, я не знаю, ибо мы с Вигилией стояли в маленькой, совершенно темной комнатушке, примыкавшей к более обширному помещению, в котором запахи одеколона, камфары, пачулей, асафетиды состязались с другими, не менее пронзительными.В то время как я раздумывал над разрешением новой загадки, Вигилия постучала три раза в дверь. Минуту спустя я увидел чью-то завитую голову, от которой несло миндальным маслом, очень красные губы, распространявшие запах розовой помады, и галстук бабочкой, благоухавший мильфлером.Легкомысленный обладатель этих достойных внимания примечательностей даже не взглянул на нас и одним прыжком, подобно кенгуру, перемахнул пространство, отделявшее его от дверей в коридор.— Ах, ах… божественная панна Мария! — воскликнул обладатель завитой головы. — Куда это вы собрались в такую позднюю пору?— Добрый вечер! Я иду далеко, в Нове Място.— Как это? В одиночестве? Лишенная недремлющего дружеского ока…— А если не с кем? Хи-хи-хи!— О, не шутите так, разве меня уже нет на свете? — воскликнул приятный молодой человек, стараясь увлечь девицу в свой благовонный уголок. — Самое большое через пять… да что я говорю, — через одну минуту вернется Фердзя, заменит меня в исполнении моих обязанностей, и тогда…— Он в самом деле так скоро вернется? Хи-хи-хи!— Клянусь прахом моей матери! А если бы он и опоздал немного…— О, это было бы очень нехорошо!— Нет, панна Мария, это было бы прекрасно, это было бы благородно, так как дало бы мне возможность высказать вам все, что, как сизифов камень, лежит у меня на сердце.— И-и-и… и не пойму, что вы говорите.— Не понимаете?.. О, горькая ирония! Утонченная жестокость свила гнездо в нежнейшем женском сердце! Разве вы не понимаете, что я вас боготворю, что я мечтал бы целую вечность услаждать свой слух эоловыми звуками твоего голоса, что я жаждал бы каждое мгновение вкушать чашу…Динь!.. Динь!.. Динь!.. — раздался звонок.— Кто-то звонит, пойдите откройте!— Проклятье! Демоны!.. О, каким безжалостным…Динь!.. Динь!.. Динь!..Послышался топот ног, потом скрип отворяемой двери.— Что вам надо, женщина?..— Этого… вот… керосину на десять копеек.— Пошла прочь, здесь нет керосина!— Ну, как же…— Прочь! Прочь!Скрежет засова, шаги, разговор продолжается.— Я жаждал бы каждое мгновение вкушать чашу божественного нектара твоих уст…— Что вы мне голову морочите!.. Дайте лучше баночку тополевой помады…— Дам, дам!.. Твоих уст, сквозь которые купидон бросает свои пламенные стрелы…— Но я хочу фарфоровую баночку…— Я дам фарфоровую… Пламенные стрелы мучительной любви.— Но такую вот, с деревянной крышечкой…— С деревянной, с деревянной!.. Любви, которая сплетает в один венок…Динь!.. Динь!..— О судьба, за что ты приковала меня к этому проклятому месту, как Прометея! Кто там?Двери отпираются.— Уж вы извините, я не так сказала… Не керосину мне нужно, а касторового масла…— Ладно, ладно, хватит! Где деньги?— Вот они! Хозяйка меня так ругала…— Хватит! Замолчи!Слышно, как открывают шкафы, переставляют какие-то мелкие предметы, затем снова скрежещет засов, и юноша возвращается.— А где моя помада? — требовательно напоминает молодая особа.— Сию минуту!.. Пламенные стрелы мучительной любви, которая сплетает в один венок тернии с цветами…Динь! Динь! Динь!— О, муки! О, пытка! — вопит молодой человек, снова бежит к двери и отпирает ее.— Римской ромашки, только побыстрей!— Молчать! Еще приказывать мне будешь!— Вы тут, пожалуйста, поменьше говорите, а давайте поскорее ромашку, ребенок болен.— Довольно! Не захочу — и не дам.— Не дадите, так я полицейского позову. Тоже нашелся…— Бери и убирайся прочь, бездельник!Дверь снова на запоре.— Ну и что, что ты скажешь мне, Мария? — спрашивает обладатель завитой головы, возвращаясь поспешно обратно.— Дайте мне тополевую помаду.— Дам, дам! Но мое признание?— Все это ни к чему, у вас ничего нет.— Мария, согласись только, и я положу к твоим стопам все сокровища мира! Как только я окончу практику, мы покинем этот исполненный корысти город и упорхнем в какой-нибудь уединенный провинциальный уголок; там я открою собственное дело…Динь! Динь! Динь!— О Фердзя! О проклятый Фердзя! Почему ты не приходишь, чтобы освободить меня от этих дантовских оков? — жалуется юноша, снова устремляясь к двери.В это мгновение кто-то стучится в нашу комнатку; девушка открывает дверь и говорит вполголоса:— Сейчас, Фердзя, сейчас… Я только на минутку задержусь, у меня вышла вся помада…— Черт его дери! Я тебе дам сколько захочешь, только не томи меня, слышишь?— Сию минутку!— …Открою дело, — продолжает меланхолический юноша, возвратившись, — и тогда, на лоне божественной природы…— Помаду дайте, помаду! — кричит, топая ножкой, ангельское создание.— Разрешите, дражайшая!.. На лоне божественной природы, вдали от недружелюбных…— Помаду! Помаду!— Вдали от недружелюбных взглядов, завидующих нашему счастью…Динь! Динь! Динь!— О, небо! — взывает несчастный влюбленный и рысью мчится к двери.— Чего тебе, негодяй?— По… по… жа… жа… луй-луйста…— Что?.. говори, не то я тебя сейчас на мелкие куски изрублю!— По-по-пожа…Дверь в каморку приоткрывается.— Маня, я ухожу! — доносится сердитый голос.— Кто там? — кричит влюбленный… — Панна Мария!.. Где она? Боже! О, тень матери моей!.. Этот мерзавец еще обворует мою аптеку! Чего тебе надо, посланец ада?— По… по… пожа… луйста…— Чего тебе? Говори, не то убью!— О-го… го… ппо… по…— Чего, чего?— О… по-го… делетидок!— Оподельдок?.. Здесь кроется какая-то адская интрига… Где деньги? Кто прислал тебя, чудовище?— Ттот… пан, что… у… у… во… рот…— А-а-а… Это он!Юноша бежит к воротам, останавливается у лестницы и кричит вслед поспешно садящейся в санки паре:— Фердинанд! Мария!.. О Мария! Вы изменили мне!— Нельзя так орать по ночам, весь город разбудите, — раздается в это мгновение строгий голос с угла.Юноша обернулся, взглянул, отскочил, подобно молодой антилопе при виде тигра, и, задвигая засов с энергией, полной отчаяния, прошептал:— Вот какой у меня сочельник… вот какой сочельник у сироты! Боже!.. Боже!.. Разве я могу назвать тебя милосердным?..
О люди! Что такое подлинные несчастья простого народа перед сознанием несчастья, которым озарены возвышенные натуры?
1 2