Болеслав Прус: «Сочельник»

Болеслав Прус
Сочельник


Zmiy
«Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 1.»: Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1961
Болеслав ПрусСОЧЕЛЬНИК Когда я принес к себе в комнату какой-то, между нами говоря, совсем неказистый пирог, приобретенный на собственные (в поте лица заработанные) тридцать копеек, когда я собственными руками затопил печку и собственными щипцами наложил уголь в собственный пузатый самовар, я почувствовал себя, должен признаться, довольно глупо.Что за черт! Я, такой порядочный и достойный человек, я — опора и сотрудник стольких периодических изданий, я, у которого здесь родные, там друзья, тут сваты, — буду в этот вечер один как перст, когда самый последний из разносчиков «Курьера» веселится в семейном кругу…Э, скверно!По правде говоря, вчера я таки клюнул маленько, но то, что было вчера, не может удовлетворить сегодня. Я не голоден, мне не холодно, но мне хочется видеть сейчас рядом с собой веселое человеческое лицо, которое изгнало бы из моих роскошных апартаментов скуку и дурное настроение.Я чувствую, что зол на весь мир. Будь я в силах, я растер бы луну в нюхательный табак, остановил бы бег земли лет на сто, а солнце так заморозил, что оно бы у меня и не пискнуло. Но сделать это невозможно, и я ударяю табуретом о пол так, что ножки разлетаются во все стороны. Валентия, когда он явится с поздравлениями, я встречу с кислым лицом, а против хозяина начну процесс за то, что он не освободил мне до сих пор подвала.— Как поживаешь, недотепа?— Однако…Я оглядываюсь… Позади меня какая-то дама. Чепец с желтым бантом и тюлевым рюшем, от ватного салопа несет рыбой, как от торговки сельдями, в одном кармане — маковник, в другом — паяц, а под мышкой какой-то оловянный снаряд с деревянной ручкой… А талия у этой дамы! В три обхвата… платите мне по шесть грошей за строку, если вру!— Ну! и чего ты на меня глаза пялишь? — провизжала дама.— С кем имею честь?.. Не с пани ли Люциной?Я назвал первое попавшееся имя, которое, как мне казалось, больше всего соответствовало внешности, соединявшей в себе незаурядную энергию с необыкновенной деловитостью.— Ты что, с ума спятил?.. Какая Люцина?.. Не Люцина, а Ви… ги… лия!.. Вигилия (Wigilia) — сочельник (польск.)

Понимаешь?— Вигилия?.. Красивое имя, честное слово. Будьте же, милостивая пани, так добры…— Почему ты называешь меня пани, глупец этакий… разве ты не видишь, что я дух?— Дух?.. Но Вигилия — это… как будто особа женского пола.— У духов нет пола…— В самом деле? Разве?..— Ну-ну! Хватит! Одевайся и пойдем, мне некогда с тобой любезничать.Допуская, что руки дамы такой корпуленции могут в случае надобности двигаться с той же стремительностью, как и язык, я не мешкая натянул шубу на плечи и шапку на уши. Через несколько минут мы были уже на улице.
— Дальше, милостивая государыня, я не пойду, — объявил я своей спутнице, ухватившись обеими руками за перила покрытой коврами лестницы. — Дальше я ни шагу, ибо если кто-нибудь нас увидит, то… Сами понимаете!— Я призрак! — прошептала дама, положив жирную руку на хрустальную дверную ручку. — Мне ничего не сделают, ну, а ты — ты как-нибудь вывернешься… Наконец, за тебя поручатся редакторы!Она толкнула дверь, затем меня в дверь, и мы очутились в передней.Господи помилуй! Какие гостиные, какая мебель, какое освещение!.. Пышная фигура моей спутницы с необыкновенной отчетливостью отражается в паркете. Ковер на столе, ковер под столом, бархат на диване… На мраморных тумбах стоят урны и длинногорлые этрусские вазы, кресла такие, что в самом худшем из них наслаждение сидеть даже тогда, когда вам снимают голову с плеч. А портьеры!.. А золотые кисти, тяжелые, как смертный грех!Я вздохнул:— Боже мой! Вот бы мне, бедняку, праздновать сочельник в этакой гостиной.— Погляди! — прошептала моя спутница.Я просунул голову между рукой и талией моей спутницы и, заслонившись портьерой, смотрел.В гостиной было двое: молодая красивая блондинка (просто конфетка — скажу я вам) в длинном платье и какой-то столь же худой, как и скучающий, щеголь, который сидел на диване, поминутно перекладывая ноги с колена на колено и прочесывая пальцами довольно жидкие бакенбарды.— Ты все же уходишь, Кароль? — спросила блондинка голосом, который пронзил мое сердце, как игла обойщика матрац.— Я останусь, Анеля, если только… — отозвался я.— Да тише, ты-ы… — пробурчала Вигилия, бесцеремонно прижимая мою голову к своей подбитой ватой талии.— Мне необходимо пойти, душечка, честное слово, — соизволил наконец ответить щеголь, снова перекладывая ногу на ногу.— И ты оставляешь меня одну даже в такой день, Кароль?Голос блондинки просверлил мне лопатку и застрял где-то в шубе.— Предрассудки! Сентименты! — зевнул щеголь.— Ты совсем не думаешь обо мне.— Тебе только так кажется, мой ангел, — ответил щеголь, поднимаясь. — Если бы я о тебе не думал и не соблюдал старых обычаев, я не купил бы тебе к рождеству гарнитур за триста пятнадцать рублей с полтиной, считая извозчика. Ну, будь здорова.Сказав это, он наклонился к прелестной даме в длинном платье, поцеловал цветок, приколотый к ее волосам, и вышел.В это мгновенье в противоположной двери появился лакей во фраке.— Кутья на столе…— Можете есть, — ответила блондинка, прикрывая платком лицо.— А вы, милостивая пани, не сядете за рождественский стол?— С кем же?— Со мн… — вырвалось у меня.— Молчи! — пробурчала старуха, выпроваживая меня на лестницу.О блондинка, блондинка! Если бы ты знала, как горячо билось для тебя чье-то сердце по другую сторону нарядной портьеры.
Мы снова остановились, на этот раз у желтого, одноэтажного, покосившегося домика, покрытого старой дранкой; при виде его, сам не знаю почему, мне припомнилась народная песенка: Домик низенький…и т.д. Вигилия прислонилась к оконному косяку, я стоял рядом с ней. Боже, эти люди не знают даже, что такое двойные рамы, и вряд ли их защищает от холода эта кисейная занавеска и большая закопченная печь, в которой тлела горсточка углей.Посреди комнаты стол, покрытый белой, недостаточно длинной скатертью, вокруг стулья: один обитый, второй деревянный, и простая табуретка. В одном углу — топчан, в другом — детская кровать с сеткой, когда-то покрытая лаком, между ними дверь в альков — вот и все.В комнате три человека: слепой старик, очень бледная женщина и девочка в траурном платьице.— Папочка, уже звезды взошли, сядем за стол, — сказала женщина.— А что ваша милость соизволит подать сегодня? — спросил старик.— Борщ есть, дедушка, селедка и клецки, — вот! — ответила девочка.— Ого-го! Настоящий бал!Женщина тем временем принесла просвирки; отломили по кусочку и приложились.— Папочка, — сказала снова хозяйка, — вот тебе шарф к рождеству, теплее будет.— А я, дедушка, подарю тебе пачку табаку.— Ах ты девочка моя, Ганя дорогая! — воскликнул старик, стараясь нащупать руками голову внучки. — Я-то табаку не нюхал, чтобы тебе вот эту куколку подарить, а ты мне табак припасла, наверно из завтраков своих откладывала?И он вытащил из-за пазухи дешевенькую куклу в розовом платье.— Какая красивая! — восторгалась девочка.— А тебе, Касюня, я тоже шарфик купил… Хорош? И он протянул женщине вязаный платок.— Красный, папочка…— А, чтоб им! — заворчал старик. — Сказали, что черный.Кто-то постучался в дверь.— Войдите, пожалуйста! Кто там?На пороге появился широкоплечий здоровяк в тулупе.— Это я, сосед (кобыла меня залягай!..)… Да будет благословен…— Пан Войцех! — воскликнула женщина. — Во веки веков…— Просвиркой угости, Ганя, — сказал старик, протягивая руку.— Я, с вашего позволения, пришел просить вас к нам на сочельник. И старуха моя, с вашего позволения, и Зося, и все остальные (чтоб у меня ось лопнула в пути, если вру), все скопом просим вас. Вот как!Закончив свою речь, он сплюнул сквозь зубы.— Но, пан Войцех, мы не смеем вас стеснять…— Ни к чему это вы! (Чтоб мне сапом заболеть!) Я без вас не уйду.— Мы всегда дома… — робко пробовала возражать женщина.— Дома, дома — ну и что из того? Пусть меня заставят евреям воду возить, если вас тут кто-нибудь держит на привязи. Ну же!Невозможно было дольше сопротивляться такому идущему от чистого сердца приглашению. Старик взял дочь под руку, внучку за руку, и они вышли.Во дворе шествие столкнулось с нами.— Да благословит вас бог! — крикнула Вигилия.— Господь воздаст вам, — ответил пан Войцех, внимательно приглядываясь к нам. — Нищие какие-то, — добавил он немного погодя. — Пойдемте же и вы с нами (задави меня телега), подкрепитесь немного.Вигилия последовала за ним с нескрываемой радостью, а я за ней с отчаянием в сердце, так как приглашение это чертовски поколебало веру, которую мне внушали моя шуба и шапка.Не успели мы войти, как нас гурьбой окружили люди.— А что? — кричал торжествующий Войцех. — Не говорил я (чтоб мне из пекла носа не высунуть), что господа не побрезгуют нами.— Ганя!.. Ганя… — визжали дети всех возможных возрастов.— Ганя! У меня для тебя есть позолоченные орехи.— А y меня лошадка…— Ганя… А у меня…— Постойте, люди добрые, у порога, — сказала нам пани Войцехова, дама с красным носом и впалыми щеками.— А это, — обратился Войцех к гостям, — это пан Владислав.— Владислав Дратевка! — важно представился прилизанный юноша в светлой куртке и юфтяных сапогах.— За моей Зоськой ухаживает, — добавил пан Войцех.Кругленькая девушка, которую назвали Зосей, сделалась красной, как свекла.— Милости просим к столу, — приглашала хозяйка.Когда старшие уселись, а вслед за ними примостились кое-как у стола и дети, пан Войцех начал:— Благослови, господи боже, нас и эти дары…— Мамуня!.. Стах все ушки вылавливает из моего борща…— Замолчи, Франек, не то как тресну! Благослови, господи боже…— Ванда, не толкайся! — закричал еще кто-то из детей.Пану Войцеху с большим трудом удалось окончить начатую молитву, для чего потребовалось предварительно оттаскать за волосы две-три детских головки. Наконец принялись за еду; дали и нам, дали и кудлатой собачке, которая, поджав хвост и насторожив ухо, не спускала глаз со стола.— Как жаль, — сказал пан Владислав, блестящий Зосин поклонник, — что мастер не отпустил меня пораньше.— Почему? — спросила панна Зося.— Я бы вам мак растер!..— Да вы бы не справились.— Могу хоть сейчас попробовать, — ответил всегда готовый к услугам кавалер.— Мамуня. Стах…— Замолчите, чертенята! — прикрикнул хозяин.Когда ужин, который был уничтожен с достойной внимания быстротой, подходил к концу, пан Войцех сплюнул на середину комнаты и завел разговор:— На свете все-то хуже становится, разрази меня гром! Налей, Зося, пану…— Святая истина, — ответил старик.— В мои времена, скажу я вам, елки были такие, что лезь на них без всякого, а теперь (провалиться мне на первом мосту) — не толще кнутовища.— В одном отношении стало хуже, а в другом во сто раз лучше, — уверял пан Владислав.— Ни в каком не лучше.— Что это вы, пан Войцех, околесицу несете…— Ни в каком, говорю, а кто мне тут будет другое доказывать…— Кхе!.. Кхе!.. Кхе!.. — закашлялся кто-то из детей.— Матерь божия!.. — закричала Войцехова. — Франек подавился!— Дай ему по спине… Вот так!..Отпрыск рода войцеховского был спасен, к великой радости пана Владислава, который оживленно всем разъяснял, что, попади кость в глотку, немедленно был бы «капут».— Насколько времена переменились к худшему, скажу я вам, лучше всего видишь по лошадям, — продолжал хозяин. — Лет двадцать назад у меня на каждого ребенка приходилось по две лошади, потом по одной, а теперь пара на троих… Чтоб у меня ось лопнула, если вру!— А разве вам от этого хуже?— Да ведь только пара на троих, говорю я.После этих слов пан Войцех задумался, сплюнул прямо в печку и крикнул:— Баста, моя панна!Приняв это восклицание за сигнал к отбытию, я подтолкнул Вигилию. Мы попрощались с хозяевами, получили по трехкопеечной монете и по куску пирога (который выставлен для обозрения в моем домашнем кабинете) и ушли, благословляя хозяев.Когда мы были уже в конце двора, до нас донесся бас пана Войцеха, выводивший: Пресвятая дева младенца породилаИ того младенца в ясли положила. Женщины подхватили: Фунда, фунда, фунда!Тота ризибунда,Эй, коляда, коляда!.. В исполнении последнего трехстишья приняли участие уже все наличные мужские басы, пронзительные женские сопрано и какие-то неопределенные дисканты, импровизируя хором душераздирающий концерт на еле различимый мотив оберека. Тут уж Вигилия разошлась вовсю и, лишенная возможности повертеться со мной по причине полного моего неумения, она так стремительно подхватила какого-то калеку на костылях, что оба они чуть не попали под проезжавшие сани.
Если, любезная читательница, ты хочешь познакомиться с одним из самых пламенных поклонников женского пола, когда-либо существовавших на свете, потрудись внимательней приглядываться ко всем нескладехам, разгуливающим в пропыленных шубах. Когда заметишь, что у какого-либо из этих господ воротник с корнем вырван из шубы, — радуйся и гордись, ибо господин этот — я!Пока мы, подобно обыкновенным смертным, бродили с Вигилией по земле, воротник мой оставался в целости; он был оторван тогда, когда эта уважаемая дама, ухватив меня за шиворот самым бесцеремонным образом, как пустое ведро за дужку, села на свой оловянный снаряд, напоминавший какой-то медицинский инструмент, и взвилась в воздух.Когда мы въехали прямо через трубу на чердак старого пятиэтажного каменного дома, я не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Как здесь холодно и пусто! Полуистлевшие веревки, на них несколько тряпок сомнительного цвета, в углу ящик с черепками и бутылочными осколками, за дымоходом кошка, которая зябко ежилась и как будто дышала себе на лапки, а в одной стене небольшая, оклеенная бумагой дверь, за которой кто-то ходил, садился или, может быть, даже ложился, не переставая кашлять.Перегнувшись через полусгнившие перила, я посмотрел вниз и где-то глубоко в непроглядной тьме заметил слабый огонек; невольно вспомнился мне рассказ о бернардинском подвале, снизу доверху наполненном сорокаведерными бочками, где камень, кинутый на рождество Христово, достигает дна лишь на пасху. Огонек этот мигал весьма двусмысленно, а его подмигиваниям сопутствовал такой шум, будто кто-то с большим трудом шагал сразу через три ступеньки вверх, а потом с не меньшей легкостью скатывался на две ступеньки вниз.Тень, несшая этот огонь, прошла таким образом третий, четвертый и пятый этажи, останавливаясь поминутно и громко зевая:— А-а!Когда тень поднялась на лестницу, которая вела с пятого этажа на наш чердачок, огонек замигал еще сильнее, и тень неминуемо отправилась бы через нижний этаж прямо к праотцам, если бы сильная рука Вигилии не схватила ее за шиворот.При помощи этого чудодейственного прикосновения зевавший человек твердо стал на ноги рядом с нами, выпрямился и пробормотал:— Эй, коляда, коляда!Это был седоватый уже мужчина в старом тулупе. Шапку ему заменяли искусно взлохмаченные волосы; с правой стороны его длинного носа красовалась свежая царапина, и еще более свежие следы ногтей выступали на левой щеке. В правой руке он нес грязный фонарик, в левой — судки и булку под мышкой.Не сомневаюсь, что если бы спиртные испарения обладали свойством превращаться в облака, нашего нового приятеля можно было бы принять сейчас за одряхлевшего херувима, которому какой-то доброжелатель сильно намял бока.Возглас: «Эй, коляда, коляда», — и отзвук неуверенных шагов заставили оклеенную бумагой дверь приоткрыться, и я увидел исхудалое юношеское лицо, на котором сверкали ввалившиеся, оживленные странным блеском глаза.— Кто там?— А это я… Антоний, сторож… Я это…И мужчина в тулупе, стукнувшись головой о низкую притолоку, вошел в комнату.Старая, узкая, выкрашенная в желтый цвет кровать из Поцеёва со страшно измятой постелью, кувшин без ручки, на круглом столике величиной с котелок — лампа под прожженным бумажным колпаком и, наконец, груда бумаг и книг — вот вся меблировка комнаты, которую днем должно было освещать маленькое квадратное окно, а сейчас обогревала железная печурка.— Эге-ге!.. — сказал сторож. — Так вы, что ли, нынче весь вечер из дому не выходили?— Нет, — коротко ответил молодой хозяин.— Я вот… с вашего разрешения… принес кой-чего… Грушек несколько, а это капуста, а в капусте — плотица. Я ее, чертягу этакую, вверх хвостом, чтобы ей света белого не видеть… Тут и лепешки есть…Хозяин поколебался с минуту, потом взял принесенную еду и прошептал:— Спасибо… Бог воздаст вам… а когда-нибудь, может, и…— Да что там! А куда это я ложку девал?.. И тут нет, и тут нет… Ого-го! Вон где она… За голенище забралась… вот где она…Изможденный юноша взял ложку, сел на краю постели и с жадностью принялся за еду.— Так тут знобко, а вы без ничего…— Жарко мне! — ответил хозяин и закашлялся.
1 2