Я это тебе не раз повторяла. Воспитание твое, Анелька, страшно запущено, а ведь тебе уже тринадцать лет. Ты должна много трудиться, чтобы догнать своих сверстниц.Анелька пропустила мимо ушей наставление гувернантки. Она взглянула украдкой на зеленые ветви липы, шелестевшие у открытого окна, и протянула руку к книге, собираясь ее закрыть.— Еще рано! — остановила ее панна Валентина.Убедившись, что часы показывают без двух минут пять, Анелька села. Глаза ее снова из темно-синих сделались голубыми, красиво очерченный рот приоткрылся. Каждый мускул в ней трепетал. После долгих часов учения так хотелось выбежать в сад, а тут жди еще целых две минуты!..В ярком солнечном свете оранжевые стены комнаты блестели, как металлические, в углу слепила глаза белизной кровать Анельки, на столике звездой горело зеркало. Липа струила медовый запах, со двора доносился крик горластых петухов. Птичий щебет сливался с жужжанием пчел и тихим шелестом старых деревьев в саду.«Ах, пять часов, видно, никогда не пробьет!» — думала Анелька, ощущая на лице дуновение теплого ветерка. Казалось, всю ее наполнил сиянием свет, лившийся с необъятного небосвода.Панна Валентина сидела в кресле, опираясь на подлокотники, скрестив на груди жилистые руки и вперив взгляд в ту часть своего серого платья, которую крестьяне называют подолом. В своем давно остывшем, усталом воображении она видела себя начальницей пансиона на сто девочек, одетых во все серое, которых надлежало держать в узде до самого звонка. Ей чудилось, что толпа юных девиц рвется в сад; они обступили ее тесным кольцом; но она противостоит этой живой волне с твердостью и неколебимостью гранита. Борьба эта утомляет ее, но вместе с тем наполняет душу неизъяснимым блаженством. Поступая наперекор собственному желанию и юным порывам ста девочек, панна Валентина повинуется всемогущему голосу долга.Еще минута…За окном заскулила собака, она привыкла в это время играть с Анелькой. Девочка беспокойно потирала руки, посматривая то на часы, то на вздувавшуюся от ветра занавеску, но сидела смирно.Наконец, часы в высоком темно-желтом футляре, отсчитывающие дни, часы и секунды, прозвонили сперва тоненько и торопливо четыре четверти, а потом громко и медленно пробили пять раз.— Можешь сложить книги, — сказала учительница и поднялась; высокая, слегка сутулая, она тяжелой поступью подошла к комоду, где стоял стакан холодного кофе, прикрытый блюдцем, которое облепили голодные и любопытные мухи.Вмиг Анелька переменилась до неузнаваемости. В шаловливой улыбке блеснули мелкие белые зубки, глаза заискрились и приняли темно-зеленый оттенок. Она несколько раз обежала вокруг стола, не зная, за что раньше приняться. Подскочила к двери в комнату матери, потом вернулась и опять схватилась за книги. И, склонив головку набок, сказала просительно:— Можно впустить Карусика?— Раз родители разрешают тебе играть с ним, я не могу запретить, — ответила гувернантка.Анелька, не дослушав, закричала:— Карусь, сюда!Да еще при этом свистнула.Только необычайной силой воли можно объяснить то, что, услышав свист, панна Валентина не выронила из рук все — стакан с кофе, блюдце, ложечку. На увядшем лице ученой дамы выразилось величайшее возмущение. Но не успела она проглотить хлеб, и разразиться длинной проповедью о правилах приличия, как пес, не дождавшись, пока ему откроют дверь, вскочил в комнату через окно.— Ты избалованная, невоспитанная девчонка! — торжественно изрекла панна Валентина и от большого огорчения проглотила двойную порцию кофе, издав при этом звук, похожий на бульканье.— Карусик, безобразник ты этакий! Где это видано — вскакивать в комнату через окно? — бранила собаку Анелька.Но Карусю некогда было выслушивать увещания своей хозяйки. Подпрыгнув, он лизнул ее в губы, дернул за платье, обнюхал перепачканные чернилами руки, потом вцепился зубами в пуговку высокого башмака. Сопровождая все эти действия визгом и лаем, он в конце концов повалился на спину и, высунув язык, стал кататься по полу. У этого белого песика с черным пятном на левом глазу был очень живой темперамент.Панна Валентина не промолвила больше ни слова, целиком занятая принятием пищи и горькими размышлениями.«Жизнь моя, — думала почтенная старая дева, — подобна вот этому стакану кофе. В стакане — кофе и сливки, в моей жизни — страдание и труд, вот и все ее содержание. Как стеклянный сосуд не дает разлиться жидкости, так и мое самообладание сдерживает приступы отчаяния. Не успела кончить урок, а собака уж тут как тут… Мерзкая тварь! Только блох разносит по всему дому… Но делать нечего, надо влачить дальше тяжкую ношу обязанностей и печалей».Тут ей пришло в голову, что в кофе есть еще сахар. А что, если и у нее в жизни будет какая-нибудь услада? Но что же ее скрасит?.. Быть может, теплое чувство?В не слишком живом воображении панны Валентины это «теплое чувство» обратилось в некий символ, с годами, правда, изменившийся. Давным-давно, когда она впервые поехала гувернанткой в деревню, символ этот принял облик молодого красивого помещика.Когда она вернулась в город, место красивого помещика в ее сердце занял некрасивый, но зато серьезный и мыслящий врач.Но со временем символов стало столько, что они утратили индивидуальные черты и осталась лишь абстрактная идея. Однако у этой абстракции были свои обязательные качества: почтенный возраст, небольшая бородка, парадная визитка и высокие воротнички, придающие человеку солидный вид. Это видение, являвшееся в воображении панны Валентины, было неотделимо от толпы пансионерок, ее воспитанниц, и груды учебников. Жизнь, лишенная тяжелого, но возвышенного труда учительницы, будь она даже согрета «теплым чувством», потеряла бы для панны Валентины всякую прелесть.Анелька между тем все бегала вокруг стола в развевавшемся бледно-розовом платьице, сзади у нее болталась коса, а по пятам носился Карусь.Она принялась складывать книжки, а собака прыгала вокруг и хватала ее зубами то за рукав, то за быстро мелькавшие башмаки, — должно быть, Карусь таким образом напоминал, что его следует приласкать.Скрип выдвинутого ящика вернул панну Валентину от грез к действительности. Она подняла глаза и воскликнула:— Что ты делаешь, Анелька?— Убираю книги. Можно пойти к маме? — спросила девочка, закрывая ящик.— Пойдем! — сказала панна Валентина и поднялась с кресла. Глава третья, в которой речь идет о медицине, о цели жизни и о многих других вещах Пройдя через две комнаты — жемчужно-белую, очень светлую, как больничная палата, и небесно-голубую, которая, вероятно, служила спальней для молодоженов, а теперь не имела определенного назначения, — Анелька и ее веселый спутник, Карусь, выбежали на застекленную террасу, со всех сторон густо увитую диким виноградом.Здесь на высоком стульчике сидел худенький мальчик, одетый монахом-бернардинцем, с куклой в руках, а рядом, у столика, заставленного бутылками и склянками, дама средних лет в белом платье внимательно читала книгу. У нее было красивое худое лицо с болезненным румянцем на щеках. Она тонула в огромном кресле, обложенном мягкими подушками темно-зеленого цвета.Анелька кинулась к этой даме и осыпала поцелуями ее лицо, шею, худые, прозрачные руки и колени.— Ah! comme tu m'as effraye, Angelique! <Ах! как ты меня напугала, Анжелика! (франц.)> — воскликнула дама и, закрыв книгу, поцеловала Анельку в розовые губы. — Что, урок, слава богу, окончен? Ты даже как будто осунулась немного с обеда. N'es tu pas malade? <Ты не больна? (франц.)> Уйми свою собаку, она обязательно опрокинет столик или Юзека. Joseph, mon enfant, est-ce que le chien t'a effraye? <Жозеф, дитя мое, тебя не испугала собака? (франц.)> — Non <Нет (франц.).> , — ответил мальчик в костюме бернардинца, тупо глядя на сестру.— Как дела, Юзек?.. Дай я тебя поцелую! — воскликнула Анелька и обняла брата за шею.— Doucement! doucement! <Осторожней! осторожней! (франц.)> Ты же знаешь, меня нельзя так трясти, я слабенький! — жалобно сказал мальчик.Отстранясь от пылких объятий сестры и вытянув трубочкой бескровные губы, он осторожно поцеловал ее.— Ты сегодня такая красивая, мама… Ты, верно, уже совсем здорова?.. Гляди-ка, Юзек, у твоего мальчика куртка задралась кверху, — болтала Анелька.— En verite <Действительно (франц.).> , я сегодня лучше себя чувствую. Я приняла после обеда несколько ложечек солодового экстракта и выпила чашечку молока. Ce chien fera du degat partout <Этот пес что-нибудь натворит (франц.).> , — прогони его, дорогая.— Пошел вон, Карусик! — закричала Анелька, выгоняя в сад собаку, которая успела обнюхать горшки с цветами и жестяную лейку в углу и как раз собиралась расправиться с туфлей больной мамы.В эту минуту вошла панна Валентина.— Bonjour, mademoiselle! <Добрый день, мадемуазель! (франц.)> — приветствовала ее хозяйка дома. — Что, кончили заниматься? Как успехи Анельки? Joseph, mon enfant, prendras tu du lait? <Жозеф, дитя мое, может, ты выпьешь молока? (франц.)> — Non, maman <Нет, мама (франц.).> , — ответил мальчик, кивнув гувернантке.Изгнанный пес скулил и царапался в дверь.— По вашему лицу видно, что вы читаете что-то интересное. Уж не «Размышления» ли это Голуховского, о которых я вам говорила? — спросила панна Валентина.— Angelique, ouvre la porte a cette pauvre bete <Анжелика, открой дверь этому несчастному животному (франц.).> , его вой разрывает мне сердце… Нет. Я читаю не Голуховского, а нечто более интересное — книжечку Распайля, которую мне любезно одолжил наш ксендз, — ответила больная. — Анелька, оставь дверь открытой, пусть комната проветрится. Вы не поверите, пани, каких чудодейственных результатов добивался этот человек своими лекарствами. Я в восторге и, мне кажется, стала здоровей только оттого, что прочла несколько глав. А что будет, когда я начну применять все эти средства! Joseph, mon enfant, n'as-tu pas froid? <Жозеф, дитя мое, тебе не холодно? (франц.)> — Non, maman!— Не лучше ли сперва посоветоваться с врачом? — заметила панна Валентина.— Хочешь, я вынесу тебя в сад? — спрашивала Анелька брата. — Ты увидишь там птичек, посмотришь, как Карусик гоняется за бабочками…— Ты ведь знаешь, что мне нельзя выходить, я же слабенький, — ответил мальчик.Злополучная «слабость» была источником мучений для бедного ребенка. Она поглощала все его мысли, из-за нее он был отдан под покровительство святому Франциску и носил одеяние монахов этого ордена, и его постоянно пичкали лекарствами.Хозяйка дома продолжала беседовать с гувернанткой о докторах.— Ничего-то они не умеют и ничего не знают, — жаловалась больная. — Лечат меня вот уж скоро три года и все без толку. Теперь я решила обходиться без врачей, буду лечиться сама. Разве что Ясечек свезет меня к Халубинскому… О, я чувствую, он бы мне помог! Но Ясечек не думает об этом, дома бывает редко; а когда я заговариваю о поездке в Варшаву, говорит, что дела не позволяют. Все кончается обещаниями. Angelique, chasse ce chien <Анжелика, прогони собаку (франц.).> , она неприлично себя ведет!Незаслуженно заподозренный Карусик подвергся изгнанию и покорился своей участи со смирением, достойным всяческих похвал. Но это не помешало ему тотчас же заскулить и зацарапаться в дверь, а потом кинуться на важно расхаживающих петухов.Анелька между тем усадила поудобнее Юзека, который стал отчего-то кукситься, подала матери теплый платок, а гувернантке английскую грамматику и побежала на кухню, чтобы принести молока Юзеку и заказать котлетку для матери. По дороге сорвала цветок и воткнула себе в волосы. На террасу она вернулась вместе с высокой и грузной особой далеко не первой молодости, — ключницей, пани Кивальской. На ней было шерстяное платье в черную и красную полоску. Свободный лиф этого парадного туалета выгодно подчеркивал ее пышные формы.Ключница сделала хозяйке дома грациозный реверанс, от которого жалобно заскрипели половицы, и кивнула головой гувернантке, но та не удостоила ее даже взглядом. Панна Валентина возненавидела ключницу с той поры, как, проходя мимо кухни, услышала ее разглагольствования о том, что ей, панне Валентине, будто бы срочно нужен муж.— А, ты вернулась, моя милая? Ну, что нового в городе? Полечил тебе фельдшер зубы?— Ах, новостей, доложу я вам, пропасть, милостивая пани! Экономка его преподобия совсем плоха, ноги у нее уже распухли, она причастие принимала, — рассказывала ключница и при последних словах перекрестилась и ударила себя кулаком в грудь.— Что же с ней такое?— Этого я не знаю, но ксендз, доложу я вам, милостивая пани, ходит белый как мел. Как увидел меня, ни слова не вымолвил, только рукой махнул. Но я-то вмиг по его глазам догадалась, что он хотел сказать: «Хоть бы ты, Кивальская, согласилась поступить ко мне. Старуха, чего греха таить, на ладан дышит, а эти шельмы, если не присмотреть за ними, голодом меня заморят».Больная дама покачала головой при мысли, что ключница, должно быть, метит на место умирающей. А Кивальская продолжала тараторить.— Анелька, — сказала гувернантка, раздраженная болтовней ключницы и наивностью ее хозяйки, — возьми историю средних веков и пойдем в сад.— Историю?.. — испуганно переспросила девочка. Но, привыкнув к послушанию, она тотчас же направилась к себе в комнату и вскоре вернулась с книжкой в руке и печеньем для воробьев в кармане.— Ну, идите, идите, — сказала Анелькина мать. — А я тут посижу с Кивальской. Не встретила ли ты случайно в городе пана? Он собирался к комиссару. Joseph, mon enfant, veux-tu aller au jardin? <Жозеф, дитя мое, хочешь пойти в сад? (франц.)> — Non, — ответил мальчик.Панна Валентина с Анелькой вышли в сад, а Кивальская, усевшись поудобнее, продолжала развлекать свою хозяйку новостями. Ее громкий голос слышен был даже в саду, но скоро перестал доноситься до гувернантки и Анельки.Большой старый сад с трех сторон подковой окружал дом. Здесь на приволье доживали свой век могучие каштаны, покрываясь весной пирамидальными кистями белых цветов, а осенью колючими плодами. Росли там и клены, листья у которых напоминали утиные лапы, акации с листочками, посаженными плотно, как зубья частого гребня, и цветами, похожими на львиный зев, которые приманивали пчел своим сладким ароматом. Вдоль забора выстроились липы, облепленные целыми стаями воробьев, которые зорко следили за полями и овинами. Рядом с липами вытянулись тонкие итальянские тополя и печальные островерхие ели, широко растопырившие книзу свои ветви.Итальянская сирень с тяжелыми синими кистями, лекарственная сирень, чьи резко пахнущие цветы употребляются как потогонное средство, кусты терновника, которые осенью покрываются черными терпкими ягодами, боярышник, шиповник, излюбленный дроздами можжевельник рассыпались по всему саду; они захватывали все свободное от деревьев пространство, ведя между собой упорную и скрытую борьбу за соки земли и углекислоту воздуха. Стоило какому-нибудь кусту захиреть, как возле тотчас же появлялись недолговечные, но опасные сорняки и травы.Посредине сада находился пруд, окруженный причудливо искривленными ивами. Зимой их стволы казались уродливыми скрюченными калеками; по ночам они принимали обличье чудовищ, раскоряченных, горбатых, безголовых, многоруких, которые при появлении человека замирали в странных позах, притворяясь неживыми. С наступлением тепла эти страшилища покрывались нежными побегами и мелкими листочками, ярко-зелеными сверху и серебристыми снизу; в их дуплах, похожих на разинутые пасти, гнездились птицы.По этому саду, который все время менял очертания и краски, колыхался, благоухал, сиял, шелестел и звенел голосами всевозможных птиц, шла неровной, заросшей тропинкой Анелька со своей гувернанткой. Все вокруг восхищало девочку. Она часто и глубоко дышала, ей хотелось подолгу разглядывать каждую веточку, мчаться за каждой птицей и бабочкой, хотелось все заключить в свои объятия. Панна Валентина, напротив, была холодна. Она ступала мелкими шажками, созерцая носки своих башмаков и прижимая к тощей груди английскую грамматику.— Из географии ты узнала, где расположена Каносса, — начала она, — а сейчас тебе представится возможность узнать, за что Генрих Четвертый просил прощения у Григория Седьмого. Об этом ты прочтешь в жизнеописании Григория Седьмого, или, как его называли еще, Гильдебранда, в главе: «Немцы и итальянцы».Предложение читать учебник истории в такой обстановке возмутило Анельку. Подавив вздох, она ехидно спросила:— Неужели вы будете в саду заниматься английским языком?— Буду.— Значит, я тоже буду учиться по-английски?— Сперва ты должна основательно изучить французский и немецкий.— Ах!.. А скажите, пожалуйста, когда я выучу французский, немецкий и английский, что я тогда буду делать?— Ты сможешь читать книжки на этих языках.— А когда я прочту все книжки?Панна Валентина устремила взгляд на верхушку тополя и пожала плечами.— Жизни человеческой не хватит, чтобы прочесть и тысячную долю книг даже на одном языке. А о трех самых богатых в мире литературах и говорить нечего!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19