..
Царство фараонов было погребено навеки... Погребали его первый римский император Октавиан-Август и последний царь независимой Иудеи — Ирод Великий , которому история забыла придать более полный эпитет — Великий злодей .
XXI
Простившись с Октавианом и Агриппой, Ирод возвратился в Иерусалим в апогее величия и славы. Для Иудеи он приобрел целую приморскую полосу с городами Газой, Иоппией и Стратоновой Башней, было чем гордиться! Ведь, таким образом, он восстановил Иудею в тех пределах, в каких она существовала в период величайшей своей славы при Маккавеях, до начала братоубийственной войны! Кроме своего войска и своей свиты из галатов, его сопровождала теперь египетская свита, свита погребенных им фараонов: это придворная стража Клеопатры, состоявшая из 400 галатов, которую подарил ему Октавиан.
Но в Иерусалиме его уже не ожидал поцелуй Мариаммы, ни даже ее чудный, холодный взгляд. Им опять овладело мрачное расположение духа. Тоска день и ночь не покидала его, только ночная бессонница нарушалась появлением призраков: Малиха, Антигона, Гиркана, Аристовула, Иосифа, Соема и, в довершение мучений, призрака Мариаммы, которая шептала в ночной тишине: «Ирод! За что ты убил меня?»
Детей он не мог видеть и скоро отправил их в Рим в сопровождении особой свиты и рабов для изучения римской и греческой мудрости, красноречия и военного искусства... только бы не видеть в малютках укоров совести.
И дворец с ночными видениями, и самый Иерусалим стали ему невыносимыми! И, как травленный зверь, он удалился в пустыню.
Но злодеяния не оставляют без наказания и самих злодеев, в пустыне Ирод впал в мучительную болезнь. Искусство всех врачей — и иудейских, и греческих, и римских — оказалось бессильно против страшного недуга, и физического, и душевного. Он бредил детьми, погибающими далеко от родины в бурном море, бредил Мариаммой, которая звала его к себе в гробницу, бредил тенями убитых...
— Кровь, кровь, кровь! И все это из-за короны!.. О, проклятие этому золотому обручу!.. Он давит мне мозг... Снимите его!
И врачи оставили его на произвол судьбы. Но сильный организм осилил пожиравший его недуг. Ирод выздоровел.
Боясь снова впасть в тоску и убедившись, что бурный период войн и кровопролитий, которыми питался его мятежный дух, кончился, Ирод со всею пылкостью своего идумейского знойного темперамента бросился в другую крайность, в пересоздание Иудеи, в ломку всего старого, традиционного.
Прежде всего, он приступил к разрушению иерусалимского храма. Иудеи пришли в ужас. Разрушать их вековую святыню!
— Я разрушу храм и на месте его воздвигну новый, который затмит славу храмов Зоровавеля и Соломона, — говорил он престарелому Семаие, президенту синедриона.
И он исполнил, что обещал. Тотчас же согнано было более тысячи подвод для возки камня. Нанято было десять тысяч мастеров и каменщиков. Священники и те должны были сделаться мастерами и строителями. Работа закипела. Возились каменные плиты в пять с половиною сажен длины, две с половиною ширины и полторы толщины! Таких страшных камней нет даже в плитах пирамид Хеопса и Хефрена! Эта работа гигантов!.. Стены, башни, галереи, колоннады — все это гигантское. Одних колонн 162. Высота каждой четыре сажени, а толщина три обхвата.
В восемь лет удивительный храм был готов. Окружность его 352 сажени, а высота святилища 27 сажен.
Вместе с храмом Ирод перестроил и Стратонову Башню, где он, в темном проходе, убил аскалонского водолаза. Теперь эта башня превратилась в целый дворец с цитаделью, соединенною посредством тайного подземного хода с восточными воротами храма: тайный ход — это для бегства на случай восстания. Башню эту Ирод назвал Антонией, в память недавно погибшего друга Клеопатры, бывшего дуумвира Марка Антония, которому Ирод все-таки был немало обязан, он не забыл ни доброго слова Антония в сенате после речи Мессалы, ни великодушного приема в Тарсе.
В верхнем городе Ирод воздвиг себе новый великолепный дворец, лишь бы не жить в старом, где по ночам навещали его призраки.
В честь могущественных друзей своих, Цезаря, Октавиана Августа и Агриппы, он соорудил дивные здания, превышавшие великолепием самый храм, и назвал их Цезарионом и Агриппионом.
Но не одними только единичными зданиями, по словам Иосифа Флавия, он запечатлел их память и имена: он шел еще дальше и строил в честь их целые города. В стране самарян он построил город, который обвел очень красивой стеной, имевшей до двадцати стадий в окружности, поселил в нем 6000 жителей, наделил последних самой плодородной землей, выстроил в центре нового города храм в честь Октавиана, обсадил его рощей на протяжении трех с половиною стадий и назвал этот город Севастой, то же, что Августа, только по-гречески. И все это делалось с лукавым умыслом: льстя этим Августу Октавиану, он сооружает для себя убежище от гнева иудеев, ибо Севасту он воздвиг на месте бывшей Самарии, которая искони была гневом злых шершней Иудеи, ненавистных ей мамарян или хуттеян, и которую разрушил и срыл до основания Гиркан I.
Но и на этом не остановилась лесть Ирода своему римскому идолу с глазами сфинкса, ставшему для него божеством вместо Иеговы; у истоков Иордана, где из глубочайшей пещеры ниспадают каскадами ключи, он выстроил Августу, храм из белого мрамора, в подражание храмам богов в Риме, которыми, бывало, Ирод еще юношей восхищался, когда учился у Цицерона красноречию.
И в Иерихоне он воздвиг новое величественное здание недалеко от дворца, где он утопил Аристовула, и здание это также назвал Цезареей, в честь Цезаря Августа. Словом, — говорит Иосиф Флавий, — не было во всем государстве ни одного подходящего места, которое бы он оставил без памятника и храма, все в честь такого же своего сфинксоподобного божества.
Но монументальнее всего было сооружение приморской Цезареи — гавани и порта, превышавших своею капитальностью и удобствами все порты и гавани древнего мира.
Заметив, — говорит Иосиф Флавий, — что Стратонова Башня, город в прибрежной полосе, клонится к упадку, Ирод, ввиду плодородной местности, в которой она была расположена, уделил ей особенное внимание. Он заново построил этот город из белого камня и украсил его пышными дворцами. Здесь в особенности он проявил свою врожденную склонность к великим предприятиям. Между Дорой и Иоппией, на одинаковом расстоянии от которых лежал в середине названный город, на всем протяжении этого берега не было гавани. Плавание вдоль Финикийского берега в Египет совершалось, по необходимости, в открытом море ввиду опасности, грозившей кораблям со стороны сирийско-палестинского побережья: самый легкий ветер подымал в прибрежных скалах сильнейшее волнение, которое распространялось на далекое расстояние от берега. Но честолюбие Ирода не знало препятствий, он победил природу, создал гавань большую, чем афинский Пирей, и превосходившую его многочисленностью и обширностью якорных мест. Местность ни в каком случае не благоприятствовала задуманному грандиозному замыслу; но именно препятствия и возбуждали рвение Ирода; это был дух мятежный, искавший борьбы с природой, как он боролся с ночными призраками загубленных им жертв, начиная от Малиха и кончая Мариаммой и Клеопатрой. Он решил воздвигнуть сооружение, которое по своему могуществу могло противостоять свирепости моря и которое своей красотой (о, красота!) не давало бы возможности даже подозревать перенесенных для нее трудностей. Прежде всего, Ирод приказал измерить пространство, назначенное для гавани. Затем он велел погружать в море, на глубину двадцати сажен, камни, большая часть которых имела пятьдесят футов длины, девять футов высоты и десять ширины, а другие достигали еще больших размеров. После того как глубина была заполнена, выведена была надводная часть мола шириною в двести футов, на сто футов ширины мол был выдвинут в море для сопротивления волнам, это и был волнолом; другая же часть в сто футов ширины служила основанием для каменной стены, окружавшей самую гавань. На этой стене выведены были высочайшие башни и светоносный маяк, названный Друзионом, в честь пасынка императора — Друза... Лесть и лесть без конца!
Тут же он построил массу помещений для складки прибывавших на кораблях грузов. Кругообразная против них обширная площадь доставляла простор для гулянья прибывавшим в город мореплавателям. У входа в гавань Ирод поставил три колоссальные статуи, подпираемые колоннами. Все здания — из белого камня, издали казавшиеся чем-то волшебным. Под всеми городскими улицами были проведены продольные и поперечные подземные каналы до самого моря так, что по одним дождевая вода выгонялась бы в море, а по другим — напирала бы морская вода и очищала каналы. Против гавани, на возвышении — дивный по величине и красоте храм Иродова божества, живого сфинкса Августа, а в храме — его колоссальная статуя, не уступавшая Юпитеру олимпийскому, а другая — статуя Рима, образец Аргосской Юноны... В Юноне Ирод воссоздал свою Мариамму, свою любовь и Немезиду.
Затем театр, амфитеатр — великолепные здания, напоминавшие Рим, его величие, его сфинкса! В честь этого сфинкса-бога — пятилетние состязания в цирке... Какая роскошь! Какие богатые призы, от которых стонала Иудея. Ирод, как вампир, высасывал ее кровь, которая вытекала из Иудеи золотыми реками.
Ирод не забыл и Агриппы. Он возобновил разрушенный во время войн приморский город Аноедип и назвал его Агриппиадой, а на воротах возведенного им в Иерусалиме храма вырезал имя Агриппы.
Не забыл Ирод и своих родных. В прелестной долине Сарона он воздвиг новый город в память своего отца, Антипатра, и назвал его Антипатридой. Матери своей Кипре он возвел над Иерихоном сильную крепость и назвал ее Кипрой. Брату Фазаелю, разбившему свой череп о скалу, он построил город Фазаелиду.
Не забыл и себя честолюбивый Ирод. На горе, против Аравии, он построил крепость Иродион. Соорудил он и другой Иродион, чудо красоты и искусства. На том месте, где когда-то, убегая от Антигона и парфян, он разбил преследовавших его иудеев, Ирод велел насыпать исполинский холм, верхнюю часть которого обвел высокими круглыми башнями, а образуемую ими площадь застроил дворцами редкого великолепия. К ним вели от подошвы холма двести ослепительно белых мраморных ступеней, а вода поднималась акведуками из отдаленных мест.
И чего все это стоило!.. Только иудеи, которым Иегова обещал, что они «съедят богатства всего мира», могли затопить своим золотом все эти затеи тирана Обетованной земли...
«После всех этих многочисленных сооружений, — говорит тот же иудейский историк, почти современник Ирода, — Ирод начал простирать свою царскую щедрость также и на города, не принадлежавшие его царству. В Триполисе, Дамаске и Птолокаиде он устроил гимназии для ристалищ; Библос получил от него свои стены; Верит и Тир — колоннады, галереи, храмы и рынки; Сидон и Дамаск — театры, морской город Лаодикея — водопровод, Аскалон — прекрасные купальни, колодцы и колоннады, возбуждавшие удивление своей громадностью и отделкой; другим он дарил священные рощи и луга. Многие города получили от него даже поля и нивы, как будто они принадлежали к его царству. В пользу гимназий иных городов он отпускал годовые или постоянные суммы для состязаний и призов на вечные времена. Нуждающимся он раздавал хлеб. Родосцам он неоднократно и при различных обстоятельствах давал деньги на вооружение их флота. Сгоревший храм Пифии он еще роскошнее отстроил на собственные средства. Должно ли еще упоминать о подарках, сделанных им ликийцам и самосцам, или о той расточительной щедрости, с которой он удовлетворял самые разнообразные нужды всей Ионии? Разве Афинны и Лакедемония, Никополис и мизийский Пергам не переполнены дарами Ирода? Не он ли вымостил в сирийский Антиохии болотистую улицу, длиной в 20 стадий, гладким мрамором, украсив ее для защиты от дождей столь же длинной колоннадой?»
«Можно, однако, возразить, — продолжает тот же историк, — что все эти дары имели значение лишь для тех народов, которые ими воспользовались. Но то, что он сделал для жителей Эллады, было благодеянием не для одной Греции, а для всего мира, куда только проникала слава Олимпийских игр. Когда он увидел, что эти игры, вследствие недостатка в деньгах, пришли в упадок и вместе с ними исчезал последний памятник древней Эллады, Ирод в год олимпиады, с которым совпала его вторичная поездка в Рим, сам выступил судьей на играх и указал для них источники дохода на будущие времена, чем и увековечил свою память как судьи на состязаниях. Я никогда не приду к концу, если захочу рассказать о всех случаях сложения им долгов и податей. В большинстве случаев его щедрость не допускала даже подозрения в том, что, оказывая чужим городам больше благодеяний, чем их собственные властители, он преследует этим какие-либо задние цели».
Их-то он и преследовал: цели эти — необузданное тщеславие, как все в этом выродке человечества было необузданно... Любовь, ревность, злоба, мстительность, кровожадность, властолюбие, темперамент, кровь, дух, воображение — все необузданно и чудовищно.
— Не царя мы имели в Ироде, а лютейшего тирана, — говорили после его смерти иудейские делегаты тому же самому божеству его, Августу, — какой когда-либо сидел на троне. Он убил бесчисленное множество граждан; но участь тех, которых он щадил, была такова, что они завидовали умершим, так как он подвергал пыткам своих подданных не только поодиночке, но мучил целые города. Иностранные города он разукрашивал, а свои собственные разорял. Чужим народам он расточал дары, к которым прилипла кровь иудеев... Вообще, мы терпели от Ирода больше гнета, чем наши предки за все века, начиная от египетского ига и кончая вавилонским пленением.
XXII
Немезида, однако, не дремала.
В то время, когда Ирод, высасывая кровь иудеев, сооружал новые города, храмы, дворцы, театры, амфитеатры, гимназии, воздвигал статуи чуждым богам и людям, осыпал благодеяниями чужие страны, забывая Иудею, в это время сыновья его от Мариаммы, Александр и Аристовул, учились в Риме, редко получая вести с далекой родины. Но они знали, что после погребения их матери, тело которой они сами сопровождали к царским усыпальницам, Ирод снова приблизил к себе свою первую жену, Дориду, бывшую в изгнании после женитьбы его на Мариамме, и сына Дориды, Антипатра, который также находился в ссылке и только в большие праздники мог являться в Иерусалим. Юноши, подрастая и развиваясь, крепли в убеждении, что их кроткая мать погибла от руки их отца. В Риме же они получили известие, что обожавшая их бабушка, дочь первосвященника Гиркана, также была вскоре убита по повелению Ирода. Недоброе чувство по отношению к отцу зрело в душе юношей. Недоброму чувству этому помогала развиваться и тоска по родине. Более десяти лет уже они томились в Риме как заложники, и хотя Август, уже император, и Агриппа ласкали молодых людей, следили за их успехами в науках, за развитием их крупного ораторского дарования, однако, не могли не чувствовать, что они как будто брошены и забыты отцом, безумно гонявшимся только за эфемерной славой.
— Брошенные Иродом дети, последняя отрасль Маккавеев! — слышали они иногда, как шептались между собою их соотечественники-иудеи, поселившиеся в Риме еще со времени Помпеи, и горестно покачивали головами, тихонько указывая на прекрасных юношей.
Нередко, любуясь с высот Капитолия величественною картиною расстилавшегося перед их глазами Рима с его шумным Форумом, храмами, колоннадами, статуями, Цирками, они вспоминали свой далекий Иерусалим с его храмом, со скромным Кедронским потоком, непохожим на мутный и бурливый Тибр, с милою Елеонскою горою, с его пальмами и седыми оливковыми деревьями Гефсиманского сада. На душе у них становилось холодно при этом невольном сравнении, и им вспоминался Югурта, после своей знойной Нумидии, томившийся в холодном Риме.
— Когда же мы снова увидим наше родное небо, наше знойное солнце, пальмы Иерихона, веселые струи Иордана, мрачные воды Мертвого моря? — говорили они нередко.
Но, наконец, Ирод вспомнил и о них. Однако не отцовская нежность заставила его вспомнить о детях, а только ненасытное честолюбие. Ему хотелось породниться с древним царским родом, и родство с царями Каппадокии казалось ему очень лестным. Он знал, что у Архелая, каппадокийского царя, есть молоденькая дочь замечательной красоты, пятнадцатилетняя Глафира, которую Ирод видел еще совсем маленькой девочкой и был поражен ее бойкостью. Семи лет Глафире случилось быть в Иерусалиме с отцом, куда Архелай приезжал, чтобы взглянуть на новое «чудо света», на иерусалимский храм Ирода, храм, о котором молва облетела весь мир.
— Когда я буду большая, то выстрою еще лучший храм Юпитеру, — сказала девочка по осмотре иерусалимского храма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Царство фараонов было погребено навеки... Погребали его первый римский император Октавиан-Август и последний царь независимой Иудеи — Ирод Великий , которому история забыла придать более полный эпитет — Великий злодей .
XXI
Простившись с Октавианом и Агриппой, Ирод возвратился в Иерусалим в апогее величия и славы. Для Иудеи он приобрел целую приморскую полосу с городами Газой, Иоппией и Стратоновой Башней, было чем гордиться! Ведь, таким образом, он восстановил Иудею в тех пределах, в каких она существовала в период величайшей своей славы при Маккавеях, до начала братоубийственной войны! Кроме своего войска и своей свиты из галатов, его сопровождала теперь египетская свита, свита погребенных им фараонов: это придворная стража Клеопатры, состоявшая из 400 галатов, которую подарил ему Октавиан.
Но в Иерусалиме его уже не ожидал поцелуй Мариаммы, ни даже ее чудный, холодный взгляд. Им опять овладело мрачное расположение духа. Тоска день и ночь не покидала его, только ночная бессонница нарушалась появлением призраков: Малиха, Антигона, Гиркана, Аристовула, Иосифа, Соема и, в довершение мучений, призрака Мариаммы, которая шептала в ночной тишине: «Ирод! За что ты убил меня?»
Детей он не мог видеть и скоро отправил их в Рим в сопровождении особой свиты и рабов для изучения римской и греческой мудрости, красноречия и военного искусства... только бы не видеть в малютках укоров совести.
И дворец с ночными видениями, и самый Иерусалим стали ему невыносимыми! И, как травленный зверь, он удалился в пустыню.
Но злодеяния не оставляют без наказания и самих злодеев, в пустыне Ирод впал в мучительную болезнь. Искусство всех врачей — и иудейских, и греческих, и римских — оказалось бессильно против страшного недуга, и физического, и душевного. Он бредил детьми, погибающими далеко от родины в бурном море, бредил Мариаммой, которая звала его к себе в гробницу, бредил тенями убитых...
— Кровь, кровь, кровь! И все это из-за короны!.. О, проклятие этому золотому обручу!.. Он давит мне мозг... Снимите его!
И врачи оставили его на произвол судьбы. Но сильный организм осилил пожиравший его недуг. Ирод выздоровел.
Боясь снова впасть в тоску и убедившись, что бурный период войн и кровопролитий, которыми питался его мятежный дух, кончился, Ирод со всею пылкостью своего идумейского знойного темперамента бросился в другую крайность, в пересоздание Иудеи, в ломку всего старого, традиционного.
Прежде всего, он приступил к разрушению иерусалимского храма. Иудеи пришли в ужас. Разрушать их вековую святыню!
— Я разрушу храм и на месте его воздвигну новый, который затмит славу храмов Зоровавеля и Соломона, — говорил он престарелому Семаие, президенту синедриона.
И он исполнил, что обещал. Тотчас же согнано было более тысячи подвод для возки камня. Нанято было десять тысяч мастеров и каменщиков. Священники и те должны были сделаться мастерами и строителями. Работа закипела. Возились каменные плиты в пять с половиною сажен длины, две с половиною ширины и полторы толщины! Таких страшных камней нет даже в плитах пирамид Хеопса и Хефрена! Эта работа гигантов!.. Стены, башни, галереи, колоннады — все это гигантское. Одних колонн 162. Высота каждой четыре сажени, а толщина три обхвата.
В восемь лет удивительный храм был готов. Окружность его 352 сажени, а высота святилища 27 сажен.
Вместе с храмом Ирод перестроил и Стратонову Башню, где он, в темном проходе, убил аскалонского водолаза. Теперь эта башня превратилась в целый дворец с цитаделью, соединенною посредством тайного подземного хода с восточными воротами храма: тайный ход — это для бегства на случай восстания. Башню эту Ирод назвал Антонией, в память недавно погибшего друга Клеопатры, бывшего дуумвира Марка Антония, которому Ирод все-таки был немало обязан, он не забыл ни доброго слова Антония в сенате после речи Мессалы, ни великодушного приема в Тарсе.
В верхнем городе Ирод воздвиг себе новый великолепный дворец, лишь бы не жить в старом, где по ночам навещали его призраки.
В честь могущественных друзей своих, Цезаря, Октавиана Августа и Агриппы, он соорудил дивные здания, превышавшие великолепием самый храм, и назвал их Цезарионом и Агриппионом.
Но не одними только единичными зданиями, по словам Иосифа Флавия, он запечатлел их память и имена: он шел еще дальше и строил в честь их целые города. В стране самарян он построил город, который обвел очень красивой стеной, имевшей до двадцати стадий в окружности, поселил в нем 6000 жителей, наделил последних самой плодородной землей, выстроил в центре нового города храм в честь Октавиана, обсадил его рощей на протяжении трех с половиною стадий и назвал этот город Севастой, то же, что Августа, только по-гречески. И все это делалось с лукавым умыслом: льстя этим Августу Октавиану, он сооружает для себя убежище от гнева иудеев, ибо Севасту он воздвиг на месте бывшей Самарии, которая искони была гневом злых шершней Иудеи, ненавистных ей мамарян или хуттеян, и которую разрушил и срыл до основания Гиркан I.
Но и на этом не остановилась лесть Ирода своему римскому идолу с глазами сфинкса, ставшему для него божеством вместо Иеговы; у истоков Иордана, где из глубочайшей пещеры ниспадают каскадами ключи, он выстроил Августу, храм из белого мрамора, в подражание храмам богов в Риме, которыми, бывало, Ирод еще юношей восхищался, когда учился у Цицерона красноречию.
И в Иерихоне он воздвиг новое величественное здание недалеко от дворца, где он утопил Аристовула, и здание это также назвал Цезареей, в честь Цезаря Августа. Словом, — говорит Иосиф Флавий, — не было во всем государстве ни одного подходящего места, которое бы он оставил без памятника и храма, все в честь такого же своего сфинксоподобного божества.
Но монументальнее всего было сооружение приморской Цезареи — гавани и порта, превышавших своею капитальностью и удобствами все порты и гавани древнего мира.
Заметив, — говорит Иосиф Флавий, — что Стратонова Башня, город в прибрежной полосе, клонится к упадку, Ирод, ввиду плодородной местности, в которой она была расположена, уделил ей особенное внимание. Он заново построил этот город из белого камня и украсил его пышными дворцами. Здесь в особенности он проявил свою врожденную склонность к великим предприятиям. Между Дорой и Иоппией, на одинаковом расстоянии от которых лежал в середине названный город, на всем протяжении этого берега не было гавани. Плавание вдоль Финикийского берега в Египет совершалось, по необходимости, в открытом море ввиду опасности, грозившей кораблям со стороны сирийско-палестинского побережья: самый легкий ветер подымал в прибрежных скалах сильнейшее волнение, которое распространялось на далекое расстояние от берега. Но честолюбие Ирода не знало препятствий, он победил природу, создал гавань большую, чем афинский Пирей, и превосходившую его многочисленностью и обширностью якорных мест. Местность ни в каком случае не благоприятствовала задуманному грандиозному замыслу; но именно препятствия и возбуждали рвение Ирода; это был дух мятежный, искавший борьбы с природой, как он боролся с ночными призраками загубленных им жертв, начиная от Малиха и кончая Мариаммой и Клеопатрой. Он решил воздвигнуть сооружение, которое по своему могуществу могло противостоять свирепости моря и которое своей красотой (о, красота!) не давало бы возможности даже подозревать перенесенных для нее трудностей. Прежде всего, Ирод приказал измерить пространство, назначенное для гавани. Затем он велел погружать в море, на глубину двадцати сажен, камни, большая часть которых имела пятьдесят футов длины, девять футов высоты и десять ширины, а другие достигали еще больших размеров. После того как глубина была заполнена, выведена была надводная часть мола шириною в двести футов, на сто футов ширины мол был выдвинут в море для сопротивления волнам, это и был волнолом; другая же часть в сто футов ширины служила основанием для каменной стены, окружавшей самую гавань. На этой стене выведены были высочайшие башни и светоносный маяк, названный Друзионом, в честь пасынка императора — Друза... Лесть и лесть без конца!
Тут же он построил массу помещений для складки прибывавших на кораблях грузов. Кругообразная против них обширная площадь доставляла простор для гулянья прибывавшим в город мореплавателям. У входа в гавань Ирод поставил три колоссальные статуи, подпираемые колоннами. Все здания — из белого камня, издали казавшиеся чем-то волшебным. Под всеми городскими улицами были проведены продольные и поперечные подземные каналы до самого моря так, что по одним дождевая вода выгонялась бы в море, а по другим — напирала бы морская вода и очищала каналы. Против гавани, на возвышении — дивный по величине и красоте храм Иродова божества, живого сфинкса Августа, а в храме — его колоссальная статуя, не уступавшая Юпитеру олимпийскому, а другая — статуя Рима, образец Аргосской Юноны... В Юноне Ирод воссоздал свою Мариамму, свою любовь и Немезиду.
Затем театр, амфитеатр — великолепные здания, напоминавшие Рим, его величие, его сфинкса! В честь этого сфинкса-бога — пятилетние состязания в цирке... Какая роскошь! Какие богатые призы, от которых стонала Иудея. Ирод, как вампир, высасывал ее кровь, которая вытекала из Иудеи золотыми реками.
Ирод не забыл и Агриппы. Он возобновил разрушенный во время войн приморский город Аноедип и назвал его Агриппиадой, а на воротах возведенного им в Иерусалиме храма вырезал имя Агриппы.
Не забыл Ирод и своих родных. В прелестной долине Сарона он воздвиг новый город в память своего отца, Антипатра, и назвал его Антипатридой. Матери своей Кипре он возвел над Иерихоном сильную крепость и назвал ее Кипрой. Брату Фазаелю, разбившему свой череп о скалу, он построил город Фазаелиду.
Не забыл и себя честолюбивый Ирод. На горе, против Аравии, он построил крепость Иродион. Соорудил он и другой Иродион, чудо красоты и искусства. На том месте, где когда-то, убегая от Антигона и парфян, он разбил преследовавших его иудеев, Ирод велел насыпать исполинский холм, верхнюю часть которого обвел высокими круглыми башнями, а образуемую ими площадь застроил дворцами редкого великолепия. К ним вели от подошвы холма двести ослепительно белых мраморных ступеней, а вода поднималась акведуками из отдаленных мест.
И чего все это стоило!.. Только иудеи, которым Иегова обещал, что они «съедят богатства всего мира», могли затопить своим золотом все эти затеи тирана Обетованной земли...
«После всех этих многочисленных сооружений, — говорит тот же иудейский историк, почти современник Ирода, — Ирод начал простирать свою царскую щедрость также и на города, не принадлежавшие его царству. В Триполисе, Дамаске и Птолокаиде он устроил гимназии для ристалищ; Библос получил от него свои стены; Верит и Тир — колоннады, галереи, храмы и рынки; Сидон и Дамаск — театры, морской город Лаодикея — водопровод, Аскалон — прекрасные купальни, колодцы и колоннады, возбуждавшие удивление своей громадностью и отделкой; другим он дарил священные рощи и луга. Многие города получили от него даже поля и нивы, как будто они принадлежали к его царству. В пользу гимназий иных городов он отпускал годовые или постоянные суммы для состязаний и призов на вечные времена. Нуждающимся он раздавал хлеб. Родосцам он неоднократно и при различных обстоятельствах давал деньги на вооружение их флота. Сгоревший храм Пифии он еще роскошнее отстроил на собственные средства. Должно ли еще упоминать о подарках, сделанных им ликийцам и самосцам, или о той расточительной щедрости, с которой он удовлетворял самые разнообразные нужды всей Ионии? Разве Афинны и Лакедемония, Никополис и мизийский Пергам не переполнены дарами Ирода? Не он ли вымостил в сирийский Антиохии болотистую улицу, длиной в 20 стадий, гладким мрамором, украсив ее для защиты от дождей столь же длинной колоннадой?»
«Можно, однако, возразить, — продолжает тот же историк, — что все эти дары имели значение лишь для тех народов, которые ими воспользовались. Но то, что он сделал для жителей Эллады, было благодеянием не для одной Греции, а для всего мира, куда только проникала слава Олимпийских игр. Когда он увидел, что эти игры, вследствие недостатка в деньгах, пришли в упадок и вместе с ними исчезал последний памятник древней Эллады, Ирод в год олимпиады, с которым совпала его вторичная поездка в Рим, сам выступил судьей на играх и указал для них источники дохода на будущие времена, чем и увековечил свою память как судьи на состязаниях. Я никогда не приду к концу, если захочу рассказать о всех случаях сложения им долгов и податей. В большинстве случаев его щедрость не допускала даже подозрения в том, что, оказывая чужим городам больше благодеяний, чем их собственные властители, он преследует этим какие-либо задние цели».
Их-то он и преследовал: цели эти — необузданное тщеславие, как все в этом выродке человечества было необузданно... Любовь, ревность, злоба, мстительность, кровожадность, властолюбие, темперамент, кровь, дух, воображение — все необузданно и чудовищно.
— Не царя мы имели в Ироде, а лютейшего тирана, — говорили после его смерти иудейские делегаты тому же самому божеству его, Августу, — какой когда-либо сидел на троне. Он убил бесчисленное множество граждан; но участь тех, которых он щадил, была такова, что они завидовали умершим, так как он подвергал пыткам своих подданных не только поодиночке, но мучил целые города. Иностранные города он разукрашивал, а свои собственные разорял. Чужим народам он расточал дары, к которым прилипла кровь иудеев... Вообще, мы терпели от Ирода больше гнета, чем наши предки за все века, начиная от египетского ига и кончая вавилонским пленением.
XXII
Немезида, однако, не дремала.
В то время, когда Ирод, высасывая кровь иудеев, сооружал новые города, храмы, дворцы, театры, амфитеатры, гимназии, воздвигал статуи чуждым богам и людям, осыпал благодеяниями чужие страны, забывая Иудею, в это время сыновья его от Мариаммы, Александр и Аристовул, учились в Риме, редко получая вести с далекой родины. Но они знали, что после погребения их матери, тело которой они сами сопровождали к царским усыпальницам, Ирод снова приблизил к себе свою первую жену, Дориду, бывшую в изгнании после женитьбы его на Мариамме, и сына Дориды, Антипатра, который также находился в ссылке и только в большие праздники мог являться в Иерусалим. Юноши, подрастая и развиваясь, крепли в убеждении, что их кроткая мать погибла от руки их отца. В Риме же они получили известие, что обожавшая их бабушка, дочь первосвященника Гиркана, также была вскоре убита по повелению Ирода. Недоброе чувство по отношению к отцу зрело в душе юношей. Недоброму чувству этому помогала развиваться и тоска по родине. Более десяти лет уже они томились в Риме как заложники, и хотя Август, уже император, и Агриппа ласкали молодых людей, следили за их успехами в науках, за развитием их крупного ораторского дарования, однако, не могли не чувствовать, что они как будто брошены и забыты отцом, безумно гонявшимся только за эфемерной славой.
— Брошенные Иродом дети, последняя отрасль Маккавеев! — слышали они иногда, как шептались между собою их соотечественники-иудеи, поселившиеся в Риме еще со времени Помпеи, и горестно покачивали головами, тихонько указывая на прекрасных юношей.
Нередко, любуясь с высот Капитолия величественною картиною расстилавшегося перед их глазами Рима с его шумным Форумом, храмами, колоннадами, статуями, Цирками, они вспоминали свой далекий Иерусалим с его храмом, со скромным Кедронским потоком, непохожим на мутный и бурливый Тибр, с милою Елеонскою горою, с его пальмами и седыми оливковыми деревьями Гефсиманского сада. На душе у них становилось холодно при этом невольном сравнении, и им вспоминался Югурта, после своей знойной Нумидии, томившийся в холодном Риме.
— Когда же мы снова увидим наше родное небо, наше знойное солнце, пальмы Иерихона, веселые струи Иордана, мрачные воды Мертвого моря? — говорили они нередко.
Но, наконец, Ирод вспомнил и о них. Однако не отцовская нежность заставила его вспомнить о детях, а только ненасытное честолюбие. Ему хотелось породниться с древним царским родом, и родство с царями Каппадокии казалось ему очень лестным. Он знал, что у Архелая, каппадокийского царя, есть молоденькая дочь замечательной красоты, пятнадцатилетняя Глафира, которую Ирод видел еще совсем маленькой девочкой и был поражен ее бойкостью. Семи лет Глафире случилось быть в Иерусалиме с отцом, куда Архелай приезжал, чтобы взглянуть на новое «чудо света», на иерусалимский храм Ирода, храм, о котором молва облетела весь мир.
— Когда я буду большая, то выстрою еще лучший храм Юпитеру, — сказала девочка по осмотре иерусалимского храма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21