«У труса нет родины! Как же вы хотите здесь жить, если даже по лесу ходить боитесь?»
Сойдя с поезда, они направились по дороге, лентой вьющейся среди полей. Женщина нарвала букет колокольчиков. «Поставлю на стол, в крынку. Вот только бы еще занавеску купить на окно!» – подумала она.
– А помнишь, как повсюду валялись деньги?
– Как же, помню, только они ничего не стоили.
– Да, почти ничего. Я их детям собирал.
– А говорят, что сразу же после освобождения Кренц нашел в лесу эшелон с деньгами и возил их домой мешками. Да и другие тоже.
Еще и сейчас на заросшей травой железнодорожной колее в глубине леса стоял сгоревший эшелон. Нилашисты вывезли сюда монетный двор с печатными станками и машинами для чеканки металлической монеты. Но как ни прячь, а бомба их отыскала. Бумажные деньги сгорели, зато металлических монет вокруг было, что гальки на речном берегу.
Выйдя из леса, Барна и жена Давида сразу поняли, что не все ладно: в лицо пахнуло нестерпимым жаром, особенно заметным после лесной прохлады. А когда поднялись к каменному святому, стало совсем трудно дышать, словно открыли дверцу огромной печи.
Горели камыши… Пожар охватил огромную территорию. Женщина застыла, пораженная. Молча стоял рядом с нею Барна. Высоко в небо поднималось и плыло над озером огромное облако из черного пепла и дыма. И небо – как только раньше они не обратили на это внимания? – все почернело. Копоть и огонь, куда ни посмотри – вдоль всего Фертё. Барна чуть было не сказал: «Красиво!» – и застыдился, хотя зрелище было действительно красивым, но страшным. Пожар бушевал. А женщина не удержалась и сказала:
– Как красиво!
– Наш хлеб горит, – возразил Барна изменившимся голосом. – Горит наш хлеб, наш заработок, горит на наших глазах. Корм для скота на всю зиму! В этом году не косить нам камыша.
– Неужели все сгорит? – словно очнувшись, в ужасе воскликнула жена Давида.
– Конечно, все, – тихо подтвердил Барна.
«Но ведь там был сегодня Давид… Делянка у нас далеко, в глубине камышей. Удалось ли ему вовремя выбраться?» – как молния пронеслась в сознании женщины мысль.
– Держи ребенка! – в отчаянии крикнула она Барне и, передав ему малыша, бросилась бежать, не обращая внимания на крутизну склона. Она бежала крупными шагами, юбка путалась в ногах. Спотыкаясь в выходных, неудобных туфлях, она судорожно прижимала к груди скромный букетик полевых цветов.
– Боже мой, боже мой! – повторяла она и все бежала, бежала…
Ни Лайош Давид, ни Антал Кренц так никогда и не возвратились в село. Белый пепел навеки замел их следы.
В то лето в этих краях не пришлось косить камыша: от Бальфа до Ракоша выгорело все дотла. Жителям Ракоша общими усилиями удалось преградить путь огню: они успели выкосить широкую полосу камыша. Иначе неизвестно, куда бы еще дошел огонь, тем более что в тот день поднялся сильный ветер.
Крестьянам, записавшимся косить камыш с уплатой аренды деньгами, выделили участки на берегу, у Ракоша и этим облегчили участь пострадавших. Вдове Давида переселенцы помогали вести хозяйство до самой осени. А осенью она решила покинуть эти края и, передав землю Барне, уехала в Шопрон, на шелкоткацкую фабрику.
1 2 3 4
Сойдя с поезда, они направились по дороге, лентой вьющейся среди полей. Женщина нарвала букет колокольчиков. «Поставлю на стол, в крынку. Вот только бы еще занавеску купить на окно!» – подумала она.
– А помнишь, как повсюду валялись деньги?
– Как же, помню, только они ничего не стоили.
– Да, почти ничего. Я их детям собирал.
– А говорят, что сразу же после освобождения Кренц нашел в лесу эшелон с деньгами и возил их домой мешками. Да и другие тоже.
Еще и сейчас на заросшей травой железнодорожной колее в глубине леса стоял сгоревший эшелон. Нилашисты вывезли сюда монетный двор с печатными станками и машинами для чеканки металлической монеты. Но как ни прячь, а бомба их отыскала. Бумажные деньги сгорели, зато металлических монет вокруг было, что гальки на речном берегу.
Выйдя из леса, Барна и жена Давида сразу поняли, что не все ладно: в лицо пахнуло нестерпимым жаром, особенно заметным после лесной прохлады. А когда поднялись к каменному святому, стало совсем трудно дышать, словно открыли дверцу огромной печи.
Горели камыши… Пожар охватил огромную территорию. Женщина застыла, пораженная. Молча стоял рядом с нею Барна. Высоко в небо поднималось и плыло над озером огромное облако из черного пепла и дыма. И небо – как только раньше они не обратили на это внимания? – все почернело. Копоть и огонь, куда ни посмотри – вдоль всего Фертё. Барна чуть было не сказал: «Красиво!» – и застыдился, хотя зрелище было действительно красивым, но страшным. Пожар бушевал. А женщина не удержалась и сказала:
– Как красиво!
– Наш хлеб горит, – возразил Барна изменившимся голосом. – Горит наш хлеб, наш заработок, горит на наших глазах. Корм для скота на всю зиму! В этом году не косить нам камыша.
– Неужели все сгорит? – словно очнувшись, в ужасе воскликнула жена Давида.
– Конечно, все, – тихо подтвердил Барна.
«Но ведь там был сегодня Давид… Делянка у нас далеко, в глубине камышей. Удалось ли ему вовремя выбраться?» – как молния пронеслась в сознании женщины мысль.
– Держи ребенка! – в отчаянии крикнула она Барне и, передав ему малыша, бросилась бежать, не обращая внимания на крутизну склона. Она бежала крупными шагами, юбка путалась в ногах. Спотыкаясь в выходных, неудобных туфлях, она судорожно прижимала к груди скромный букетик полевых цветов.
– Боже мой, боже мой! – повторяла она и все бежала, бежала…
Ни Лайош Давид, ни Антал Кренц так никогда и не возвратились в село. Белый пепел навеки замел их следы.
В то лето в этих краях не пришлось косить камыша: от Бальфа до Ракоша выгорело все дотла. Жителям Ракоша общими усилиями удалось преградить путь огню: они успели выкосить широкую полосу камыша. Иначе неизвестно, куда бы еще дошел огонь, тем более что в тот день поднялся сильный ветер.
Крестьянам, записавшимся косить камыш с уплатой аренды деньгами, выделили участки на берегу, у Ракоша и этим облегчили участь пострадавших. Вдове Давида переселенцы помогали вести хозяйство до самой осени. А осенью она решила покинуть эти края и, передав землю Барне, уехала в Шопрон, на шелкоткацкую фабрику.
1 2 3 4