К тому же результаты голосования теперь уже обязывали подчиниться и тех, кто еще колебался. Коммунисты протестовали; Андришко заявил, что отстранение его от должности может быть осуществлено только по распоряжению министра внутренних дел. Тогда Альбин Штюмер предложил:
– Из-за необходимости этого небольшого расследования будет, пожалуй, и впрямь лучше, если мы на основе чисто внутренней и доверительной договоренности временно освободим бургомистра от исполнения его обязанностей. – И, обратившись к Андришке, добавил: – А вышестоящим органам мы можем сказать, что ты заболел или взял недельный отгул за неиспользованный отпуск – ты ведь еще и к экзаменам готовишься… Одним словом…
Большинством в два голоса прошло и это предложение.
На третий день после заседания из областного комитета коммунистической партии прибыл товарищ Мере. Сначала он переговорил с секретарем городского комитета партии. К сожалению, секретарь горкома не мог присутствовать на заседании национального комитета: в тот день бюро первичной партийной организации кирпичного завода проводило важное совещание. На кирпичном не совсем благополучно обстояли дела с завкомом и правыми соцдемами. Словом, нужно было поехать туда. Он считал, что на заседание комитета вместо него может поехать кто-нибудь другой, так как на повестке дня комитета было лишь несколько дел комиссии по чистке и проверке, доклад бургомистра и разное. В результате же левый блок, по существу, остался без руководителя. Товарищ Мере внимательно прочитал протокол заседания и задал несколько вопросов секретарю райкома, присутствовавшему на заседании национального комитета.
– Ведь председатель фактически лишил коммунистов слова! – воскликнул Мере.
Секретарь райкома задумался.
– До сих пор Штюмер был порядочным человеком, и мы могли с ним сотрудничать, – проговорил он, немного помолчав. – В руководстве партии мелких хозяев он, пожалуй, единственный, с кем можно договориться… Я бы не поверил, что… По нашей информации, именно из-за сотрудничества с нами он не популярен у правого крыла ПМСХ…
Мере снова углубился в чтение протокола, потом сказал, нахмурившись:
– Эта информация может быть либо просто ошибочной, либо умышленно дезориентирующей. Смотрите, товарищи: вот тут у него уже был повод сразу объявить дело, не относящимся к повестке дня, или же, в худшем случае, немедленно передать его на рассмотрение специальной комиссии. И что значат все эти его выражения: «не как партийное дело…», «дружеский орган…», «беспартийный, стоящий выше партийных интересов…» Он самым откровенным образом подал соцдемам и «национальным крестьянам» сигнал к антипартийным выходкам, к тому, чтобы они нарушили условия соглашения! Он ни разу не выразил протеста против самых наглых выпадов и подлых подозрений. Только как милостыню вымаливал: «желательно, чтобы в спокойной атмосфере…», «большой важности дело…» Да ведь, по существу, он-то и раздул все это дело!.. Нет, товарищи, этот человек не с нами, он против нас! Ну ладно, посмотрю сам, что это за птица.
Альбин Штюмер в мягких выражениях рассказал товарищу Мере о деятельности Андришки. Несколько раз он упомянул о той «атмосфере дружеского взаимопонимания», в которой они вместе работали, и о том, что «при своем несомненном дилетантстве» бургомистр проявляет «отличное, трезвое и острое чутье, бескорыстное усердие и руководствуется безусловно добрыми намерениями». «В чрезвычайных условиях сорок пятого года, – объяснял Штюмер товарищу Мере, – конечно, нельзя было обойтись без известных злоупотреблений; к тому же иные факты могут быть превратно истолкованы с точки зрения строго бюрократических норм. И очень жаль, что все это именно теперь всплыло на поверхность». Он сказал также, что, по его мнению, у Андришки, у этого достойного человека, есть личные враги даже в левом блоке. «Лес рубят – щепки летят, не так ли?» – пояснил он свою мысль.
– Уверен ли господин председатель в том, что это дело, по крайней мере в ближайшее время, не будет предано огласке?
– Разумеется! В этом случае наш комитет… – затараторил Штюмер. – О, что вы! Безусловно, все будет в порядке…
– Каков, по вашему суждению, может быть исход дела?
– Как вам сказать… – уклончиво проговорил Штюмер, пожав плечами. – Видите ли, очень многое будет зависеть от того, какую оценку даст отдельным фактам комиссия…
Беседуя с секретарем райкома компартии, товарищ Мере попросил его подробно рассказать о каждом члене этой специальной комиссии. От социал-демократов в нее вошел доктор Маркович. От национально-крестьянской партии – директор школы Чордаш. Присяжный оратор на всех торжествах, он любил пересыпать свою речь патриотическими фразами, но, вообще-то говоря, весьма мало разбирался в политике. Поговаривали также о том, что несколько позднее комиссия будет пополнена экспертами без права решающего голоса; полагали, в частности, пригласить в нее заместителя бургомистра и главного прокурора как представителей «беспартийных».
Во второй половине дня товарищ Мере беседовал с Сирмаи в его кабинете. Заместитель бургомистра умывал руки: он не был на этом злополучном заседании, а более близко познакомиться с бургомистром ему пока не удалось. Их сотрудничество до сих пор было «образцово корректным».
– Мне хотелось бы задать господину заместителю бургомистра один вопрос, но при условии, что это останется между нами.
– Извольте!
– Как вы, старый специалист, оцениваете сущность предъявленных обвинений и их тяжесть?
После нескольких секунд раздумья Сирмаи с протокольной точностью перечислил обвинения, предъявленные бургомистру. Комментарии, которые он давал к ним, мало интересовали товарища Мере.
– Дело было заранее подстроено, – сказал Мере секретарю райкома компартии. – Сирмаи удивительно хорошо проинформирован об этом «строго секретном» заседании.
Секретарь покачал головой.
– Так неожиданно и так случайно свалилось все это на нас!..
– Случайно? Гм! Так ли?…
Вечером у секретаря райкома социал-демократической партии состоялось совместное заседание комитета коммунистической и социал-демократической партий. На заседание был приглашен и товарищ Мере. Секретарь социал-демократов, бывший сапожник, человек лет пятидесяти, с большими усами и маленькими, как у поросенка, глазками, говорил торопливо, но в то же время весьма холодно и рассудительно.
– И в наших рядах есть запутавшиеся люди и есть люди с благими намерениями, но непригодные к борьбе. Такие люди есть в обеих рабочих партиях, И здесь, у нас, тоже. Этого я никогда не отрицал. Никогда! Зачем закрывать глаза на свои слабости? Это было бы недостойным настоящего пролетария.
– А этот Маркович, – спросил Мере, – настоящий пролетарий?
Секретарь соцдемов расценил этот вопрос как выпад.
– Да, он адвокат. Но, по-моему, если бы каждый коммунист имел за спиною хоть половину того революционного опыта, каким обладает Маркович, за рабочее единство можно было бы быть спокойным.
– Обе наши рабочие партии должны обязательно занять общую позицию по делу Андришки, основываясь только на материале партийного расследования.
– Мы дали указание товарищу Марковичу, чтобы он в этом деле строго руководствовался своими профессиональными знаниями, не отступая от принципов демократического правопорядка и общественной морали. Мы не можем не доверять человеку лишь потому, что он социал-демократ или коммунист. Пролетарская мораль не должна брать примера с морали буржуазной, где господствуют протекция и кумовство.
– Вы говорите так, будто речь идет об организованном заговоре правых.
– Факты всегда останутся фактами, будь то заговор или нет!
– По-вашему, товарищ, выходит, что подлинные, истинные факты – это то же, что казуистика отживших законов и постановлений?
– А дело с валютой?
– Вы считаете, что Андришко руководствовался в этом случае жаждой наживы и дурными побуждениями?
– Товарищ секретарь еще очень молод! Если бы вы были таким же ветераном рабочего движения, как я, вы бы так не говорили! Каждый может поскользнуться, товарищ! Святых нет, а если и есть, то даже им своя рубаха ближе к телу! Мы должны быть твердыми, строго взвешивать факты и только факты. Особенно теперь, когда речь идет о члене рабочей партии, о нашем товарище!
В тот же день, поздно вечером, Мере побывал у бургомистра. Андришко был бледен, глаза говорили о бессонных ночах. Прежде всего Мере расспросил его о том, как проходило заседание национального комитета. Андришко рассказал.
– Товарищ Мере, – сказал он в заключение, – немало трудностей мне пришлось испытать в своей жизни. Испания… Лагеря интернированных в Южной Франции… Война, падение Франции… Был на строительстве военных объектов. В Байонне нас погрузили в старые барки, чтобы перебросить в Англию. В это время немцы были уже в Бордо. В семи километрах от берега на нас налетели немецкие штурмовики. Трудно описать, товарищ Мере, что там творилось. Старые солдаты причитали и скулили, как необстрелянные щенки. Когда стала приближаться вторая волна самолетов, один из кадровых французских офицеров на глазах у всех выстрелил себе в рот из пистолета: помешался от страха. Барка наша была разбита в щепки. Мы цеплялись за доски, лишь у некоторых были пробковые пояса. Я уже не помню, сколько все это продолжалось. Нам на помощь вышло английское судно, но орудийным огнем немцы заставили его вернуться. Потом французские рыбаки подобрали тех, кто был еще жив и кого сумели найти. В море нас так разбросало, что мы уже не слышали друг друга… Вот так и попал я в немецкий плен… И я скажу вам, товарищ Мере: тогда, на барке во время воздушного налета, я не потерял головы. Не потерял я ее и в открытом море. Но здесь, на заседании национального комитета, меня совсем сбили с толку.
– Я вас понимаю, товарищ Андришко.
– Они поставили мне в вину то, что сам я искренне считал нужным и правильным. Теперь, конечно, все изменилось, но тогда нельзя было делать иначе. Законы и постановления не были рассчитаны на тяжелую обстановку, которая сложилась в то время. Я знаю законы и постановления. Знаю, изучил их. Изучал и старые, плохие законы, пока не было новых. Только зря я их учил, они все равно были неприменимы к тем условиям. А теперь все, что я делал тогда, считают злоупотреблением властью… И к тому же еще приплетают мою личную жизнь, мою дочь… Одним словом…
Спокойный, товарищеский тон Мере, его четко сформулированные вопросы, теплый ободряющий взгляд, располагающий к откровенному разговору, умное и честное лицо – все это понемногу успокоило Андришку. Он заулыбался, глаза его загорелись, и он по порядку рассказал подоплеку каждого обвинения.
– А дело с валютой? – спросил Мере серьезно.
Андришко рассказал и об этом.
– Собственно говоря, закон этого не запрещает, и это делает каждый, у кого есть деньги. Так почему же одним можно, а месячный заработок трехсот рабочих должен пропадать?
– Партия борется с валютными махинациями и спекуляцией, – сказал Мере скорее для того, чтобы услышать, что ответит на это Андришко.
– Мы тоже боремся. Но это не было спекуляцией. Просто не удалось вовремя сделать закупки. Так что ж теперь, отдать рабочим через три дня деньги, которые наполовину потеряли свою стоимость? Что бы тогда сказали рабочие и работницы? Или, может, оставить деньги в сейфе еще на две недели, пока они совсем не обесценятся?
– Нужно было посоветоваться с товарищами. Решить этот вопрос по-партийному. Как видите, товарищ, мы ничего не можем делать на свой страх и риск.
– А я думал – лучше умолчать. Об этом знал только референт, которому я доверял…
– Это он дружит с вашей дочкой, товарищ Андришко?
– Раньше они встречались. Но молодой человек был женихом дочери Сирмаи, перед тем как им уехать на Запад. По-видимому, теперь, когда они вернулись, снова вспыхнула старая любовь.
– У него, кажется, есть какое-то дисциплинарное взыскание?
– Дело не серьезное. Оно скорее произошло по неосмотрительности, чем из-за нарушения закона. Честный человек. И хотя он из буржуазной семьи, бывший чиновник, но благонадежный…
– Вы в нем уверены, товарищ?
На другой день утром снова заседала комиссия, теперь уже в помещении райкома компартии. Мере подытожил результаты расследования дела Андришко.
– Разве вы не понимаете, товарищи, – сказал он в заключение, – что если бы даже товарищ Андришко и был неправ, то и тогда следовало бы постоять за него? Ведь речь идет о несущественных, о формальных ошибках! Можно ли нам из-за этого сдавать позиции и терпеть поражение от правых?
Секретарь соцдемов вынужден был раскрыть карты.
– Да… Да… – подтвердил он, часто моргая, и усы его смешно зашевелились. – Мы тоже думали об этом. Позиции рабочих партий нельзя сдавать. Это было бы серьезным тактическим промахом. Очень серьезным!
– Так в чем же дело?
– Могли бы помочь, могли сделать так, чтобы товарищ Андришко вышел из этого дела сухим и держал бы ответ только перед партией. И в этом случае, мы думаем, что за два-три месяца прекратились бы всяческие разговоры и домыслы, не так ли?… Одним словом, ссылаясь на болезнь или еще на что-нибудь, он должен добровольно отказаться от своего поста в пользу другой рабочей партии.
Секретарь умолк, как бы ожидая ответа, потом продолжал:
– А на его место мы хотели бы поставить товарища Марковича. Мы его хорошо знаем – замечательный товарищ, старый деятель рабочего движения…
Сразу после обеда начало темнеть. Гитта расчесывала волосы в ванной комнате. Она уже много раз провела редким черным гребнем по своим светлым, спадающим на плечи волосам; ей нравилось, как потрескивают электрические разряды. Потом, быстро сбросив халат, она перешла в гостиную, надела новый костюм. Некоторое время она рассматривала себя в темноватом от сумерек зеркале, примерила несколько безделушек, прикалывая их по очереди на лацкан жакета, и наконец остановилась на желтом янтарном кулоне. Позвонили. В передней послышались шаги, и дверь в гостиную отворилась. В зеркале она увидела входившего Фери Капри-наи. Пружинистым, широким и уверенным шагом спортсмена он прошел через комнату, мягко ступая по толстому ковру.
– Я не рано?
– Нет, нет! Сейчас должны прийти и папа с мамой.
Говорили о погоде, о городских сплетнях. Гитта повесила в гардероб платье. Фери Капринаи рассматривал в углу у стола граммофонные пластинки.
– Новые?
– Несколько штук привезли с собой. Английские и немецкие. Погодите… – Она совсем близко подошла к молодому человеку. – Этот английский вальс очень мил. Я достала его в Вене.
Два-три оборота игла тихо прошуршала по пластинке, потом зазвучал низкий, страстный женский голос.
– Разрешите?
Они начали танцевать на полоске пола всего в один шаг, между окном и большим ковром.
– Я вижу, Руди Янчо теперь снова стал усердно похаживать к вам?
Девушка не отвечала. Вся отдавшись танцу, она тихо напевала мелодию песни.
Светлые, подкрученные усы молодого человека саркастически поползли в стороны, на полном и широком лице появились маленькие складки.
– Видно, большая любовь?
– Откуда мне знать! – коротко ответила девушка, продолжая напевать. Она не улыбнулась и даже не бросила кокетливого взгляда на Фери.
– Ну, конечно, вы только о себе можете знать!
Как будто не слыша его слов, она пела. Потом, повернув голову в сторону, бросила скучающий взгляд в окно. Фери едва заметно привлек ее к себе за талию. Не сопротивляясь, Гитта дала обнять себя, словно так полагалось по танцу. Она уже чувствовала у своего виска его дыхание.
– А сильную бы я получил пощечину, если бы сейчас поцеловал вас?
Девушка как-то странно рассмеялась.
– Как знать!
Его полные выпяченные губы уже коснулись левого виска Гитты. Он запрокинул ее голову. Некоторое время они танцевали молча. Но едва подошли к оконной нише, Фери остановился и прильнул к губам девушки. Сначала они обменялись коротким поцелуем, потом застыли в долгом, перехватившем дыхание…
– Гитта! – прерывающимся голосом заговорил Фери. Лицо его покраснело. – Милая, дорогая! Ты будешь моей, я никому не отдам тебя!
– Но-но! – резко запротестовала она. Потом ее глаза игриво засверкали, и она тихо, подчеркнуто просто сказала: – Это все потому, что вам пришелся по вкусу поцелуй. Не желаете ли вы теперь, чтобы я тут же, как пишется в романах, «страстно отдалась вам»?
– Гитта!
– Тс-с! – она кивнула головой в сторону граммофона и опять стала подпевать низкоголосой певице:
Leg mir nur vertraulich
das Herz zu meinen Fьssen
und wart, wir werden's einmal noch
wirklich geniessen, – doch jetzt hab'ich noch Spleen,
habe'ich noch keine Laune…
Вы понимаете по-немецки?
– Да…
Открылась дверь, и вошел Янчо. Танцующие отпрянули друг от друга.
– Скажите пожалуйста! Я только сейчас заметила, что стало совсем темно, – сказала Гитта.
1 2 3 4 5 6 7
– Из-за необходимости этого небольшого расследования будет, пожалуй, и впрямь лучше, если мы на основе чисто внутренней и доверительной договоренности временно освободим бургомистра от исполнения его обязанностей. – И, обратившись к Андришке, добавил: – А вышестоящим органам мы можем сказать, что ты заболел или взял недельный отгул за неиспользованный отпуск – ты ведь еще и к экзаменам готовишься… Одним словом…
Большинством в два голоса прошло и это предложение.
На третий день после заседания из областного комитета коммунистической партии прибыл товарищ Мере. Сначала он переговорил с секретарем городского комитета партии. К сожалению, секретарь горкома не мог присутствовать на заседании национального комитета: в тот день бюро первичной партийной организации кирпичного завода проводило важное совещание. На кирпичном не совсем благополучно обстояли дела с завкомом и правыми соцдемами. Словом, нужно было поехать туда. Он считал, что на заседание комитета вместо него может поехать кто-нибудь другой, так как на повестке дня комитета было лишь несколько дел комиссии по чистке и проверке, доклад бургомистра и разное. В результате же левый блок, по существу, остался без руководителя. Товарищ Мере внимательно прочитал протокол заседания и задал несколько вопросов секретарю райкома, присутствовавшему на заседании национального комитета.
– Ведь председатель фактически лишил коммунистов слова! – воскликнул Мере.
Секретарь райкома задумался.
– До сих пор Штюмер был порядочным человеком, и мы могли с ним сотрудничать, – проговорил он, немного помолчав. – В руководстве партии мелких хозяев он, пожалуй, единственный, с кем можно договориться… Я бы не поверил, что… По нашей информации, именно из-за сотрудничества с нами он не популярен у правого крыла ПМСХ…
Мере снова углубился в чтение протокола, потом сказал, нахмурившись:
– Эта информация может быть либо просто ошибочной, либо умышленно дезориентирующей. Смотрите, товарищи: вот тут у него уже был повод сразу объявить дело, не относящимся к повестке дня, или же, в худшем случае, немедленно передать его на рассмотрение специальной комиссии. И что значат все эти его выражения: «не как партийное дело…», «дружеский орган…», «беспартийный, стоящий выше партийных интересов…» Он самым откровенным образом подал соцдемам и «национальным крестьянам» сигнал к антипартийным выходкам, к тому, чтобы они нарушили условия соглашения! Он ни разу не выразил протеста против самых наглых выпадов и подлых подозрений. Только как милостыню вымаливал: «желательно, чтобы в спокойной атмосфере…», «большой важности дело…» Да ведь, по существу, он-то и раздул все это дело!.. Нет, товарищи, этот человек не с нами, он против нас! Ну ладно, посмотрю сам, что это за птица.
Альбин Штюмер в мягких выражениях рассказал товарищу Мере о деятельности Андришки. Несколько раз он упомянул о той «атмосфере дружеского взаимопонимания», в которой они вместе работали, и о том, что «при своем несомненном дилетантстве» бургомистр проявляет «отличное, трезвое и острое чутье, бескорыстное усердие и руководствуется безусловно добрыми намерениями». «В чрезвычайных условиях сорок пятого года, – объяснял Штюмер товарищу Мере, – конечно, нельзя было обойтись без известных злоупотреблений; к тому же иные факты могут быть превратно истолкованы с точки зрения строго бюрократических норм. И очень жаль, что все это именно теперь всплыло на поверхность». Он сказал также, что, по его мнению, у Андришки, у этого достойного человека, есть личные враги даже в левом блоке. «Лес рубят – щепки летят, не так ли?» – пояснил он свою мысль.
– Уверен ли господин председатель в том, что это дело, по крайней мере в ближайшее время, не будет предано огласке?
– Разумеется! В этом случае наш комитет… – затараторил Штюмер. – О, что вы! Безусловно, все будет в порядке…
– Каков, по вашему суждению, может быть исход дела?
– Как вам сказать… – уклончиво проговорил Штюмер, пожав плечами. – Видите ли, очень многое будет зависеть от того, какую оценку даст отдельным фактам комиссия…
Беседуя с секретарем райкома компартии, товарищ Мере попросил его подробно рассказать о каждом члене этой специальной комиссии. От социал-демократов в нее вошел доктор Маркович. От национально-крестьянской партии – директор школы Чордаш. Присяжный оратор на всех торжествах, он любил пересыпать свою речь патриотическими фразами, но, вообще-то говоря, весьма мало разбирался в политике. Поговаривали также о том, что несколько позднее комиссия будет пополнена экспертами без права решающего голоса; полагали, в частности, пригласить в нее заместителя бургомистра и главного прокурора как представителей «беспартийных».
Во второй половине дня товарищ Мере беседовал с Сирмаи в его кабинете. Заместитель бургомистра умывал руки: он не был на этом злополучном заседании, а более близко познакомиться с бургомистром ему пока не удалось. Их сотрудничество до сих пор было «образцово корректным».
– Мне хотелось бы задать господину заместителю бургомистра один вопрос, но при условии, что это останется между нами.
– Извольте!
– Как вы, старый специалист, оцениваете сущность предъявленных обвинений и их тяжесть?
После нескольких секунд раздумья Сирмаи с протокольной точностью перечислил обвинения, предъявленные бургомистру. Комментарии, которые он давал к ним, мало интересовали товарища Мере.
– Дело было заранее подстроено, – сказал Мере секретарю райкома компартии. – Сирмаи удивительно хорошо проинформирован об этом «строго секретном» заседании.
Секретарь покачал головой.
– Так неожиданно и так случайно свалилось все это на нас!..
– Случайно? Гм! Так ли?…
Вечером у секретаря райкома социал-демократической партии состоялось совместное заседание комитета коммунистической и социал-демократической партий. На заседание был приглашен и товарищ Мере. Секретарь социал-демократов, бывший сапожник, человек лет пятидесяти, с большими усами и маленькими, как у поросенка, глазками, говорил торопливо, но в то же время весьма холодно и рассудительно.
– И в наших рядах есть запутавшиеся люди и есть люди с благими намерениями, но непригодные к борьбе. Такие люди есть в обеих рабочих партиях, И здесь, у нас, тоже. Этого я никогда не отрицал. Никогда! Зачем закрывать глаза на свои слабости? Это было бы недостойным настоящего пролетария.
– А этот Маркович, – спросил Мере, – настоящий пролетарий?
Секретарь соцдемов расценил этот вопрос как выпад.
– Да, он адвокат. Но, по-моему, если бы каждый коммунист имел за спиною хоть половину того революционного опыта, каким обладает Маркович, за рабочее единство можно было бы быть спокойным.
– Обе наши рабочие партии должны обязательно занять общую позицию по делу Андришки, основываясь только на материале партийного расследования.
– Мы дали указание товарищу Марковичу, чтобы он в этом деле строго руководствовался своими профессиональными знаниями, не отступая от принципов демократического правопорядка и общественной морали. Мы не можем не доверять человеку лишь потому, что он социал-демократ или коммунист. Пролетарская мораль не должна брать примера с морали буржуазной, где господствуют протекция и кумовство.
– Вы говорите так, будто речь идет об организованном заговоре правых.
– Факты всегда останутся фактами, будь то заговор или нет!
– По-вашему, товарищ, выходит, что подлинные, истинные факты – это то же, что казуистика отживших законов и постановлений?
– А дело с валютой?
– Вы считаете, что Андришко руководствовался в этом случае жаждой наживы и дурными побуждениями?
– Товарищ секретарь еще очень молод! Если бы вы были таким же ветераном рабочего движения, как я, вы бы так не говорили! Каждый может поскользнуться, товарищ! Святых нет, а если и есть, то даже им своя рубаха ближе к телу! Мы должны быть твердыми, строго взвешивать факты и только факты. Особенно теперь, когда речь идет о члене рабочей партии, о нашем товарище!
В тот же день, поздно вечером, Мере побывал у бургомистра. Андришко был бледен, глаза говорили о бессонных ночах. Прежде всего Мере расспросил его о том, как проходило заседание национального комитета. Андришко рассказал.
– Товарищ Мере, – сказал он в заключение, – немало трудностей мне пришлось испытать в своей жизни. Испания… Лагеря интернированных в Южной Франции… Война, падение Франции… Был на строительстве военных объектов. В Байонне нас погрузили в старые барки, чтобы перебросить в Англию. В это время немцы были уже в Бордо. В семи километрах от берега на нас налетели немецкие штурмовики. Трудно описать, товарищ Мере, что там творилось. Старые солдаты причитали и скулили, как необстрелянные щенки. Когда стала приближаться вторая волна самолетов, один из кадровых французских офицеров на глазах у всех выстрелил себе в рот из пистолета: помешался от страха. Барка наша была разбита в щепки. Мы цеплялись за доски, лишь у некоторых были пробковые пояса. Я уже не помню, сколько все это продолжалось. Нам на помощь вышло английское судно, но орудийным огнем немцы заставили его вернуться. Потом французские рыбаки подобрали тех, кто был еще жив и кого сумели найти. В море нас так разбросало, что мы уже не слышали друг друга… Вот так и попал я в немецкий плен… И я скажу вам, товарищ Мере: тогда, на барке во время воздушного налета, я не потерял головы. Не потерял я ее и в открытом море. Но здесь, на заседании национального комитета, меня совсем сбили с толку.
– Я вас понимаю, товарищ Андришко.
– Они поставили мне в вину то, что сам я искренне считал нужным и правильным. Теперь, конечно, все изменилось, но тогда нельзя было делать иначе. Законы и постановления не были рассчитаны на тяжелую обстановку, которая сложилась в то время. Я знаю законы и постановления. Знаю, изучил их. Изучал и старые, плохие законы, пока не было новых. Только зря я их учил, они все равно были неприменимы к тем условиям. А теперь все, что я делал тогда, считают злоупотреблением властью… И к тому же еще приплетают мою личную жизнь, мою дочь… Одним словом…
Спокойный, товарищеский тон Мере, его четко сформулированные вопросы, теплый ободряющий взгляд, располагающий к откровенному разговору, умное и честное лицо – все это понемногу успокоило Андришку. Он заулыбался, глаза его загорелись, и он по порядку рассказал подоплеку каждого обвинения.
– А дело с валютой? – спросил Мере серьезно.
Андришко рассказал и об этом.
– Собственно говоря, закон этого не запрещает, и это делает каждый, у кого есть деньги. Так почему же одним можно, а месячный заработок трехсот рабочих должен пропадать?
– Партия борется с валютными махинациями и спекуляцией, – сказал Мере скорее для того, чтобы услышать, что ответит на это Андришко.
– Мы тоже боремся. Но это не было спекуляцией. Просто не удалось вовремя сделать закупки. Так что ж теперь, отдать рабочим через три дня деньги, которые наполовину потеряли свою стоимость? Что бы тогда сказали рабочие и работницы? Или, может, оставить деньги в сейфе еще на две недели, пока они совсем не обесценятся?
– Нужно было посоветоваться с товарищами. Решить этот вопрос по-партийному. Как видите, товарищ, мы ничего не можем делать на свой страх и риск.
– А я думал – лучше умолчать. Об этом знал только референт, которому я доверял…
– Это он дружит с вашей дочкой, товарищ Андришко?
– Раньше они встречались. Но молодой человек был женихом дочери Сирмаи, перед тем как им уехать на Запад. По-видимому, теперь, когда они вернулись, снова вспыхнула старая любовь.
– У него, кажется, есть какое-то дисциплинарное взыскание?
– Дело не серьезное. Оно скорее произошло по неосмотрительности, чем из-за нарушения закона. Честный человек. И хотя он из буржуазной семьи, бывший чиновник, но благонадежный…
– Вы в нем уверены, товарищ?
На другой день утром снова заседала комиссия, теперь уже в помещении райкома компартии. Мере подытожил результаты расследования дела Андришко.
– Разве вы не понимаете, товарищи, – сказал он в заключение, – что если бы даже товарищ Андришко и был неправ, то и тогда следовало бы постоять за него? Ведь речь идет о несущественных, о формальных ошибках! Можно ли нам из-за этого сдавать позиции и терпеть поражение от правых?
Секретарь соцдемов вынужден был раскрыть карты.
– Да… Да… – подтвердил он, часто моргая, и усы его смешно зашевелились. – Мы тоже думали об этом. Позиции рабочих партий нельзя сдавать. Это было бы серьезным тактическим промахом. Очень серьезным!
– Так в чем же дело?
– Могли бы помочь, могли сделать так, чтобы товарищ Андришко вышел из этого дела сухим и держал бы ответ только перед партией. И в этом случае, мы думаем, что за два-три месяца прекратились бы всяческие разговоры и домыслы, не так ли?… Одним словом, ссылаясь на болезнь или еще на что-нибудь, он должен добровольно отказаться от своего поста в пользу другой рабочей партии.
Секретарь умолк, как бы ожидая ответа, потом продолжал:
– А на его место мы хотели бы поставить товарища Марковича. Мы его хорошо знаем – замечательный товарищ, старый деятель рабочего движения…
Сразу после обеда начало темнеть. Гитта расчесывала волосы в ванной комнате. Она уже много раз провела редким черным гребнем по своим светлым, спадающим на плечи волосам; ей нравилось, как потрескивают электрические разряды. Потом, быстро сбросив халат, она перешла в гостиную, надела новый костюм. Некоторое время она рассматривала себя в темноватом от сумерек зеркале, примерила несколько безделушек, прикалывая их по очереди на лацкан жакета, и наконец остановилась на желтом янтарном кулоне. Позвонили. В передней послышались шаги, и дверь в гостиную отворилась. В зеркале она увидела входившего Фери Капри-наи. Пружинистым, широким и уверенным шагом спортсмена он прошел через комнату, мягко ступая по толстому ковру.
– Я не рано?
– Нет, нет! Сейчас должны прийти и папа с мамой.
Говорили о погоде, о городских сплетнях. Гитта повесила в гардероб платье. Фери Капринаи рассматривал в углу у стола граммофонные пластинки.
– Новые?
– Несколько штук привезли с собой. Английские и немецкие. Погодите… – Она совсем близко подошла к молодому человеку. – Этот английский вальс очень мил. Я достала его в Вене.
Два-три оборота игла тихо прошуршала по пластинке, потом зазвучал низкий, страстный женский голос.
– Разрешите?
Они начали танцевать на полоске пола всего в один шаг, между окном и большим ковром.
– Я вижу, Руди Янчо теперь снова стал усердно похаживать к вам?
Девушка не отвечала. Вся отдавшись танцу, она тихо напевала мелодию песни.
Светлые, подкрученные усы молодого человека саркастически поползли в стороны, на полном и широком лице появились маленькие складки.
– Видно, большая любовь?
– Откуда мне знать! – коротко ответила девушка, продолжая напевать. Она не улыбнулась и даже не бросила кокетливого взгляда на Фери.
– Ну, конечно, вы только о себе можете знать!
Как будто не слыша его слов, она пела. Потом, повернув голову в сторону, бросила скучающий взгляд в окно. Фери едва заметно привлек ее к себе за талию. Не сопротивляясь, Гитта дала обнять себя, словно так полагалось по танцу. Она уже чувствовала у своего виска его дыхание.
– А сильную бы я получил пощечину, если бы сейчас поцеловал вас?
Девушка как-то странно рассмеялась.
– Как знать!
Его полные выпяченные губы уже коснулись левого виска Гитты. Он запрокинул ее голову. Некоторое время они танцевали молча. Но едва подошли к оконной нише, Фери остановился и прильнул к губам девушки. Сначала они обменялись коротким поцелуем, потом застыли в долгом, перехватившем дыхание…
– Гитта! – прерывающимся голосом заговорил Фери. Лицо его покраснело. – Милая, дорогая! Ты будешь моей, я никому не отдам тебя!
– Но-но! – резко запротестовала она. Потом ее глаза игриво засверкали, и она тихо, подчеркнуто просто сказала: – Это все потому, что вам пришелся по вкусу поцелуй. Не желаете ли вы теперь, чтобы я тут же, как пишется в романах, «страстно отдалась вам»?
– Гитта!
– Тс-с! – она кивнула головой в сторону граммофона и опять стала подпевать низкоголосой певице:
Leg mir nur vertraulich
das Herz zu meinen Fьssen
und wart, wir werden's einmal noch
wirklich geniessen, – doch jetzt hab'ich noch Spleen,
habe'ich noch keine Laune…
Вы понимаете по-немецки?
– Да…
Открылась дверь, и вошел Янчо. Танцующие отпрянули друг от друга.
– Скажите пожалуйста! Я только сейчас заметила, что стало совсем темно, – сказала Гитта.
1 2 3 4 5 6 7