OCR and spellcheck by HarryFan, 17 September 2001
«Короткевич. В. Дикая охота короля Стаха: Авт.сб.»: Лениздат; Л.; 1990
Аннотация
Пирует шляхта. Женится молодой князь Кизгайла. И даже весть о крестьянском мятеже не омрачает праздника. Спешит на свадьбу и старинный друг — Роман Ракутович. Только не радуется его приезду невеста, предчувствуя надвигающуюся беду...
Владимир Короткевич
Седая легенда
1
Светлейший отец, подавай нам деньгу,
Иль скарб твой достанется в руки врагу.
К.Мейер
В начале мая в Быхов примчался на взмыленном коне гонец.
Конь рухнул у самых я ворот замковой башни, а всадник перелетел через его голову и, словно мертвый, растянулся в пыли.
Этот чуть живой человек привез мне приказ моего господина, пана Алехно Кизгайлы. Я, Конрад Цхаккен, должен был не мешкая оставить Быхов и во главе своих трех сотен швейцарцев поспешать в замок Кизгайлы. Вместе с грамотой прибыли деньги на покупку коней и устный приказ о том, что этих коней не нужно щадить.
На вопрос, что заставило пана быть столь поспешливым и расточительным, гонец едва смог прохрипеть сквозь забитый пылью рот:
— Волк вырвался из логова…
Ему уже седлали другого коня, и через минуту он умчал в третий замок Кизгайлы, в Зборов.
Я не знал, кто был этот волк. Но швейцарец, если ему хорошо платят, не нуждается в повторном приказе.
Кизгайле было угодно, чтобы мы загнали коней, — мы загнали их и ровно через сутки прискакали в Кистени, где нас столь нетерпеливо ожидали и так сильно чего-то боялись. Боялись, однако мост, к нашему удивлению, был опущен.
Коней мы загнали беспощадно, до запала. Кизгайла потерял на этом не меньше сотни золотых. Но это было не мое дело. Я, Конрад Цхаккен, уроженец кантона Швиц, конечно, так не разбрасывался бы, но я уже девять лет видел этих людей и знал, что от них всегда можно ждать самых безумных поступков, за них никогда нельзя поручиться, потому что у них ветер свистит в голове.
Я жил среди них девять лет, иногда начинал даже думать по-белоруссински, и я знал их ненамного лучше, чем в первый день своего прибытия сюда.
Они будут кричать: «Волк вырвался из логова» — и никогда не соблаговолят толком объяснить, что стряслось, чтобы добрый христианин понял их. Как будто это наш долг — понимать их тропы и иносказания! Упаси бог, если среди них появится первый поэт, — они наводнят весь мир стихами и никому не дадут покоя.
Они тратят бешеные деньги на целый табун заранее обреченных коней — и оставляют подъемный мост опущенным.
Их старые крепости, такие, как Смоляны, Орша, Могилев, — страшны. Я не согласился бы оборонять их, даже если б мне платили не пятьдесят талеров, а сто. Воистину, чтобы выстоять за таким забором, нужно великое мужество и великое легкомыслие. А эти не только выстаивают, но и наносят урон врагу.
Они умудрились, сидя в этих загонах для быдла, отбиться от татар и сто лет, обескровленные, сопротивлялись Литве — этого достаточно.
Я говорю вам, никто не назвал бы эти поленницы крепостями.
Впрочем, это не относится к замку Кизгайлы. Кто вдохнет воздух католического храма, тот никогда уже не будет прежним. А новая знать надышалась им вдоволь. Она возводит такие замки, будто в любой из них вот-вот могут принести крест господень, который придется защищать от всех язычников земли.
Есть славный город Кельн. И в этом славном городе есть памятник глупости и непосильному почину — недостроенный собор. И есть поэт Газельберг, который хотя и говорит со мной на одном языке, а порядочный дурак.
Так вот что он написал об этом соборе:
DEM WUNDER DETH ICH AUCH NACHLAU FEN
SACH NIE KEIN GROSSERN STEIN HAUFFEN
[Этому диву дивился и я; никогда не видывал большей кучи камней (нем.)]
Поглядел бы он на замок моего господина в окрестности Кистеней!
Над широким ленивым Днепром возвышается холм. Пять тысяч здешних мужиков натаскали на него земли и укрепили. Теперь речка впадает в Днепр двумя рукавами. Между ними этот огромный холм. Он изрезан двойным валом. А на его вершине серая каменная громадина.
Иногда мне кажется, что сатана именно здесь оборонялся от всевышнего и что именно этот холм бомбардировали камнями его ангелы. Человеку трудно возвести такое.
Подъемный мост, ворота с двойной решеткой, каменная стена высотой в сорок пять локтей. А над ними, еще выше, три башни.
Именуются они — Соляная, Стрелецкая и Жабья.
Внутри достаточно места для жилья, конюшен, дворца, двух церквей и прочих строений — всего и не счесть.
И это обычный замок дворянина, даже не первого по богатству и знатности. Бог неровна делит: он дает штаны именно тому, у кого они будут падать с тощей задницы.
В этот вечер над башнями светила луна — нежная, оливковая. А в бойницах тоже кое-где мерцали огоньки. И на сердце было легко, потому что у нас, воинов от рождения, всегда легко на сердце, когда мы живы.
В ответ на троекратный сигнал нашего рога из башни над воротами трижды пропела волынка, и звуки ее в майском вечернем воздухе тоже были особенно грустными и прозрачными. Это был такой воздух, что его хотелось пить.
Майский жук ударился о мою кирасу и запутался в гриве коня, беспомощно перебирая лапками.
Майские жуки на этой безумной земле абсолютно такие же, как и на моей родине, — это немного успокаивает.
На моего коня упал луч света из наблюдательного окна.
— Кто идет?
— Святой Юрий и Русь! — произнес я обычный клич воинов этой земли.
— Благодарение богу, — закрестился воротный страж. — Ждали вас.
Начали крутить ворот, разошлись окованные железом дубовые створки, медленно поползла вверх решетка.
Нас встретил сам хозяин — дело небывалое. Я не зря намекал на людей, у которых сползают штаны. Кизгайла такой и есть. Ему тридцать четыре года, и он худ, как бедняцкая коза. Но силен и жилист.
Он попытался взять моего коня за повод — здорово ему припекло, если он оказывает наемнику такую честь, — но я спешился и сам повел коня.
Кизгайлу мне довелось видеть не более трех раз, я был лишь его кулаком в Быховской округе. Недавно он женился, а я еще не видел его жены.
Но даже я удивился той перемене, которая произошла с ним. Спина согнулась, желт лицом даже не по-человечески, глаза как у безумного. А ведь был ладный и статный. И осанка благородная.
— Ты хорошо сделал, что поторопился, Конрад, — сказал он, — у меня большая беда.
И умолк. И молчал, пока хлопцам не отвели жилье, пока не выкатили им бочку вина и не накормили — жирно и вкусно.
Я смотрел на его высокий узкий лоб, на волосы, слегка подвитые на концах, но без блеска, словно у сухотника какого-нибудь, в узкие карие глаза и думал: «Вот и пойми тебя, черта, что у тебя на уме».
Этих людей нельзя понять. То они молчат, то приказывают загнать хороших коней ни с того ни с сего.
Когда все утолили первый голод, он подал мне знак идти за ним. Мы шли бесконечными переходами и висячими галереями: он — тихо, как кот, я — громыхая, как ведро на цыганской телеге.
На висячей площадке, весьма пригодной для обзора, он вдруг остановился.
— Как ты думаешь; Цхаккен, долго ли можно защищать такой замок?
Я окинул взглядом громадину, залитую лунным светом, груды камней, отягощавшие забрало, башни, легко и прочно стоявшие на земле.
Я знал, что на этих стенах установлены два десятка пушек и при них, как утверждала роспись, имеется десять замковых сторожей и бомбардирных мастеров.
А чтоб жрать и пить, так этого в подвалах хватит на всех — хоть год сиди.
И все же я спросил, какие силы имеются в замке кроме моих молодцов. Он ответил, что на втором замковом дворе стоит сотня кирасиров.
— Неплохо, — сказал я, — да ведь это для вылазок, хозяин. А зачем нам их кони? Разве что жрать, если станет голодно? Конечно, это еда для басурмана, но голод не тетка.
— Есть еще около двух сотен дворян.
— Отчаянные и отпетые души, — сказал я, — но опять-таки для боя в широком поле.
Словом, я понял, что стены замка должны защищать мои воины.
— Не нам же камни таскать, пан Кизгайла? Дайте нам на эту работу с полсотни мужиков.
— Нельзя мужиков, — почти вспылил он. — Их вовсе не будет.
Я пожал плечами:
— В чем все-таки дело, хозяин?
— Спрашивать будешь потом. Отвечай, сколько здесь можно продержаться.
— Год, — сухо ответил я, — год я продержусь здесь даже против Сатаниила. Два года я продержался бы здесь с хозяином, который мне доверяет. И я не поручусь даже за неделю обороны, если хозяин не доверяет сам себе.
— Цхаккен, приятель, — сказал он чуть помягче, — я просто не хотел внушить тебе превратного мнения относительно легкости и трудности этой осады.
— Так кто же все-таки идет?
— Хамы идут.
Мне не понравились эти слова. Ведь швейцарцы все были мужиками еще сто лет назад. Но он обидел не моих земляков. Кроме того, он платил деньги. Поэтому я смолчал.
— Хамы идут, — повторил он.
— Это не так уж страшно, — сказал я, слегка покривив душой.
— Ты не видел их в Витебске, — сказал он, — когда там была смута. А я до сих пор помню набат.
— Однако же тридцать лет в этом краю было спокойно.
— А теперь они взяли замок. В Рогачеке.
— Сорок миль по реке отсюда, — улыбнулся я. — Кто поручится, что они пойдут в эту сторону?
— Они пойдут. Я это знаю. У них нет другого пути, кроме того, что ведет через Кистени. Через мои земли.
— И все равно мы отсидимся. Ваши мужики, конечно, мало приятная вещь. Однако это не регулярная армия.
— Это хуже. — Он снова начинал гневаться.
— Почему?
— Потому что сегодня у них есть голова.
Внутри у меня похолодело: черт возьми, это действительно было хуже. Но я знал, что этого человека еще в отрочестве чуть не до смерти напугали зверские рожи, топоры, факелы, труп епископа, который волочили за ноги по улицам, избиение его гвардии. Неумно было бы его пугать. Поэтому я отмахнулся от его слов.
— Глупости, — сказал я, — голова во время войны рискует не меньше ног. Уж на что хитер был шведский король, но и его не минула пуля.
— О Конрад, ты ведь бился с ним, — вдруг загорелся он. — Что это был за человек?
Я улыбнулся про себя. Клянусь косой матери божьей, на этой земле каждый мечтает о славе. Нигде не читают и не расспрашивают так жадно про Александра, Цезаря и других разбойников. Даже этот, которому сидеть бы дома и плодить детей, человек скорее жестокий, чем мужественный, загорелся, едва потянуло дымом войны.
Я пожал плечами с притворным безразличием:
— Этот голландский мазила Ван Дейк написал портрет шведа, но он не похож. Он на нем чистенький, как мальчик, которого мама ведет в церковь. А тот был здоровенный мужлан, который лаялся мужицкими проклятиями, словно золотарь из Вюрцбурга.
Его снова передернуло при упоминании о мужиках, но я успокоил:
— Даже такая голова ничего не смогла поделать с мужеством неприятеля. Будем биться.
Мы спустились во второй внутренний двор. Здесь, под навесом, висели на стене кирасы, фыркали кони и возле костров сидели кирасиры. На каменных плитах двора кое-где дымился свежий навоз. Худой мужичонка в свитке убирал его лениво и неуклюже.
Хозяин, видимо, нашел, на ком сорвать гнев.
— Доминик, — сказал он, — если двор будет таким загаженным и утром, я поставлю тебя выше себя.
Я знал это мерзкое выражение. И невольно взглянул на верхний двор, где огромным «покоем» вырисовывалась на синевато-зеленом лунном небе виселица.
— Сделаем, паночек, — сказал Доминик, и я увидел в сумерках его светлые, чуть пригашенные ресницами глаза. Они были необычные, эти глаза.
В Европе я лишь однажды видел такие глаза у мужика под Вольмирштедтом, когда немецкие собратья в кирасах забирали у него сено. Через мгновение он воткнул вилы в бок сержанту. Когда я впервые появился здесь, то ежеминутно опасался такого удара: у них у всех были такие глаза. Но потом успокоился. Это смирный и очень терпеливый народ.
И лишь теперь снова что-то неприятное шевельнулось у меня внутри.
— Я отправил бы этого мужика в родное село, — сказал я.
— Совсем остаться без них нельзя, — раздраженно ответил Кизгайла, — а этот еще и католик. Я должен ему верить.
Я удивился такой наивности и подумал, что человеку, который изменил вере однажды, ничто не помешает изменить и второй раз. Но я не произнес этого вслух, боясь оскорбить хозяина.
Сам хозяин тоже был свежий католик, а жена его, Любка, оставалась православной. Жен незачем принуждать. Да и сам Кизгайла — я уверен в этом
— чувствует себя в новом храме наподобие пьяного ландскнехта в обществе святош.
И все же в замке имеется небольшой костел, патроном которого является святой Антоний, и церковь Покрова Матери Божьей. Их разделяет дворец, и из него ведут в храмы две галереи, каждая в свою сторону. Когда дворец сожгут, храмы увидят друг друга и очень удивятся. Впрочем, это не мешает обеим религиям спать на одной подушке…
От этих игривых и, признаюсь, не очень почтительных мыслей мне стало весело. Ну какой из этого человека католик? Он не знает по латыни ни inibus, ни atibus . И хорошо, потому что я тоже знаю, не много больше.
Да и откуда мне знать? Я не поп, я солдат. Я Конрад Цхаккен, и я тридцать лет кровью плачу за свой хлеб.
Широкой деревянной лестницей мы прошли в малый зал замка. В этом малом зале могли бы устроить попойку все мои молодцы, да еще с девками. И никому бы не было тесно.
Шесть больших, как в церкви окон. В них, помимо обычных застекленных переплетов, вделаны еще и витражи. Впрочем, их начали уже вынимать. Без сомнения, для того, чтобы перенести в безопасное место. Поэтому половина зала была в красных, синих и коричневых пятнах, а вторая залита лунным светом.
Гладкий каменный пол, стены, обитые тяжелой тканью, фиолетовой с золотом. Вдоль стен тяжелые и длинные, как гробы, резные сундуки, они же скамьи. Между ними шкафы, нарочно приоткрытые, чтоб была видна золотая и серебряная посуда.
Как быстро они научаются от фальшивых немецких и итальянских купцов, от лживых ихних дворян! Научились и иному, вовсе несообразному: в передней стене — камин! Это при здешних страшных морозах! Да я ни на что на свете не сменяю местной печи.
Во время итальянского похода — а зима была небывало суровая для Ломбардии — мне однажды довелось всю ночь пролязгать зубами у такого камина. Я наполовину зажарился, а наполовину замерз, как пекарь.
Зато я с несомненным удовольствием увидел уже накрытый стол, кресла без спинок возле него, пламя свечей в шести пятисвечниках.
И еще женщину в кресле, в стороне от стола.
Они были совсем не похожи друг на друга, муж и жена. У него сухое желтое, начинающее дрябнуть лицо, безумные и достойные жалости глаза фанатика, волосы до плеч. А она — с нее ангела можно было бы рисовать. Только не больно, знаете ли, доброго ангела. Коса длинная, золотистая, глаза темно-голубые и тоже малость бесноватые, как и у всех местных жителей. Рот розовый, веселый и привлекательный, и весьма приятный для поцелуев.
А сама будто литая: все на месте, что должно быть у женщины, по мнению всякого доброго швейцарца. Я, правда, не знал, какая у нее походка. У здешних женщин походка очень хороша. И еще руки. Такие, как у этой: белые, не худые, с тонкими красивыми пальцами, которые сужаются на конце.
Особенно непохожими супругов делала одежда. К одежде следует приучать не одно поколение. И может, только внуки пана приучатся носить одежду, которую носил он сам. Широкая и очень короткая бархатная безрукавка на куницах. Ярко-красная рубашка, которая плотно обтягивала тело. Кружевной воротник, и из-под него на живот свисала золотая цепочка. На поясе игрушечный кинжальчик. (Боже, да этим людям только дубина и с руки.) И куда ему, черту, с его худыми ногами и утолщенными коленными суставами носить гладкие, в обтяжку, золотистые чулки и мягкие сапожки с длинными носками?
Дразнят нас тонконогими аистами, а сами туда же.
А на пани Любке все к месту. Широкое в подоле голубое с золотом платье. Пояс завязан по бедрам и падает впереди двумя концами, как бы разделяя ноги. Тонкая в поясе казнатка , тоже голубая.
И что лучше всего — ихний «кораблик» на голове, словно лежащий молодой месяц, словно рожки над ушами. Те рожки золотятся, а на них сверху наброшен рантух — прозрачное голубое покрывало, спадающее ниже колен.
Сидит словно в облаке.
И на коленях свернулся ручной белый горностай.
Она поднялась мне навстречу, улыбнулась слегка жестковатой и легкой улыбкой. Горностай попытался было уцепиться за платье, но не удержался и скатился вниз.
У меня седина в волосах, и тут я впервые пожалел об этом. А про себя решил, что мужа как мужа, а эту буду защищать до последнего издыхания. Ведь если бы я не таскался по свету, а женился, как все добрые люди, у меня могла быть такая же вот дочь. И я обязательно назвал бы ее Гертрудой.
Я подошел к ней и наклонился, чтоб поцеловать руку, но она не дала руки.
— В этом, отец, по нашим обычаям, нет нужды.
— У них свои обычаи, — сказал пан Кизгайла, но я заметил, что он обрадовался.
А потом я убедился, что он ее вообще как-то безнадежно ревнует.
1 2 3 4 5 6 7 8