Будет учрежден государственный праздник – День Победы.
Глава 7 ОТГРЕМЕЛИ БОИ
Если и бывают чудеса, то именно в этот день, в день, когда завершилась война, произошло одно из них. Уже много дней подряд здесь стояла пасмурная и прохладная погода, шли дожди. А в этот день засияло яркое солнце, будто тоже празднуя нашу победу.
Начиналась новая жизнь, почти мирная. Мы остались в Гайдау. Облюбовали пустовавший двухэтажный кирпичный дом. Взводу отвели большую комнату на первом этаже. Мы обустраивались, налаживали быт. Солдаты откуда-то натаскали двухъярусных кроватей, заставили ими всю комнату. Командир дивизиона предложил мне поселиться отдельно, в совсем маленькой светелочке в мезонине. Я отказалась, понимала, что там не будет мне покоя от моих воздыхателей. Дальнейшее подтвердило мою правоту.
Итак, отныне я буду жить в одной комнате с солдатами. Непросто было решиться на это, но другого выхода я не видела. Ребят это обстоятельство нисколько не смутило, они тоже понимали, что выбора у меня нет. Нашли для меня обычную железную односпальную кровать с панцирной сеткой, матрац, подушку, одеяло. Поставили кровать в уголок, укрепили по углам деревянные стойки, повесили на них простынки – у меня был теперь свой «будуар». Конечно, здесь я чувствовала себя не очень уютно и свободно. Ведь что ни говори, но соседство двадцати молодых здоровых парней не могло не стеснять меня. Зато была уверенность в безопасности, хотя бы относительной. Насколько я знаю, никто из ребят не заглядывал в мой уголок. Может, и нашлись бы желающие, но другие не позволили бы никому нарушить установившиеся между нами прекрасные дружеские отношения.
Теперь, когда закончились боевые действия, я особенно остро ощутила, каково быть одной в мужском коллективе. Ведь кроме моих ребят рядом жило много других мужчин, молодых и здоровых, соскучившихся за годы войны по женскому вниманию и ласке. Для меня начались трудные дни уже в другом плане, главным образом в психологическом и бытовом. Поначалу проблемы возникали буквально на каждом шагу. Взять хотя бы такой житейский вопрос, как туалет. Стоял один на всех на открытом месте деревянный туалет на улице в нескольких десятках метров от дома, и виден он был со всех сторон. Иду туда. Все смотрят, кто-то что-то кричит вслед. Иду и еле сдерживаю себя, чтобы не оглянуться, не вернуться, не побежать. Мне обидно и неловко, но вариантов-то нет. Или еще: все строем идут в построенную неподалеку русскую баню, но я-то не могу с ними идти, а помыться просто необходимо. Ребята хохочут, ждут, что будет дальше. Хорошо, что Столбов нашелся: «Все помоются, потом ты пойдешь, а мы с Петром и Алексеем покараулим». И стояли, караулили, пока я мылась. А где сушить свое нижнее белье? Не вывесишь же на улице на виду у всех.
Таких проблем оказалось великое множество. Но понемногу все отрегулировалось, утряслось. Гораздо хуже было другое – чисто мужское окружение, в котором я оказалась единственным объектом любовных притязаний. А ведь мне было всего 19 лет, и я по-настоящему страдала от бесконечных приставаний офицеров. Из-за них я отказалась питаться в офицерской столовой, к которой меня прикрепили в порядке исключения как единственную в подразделении женщину. Дня два-три я ходила туда, но скоро мне стало противно: иду, бывало, а на меня нацелены десятки мужских глаз. Было такое ощущение, будто сквозь строй меня пропускают. Решила отказаться от «привилегии», стала ходить в солдатскую столовую. В любую погоду вместе с ребятами в строю с котелком в руках ходила в столовую, которую лишь условно можно было так назвать. Прямо на улице стояли сколоченные из досок длинные столы, врытые в землю такие же скамейки, над ними деревянный навес – такой была наша столовая. Зато, когда я садилась за стол, передо мной всегда оказывалась горка вкусных вещей – конфеты, шоколад, печенье. Это мои дорогие солдатики так баловали меня. Первое время кормили нас ужасно: утром овсяная каша, в обед – овсяный суп, такая же каша и кисель из овсянки, на ужин снова овсяная каша. Мы очень остро ощущали изменения в нашем питании. Последнее время в Пруссии часть находилась на самообеспечении, питались мы прекрасно. Я уже упоминала, что и свежим мясом нас баловали, и парным молоком. А после завершения боевых действий перевели на централизованное снабжение. Постепенно все наладилось, но какое-то время нас кормили одной овсянкой. Ребята развлекались и, выходя из-за стола, издавали дружное и громкое: «И-го-го».
А я вела неравную войну с моими влюбчивыми командирами. От этой войны страдала не только я, но и мои сослуживцы.
Однажды командир дивизиона капитан Г. жестоко наказал весь взвод из-за моей непокорности. Повод-то был пустяковый. В тот вечер в штабе полка показывали художественный фильм. Естественно, что всем, в том числе и мне, хотелось посмотреть его. Комиссар разрешил взводу пойти на просмотр. Нас сопровождал один из командиров, шли мы туда строем и с песней. Сеанс закончился очень поздно, мы вернулись около двух часов ночи все вместе. Вот тут-то и разразилась гроза. Оказывается, я зачем-то потребовалась капитану, меня разыскивали, но не нашли. И когда мы пришли, капитан, невзирая на глубокую ночь, приказал немедленно вынести все кровати, а вместо них построить двухъярусные деревянные нары. Столбов просил оставить кровать хотя бы для меня: «Все-таки она девушка, товарищ капитан». Но Г. ответил грубо и зло: «Она здесь не девушка, а младший сержант». Так припомнил он мне мои слова, сказанные однажды в ответ на его приставания: «Для вас я не девушка, товарищ капитан, а младший сержант». За одну ночь солдаты построили для себя нары, мою кровать тоже сменили на деревянный топчан. А я еще раз услышала: «Черт принес ее к нам, столько неприятностей из-за нее». Мне было невероятно обидно, но я понимала, что ребята действительно страдали из-за меня.
Капитан Г. постоянно унижал меня мелкой местью и придирками. Вот, к примеру, такой случай. Служил в дивизионе замечательный сапожник, уже немолодой. Он решил сшить мне брезентовые сапоги, в кирзовых-то было жарко и тяжело. Увидел капитан, запретил: младшим чинам не положено. Не разрешил он мне сменить ужасный брезентовый ремень на кожаный, по той же причине – не положено. Все знали, что во многих частях девушкам разрешались некоторые вольности в ношении военной формы. Наш командир демонстративно все запрещал.
Но на этом дело не кончилось. Дошло до того, что меня вместе с другими солдатами посылали в наружный дозор по ночам. Мужчины спят, а я с автоматом хожу по улице, охраняю их. Мои верные «рыцари» не могли, конечно, остаться безучастными к этому безобразию. Мне они ничего не сказали, но вскоре я заметила, что у меня появилась охрана. Выглядело это забавно: я хожу вокруг расположения, а в некотором отдалении от меня, старательно маскируясь в кустах или за деревьями, следует кто-нибудь из ребят. Прятались они, естественно, не от меня, а от командиров, которые не только запретили бы подобную самодеятельность, но и наказать за нее могли. Мои ночные бдения, к счастью, продолжались недолго. Видимо, кто-то помог капитану понять абсурдность ситуации. А может быть, он и сам додумался.
Я очень боялась, что ребята могут по-настоящему возненавидеть меня. К счастью, этого не произошло. Я много раз убеждалась, что мои друзья действительно замечательные ребята, все правильно понимающие и оценивающие. Мне даже казалось иногда, что им нравится опекать молоденькую девчонку, чувствовать себя настоящими заступниками.
Ребята очень ревниво следили за моей нравственностью. Помню, однажды Г. пригласил меня прокатиться на мотоцикле. Боязно было, я долго не соглашалась, но потом решила, что не подлец же он, в конце концов, не может он меня обидеть. И поехала с ним. Прогулка получилась замечательная. Капитан въехал в лес, а там – красота неописуемая: свежая зелень, множество цветов, пьянящий воздух и какая-то оглушающая тишина. После всего пережитого это воспринималось как нечто нереальное. Но когда мы возвратились домой, у меня сердце упало: почти весь взвод стоял у казармы, ребята пристально вглядывались в нас. Очевидно, ничего подозрительного не узрели и разошлись. В другой раз, когда всех женщин полка водили на медицинский осмотр, по возвращении из санчасти я снова обнаружила моих друзей «на посту». Но сейчас они смотрели не на меня, а куда-то поверх моей головы. Я обернулась и увидела, что сопровождавший меня старшина стоит с улыбкой и показывает ребятам большой палец.
Вот так и жила я под пристальным, серьезно докучавшим мне вниманием и солдат, и офицеров. Тяжко приходилось, но выхода не было.
К сожалению, вскоре у меня появился еще один настойчивый воздыхатель, начальник штаба капитан В.О. Он, правда, был человеком более интеллигентным и не позволял себе вольностей по отношению ко мне. Но меня очень тяготили постоянные вызовы к нему. Отказаться я не имела права, потому что он всегда находил какое-нибудь служебное дело, которое я должна была сделать. Но стоило мне появиться в его кабинете, как на патефон ставилась пластинка с записью романса в исполнении В. Козина:
Мне бесконечно жаль
Своих несбывшихся мечтаний,
И только боль воспоминаний
Гнетет меня.
Хотелось счастья мне с тобой найти,
Но, очевидно, нам не по пути…
И так далее.
Он тоже не один раз объяснялся мне в своей любви. Я поверила в его искренность. У меня тоже появилось теплое чувство к нему. Это еще не было любовью, но могло стать ею. А капитан торопился и однажды бросил такую фразу: «Для кого ты бережешь себя? Все равно в гражданке никто не поверит, что ты честная». Этот разговор происходил около пруда, в котором я стирала его белье. Я вообще многим стирала, в том числе и солдатам, часто мыла полы, наводила порядок в казарме: ведь других-то женщин не было. В тот раз, помню, в руках у меня оказалась как раз гимнастерка капитана. Взяла я эту мокрую гимнастерку и со всего маху дала ему по физиономии. Тут же ужаснулась сделанному, потому что за оскорбление офицера могла получить очень серьезное наказание. Капитан посмотрел на меня, повернулся и ушел, ничего не сказав. Огласки скандал не получил.
Потом В.О. извинялся передо мной, пытался загладить свой поступок. Но я не смогла простить ему оскорбления. На письмо, которое он прислал мне в Уральск, я не ответила. Он тоже больше не писал. Однако я сохранила его фотографию, на обороте которой написано: «Вспомни когда-нибудь, что я тебя любил, люблю и буду любить, хоть ты мне и не верила». Так прервались мои отношения с этим человеком. Возможно, я и не права была в своих жестких оценках человека, четыре года проведшего на войне, ожесточившегося. Но что было, то было.
Приближалась демобилизация. Примерно в начале июля всех ребят нашего взвода перевели жить в какое-то другое место, а в помещении нашего взвода разместились теперь другие солдаты, те, кого в первую очередь отправляли домой, – пожилые и больные. Меня оставили здесь же, так как я тоже подлежала первоочередной демобилизации наряду с другими женщинами. В одной комнате с чужими солдатами я чувствовала себя не так хорошо.
Мои новые соседи по комнате в ожидании отъезда изнывали от безделья и скуки. Начальство решило организовать с ними занятия. Меня назначили командиром одного из отделений, дав в подчинение десять пожилых солдат, крайне уставших от войны и от всего, что выпало на их долю. Когда я первый раз построила их для проведения занятий по строевой подготовке, они откровенно заявили мне, что им все это уже не нужно и заниматься не хочется. Я понимала их: действительно, зачем им эта строевая подготовка, если через несколько дней они сядут в поезд и поедут домой? Но дисциплина есть дисциплина, приказ командира никто не мог отменить. Я тоже откровенно высказала на этот счет свое мнение, но добавила, что если они не будут мне подчиняться, то накажут не их, а меня. Договорились, занятия начались. К всеобщему удовольствию, эти бессмысленные занятия продолжались недолго.
До отъезда оставались считаные дни. А мои воздыхатели продолжали терзать меня. И вот однажды ночью пришел в комнату капитан Г., бесцеремонно раздвинул занавески у моего топчана и стал объясняться, предлагая стать его женой. Мне было противно это ночное объяснение, но еще больше я испытывала стыд перед солдатами, догадываясь, что они не спят и прислушиваются к тому, что происходит. Я пыталась что-то объяснить капитану, но бесполезно, он не слушал и твердил свое. После того как взбешенный капитан ушел, один из моих новых пожилых соседей по комнате, понимая, как мне неприятно и стыдно за происшедшее, предложил: «Иди сюда, дочка, не бойся, здесь тебя никто не обидит». Когда мой воздыхатель пришел следующей ночью, он не нашел меня на месте: я в полном обмундировании спала на втором ярусе нар рядом с солдатами.
…Наконец наступил долгожданный день отъезда.
Глава 8 ДОМОЙ!
Я уезжала домой. Проводить меня пришли все мои товарищи по взводу. Они говорили какие-то хорошие слова, совали в руки подарки из трофейных вещей. Я ничего не взяла: ведь дома у каждого из ребят были матери, сестры, жены, невесты, дети, пусть им отвезут. Только когда машина уже тронулась, Кто-то вскочил на подножку и нахлобучил на мою голову свою пилотку со словами: «У тебя очень уж страшная». Эту пилотку я храню до сих пор.
Но подарки я все-таки везла: от командования – полпуда белой муки (в то голодное время это был поистине царский подарок); немецкую офицерскую шинель тонкого сукна серовато-голубоватого цвета (я мечтала сшить из нее пальто, но мама сразу же продала ее, «чтобы не было в доме этой нечисти»); от моих друзей – маленькую пуховую подушечку («чтобы в дороге лучше спалось») и деревянный сундучок, который они сами сделали и окрасили в зеленый цвет. А еще я везла свои трофеи – более ста открыток с видами немецких городов.
Грузовик тронулся, ребята махали мне, что-то кричали. Я отвечала им тем же, но мыслями была уже далеко. Меня переполняла огромная радость, что все кончилось, во мне билось только одно желание: скорее бы в поезд и – домой!
Однако уехала я еще не сразу. Через несколько дней пришлось вернуться в часть. Оказалось, что на всю нашу команду неправильно были оформлены демобилизационные документы, и мне, как одной из самых грамотных, поручили съездить в часть и проследить, чтобы все было приведено в соответствие. Дали солдата для сопровождения и охраны. Мы с трудом добрались до Кенигсберга, почему-то переночевали в стоявших рядом двух телефонных будках, подложив под себя найденные на мостовой толстые кипы бумаги. Утром прибыли к своим. Вот радости-то было! Через два-три дня, оформив документы, вернулись в запасной полк. Еще через несколько дней – на станцию, в эшелон. Вот теперь я отправлялась домой.
Ехали долго. Я опять одна среди мужчин в огромном пульмановском вагоне, снова масса связанных с этим неудобств. Снова мне отгораживают на нарах уголок, только теперь солдатскими плащ-палатками; опять сон нарушает мощный мужской храп вперемежку с матом и страшными криками во сне. В вагоне не выветривается тяжелый запах махорки, водочного перегара, мужского пота. Хорошо, что стояла теплая погода, дверь вагона почти круглые сутки была открыта, и я большую часть времени сидела около нее, наслаждаясь свежим воздухом и картинами мирной жизни.
И снова вся моя жизнь оказалась на глазах у чужих мужчин. Ни умыться толком, ни пот и грязь с себя смыть нельзя: не будешь же делать это на виду у всех. И постоянное чувство страха, неловкости в присутствии посторонних людей. Снова проблемы с туалетом, это было настоящее кино. Останавливается состав в степи, через рупор раздается команда: мужчины – налево, женщины – направо. А женщины – это одна я, потому что во всем эшелоне я оказалась единственной. Поглядишь в одну сторону – там тьма людей; глянешь в другую – а там мечется, как перепуганный заяц, одна девчонка, выискивает бугорок или ямку, где можно было бы спрятаться от сотен мужских глаз. А кто-то из озорников еще кричит мне вслед: «Воздух!» Сколько раз думала: встретить бы мне того умника, который сунул 19-летнюю девчонку в чисто мужской эшелон! Вот уж душу-то отвела бы. Утешалась лишь мыслью о том, что еду домой.
На протяжении всего пути на каждой станции местные жители встречали нас музыкой, цветами и угощением. На восток один за другим шли эшелоны победителей… Нас и встречали как победителей.
Все, вероятно, видели кадры кинохроники о встрече солдат, возвращавшихся с фронта. Глядя на эти кадры, всегда с трудом сдерживаю слезы. Я вижу свой эшелон, который вез меня в родной Уральск: он был так же украшен портретом И.В. Сталина и кумачовыми лозунгами, хвойными ветками и цветами; нас так же восторженно на всех станциях встречали женщины и дети; с такой же надеждой вглядывались они в нас, надеясь увидеть своего родного человека – мужа, сына, отца…
Наконец прибыли в Минск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Глава 7 ОТГРЕМЕЛИ БОИ
Если и бывают чудеса, то именно в этот день, в день, когда завершилась война, произошло одно из них. Уже много дней подряд здесь стояла пасмурная и прохладная погода, шли дожди. А в этот день засияло яркое солнце, будто тоже празднуя нашу победу.
Начиналась новая жизнь, почти мирная. Мы остались в Гайдау. Облюбовали пустовавший двухэтажный кирпичный дом. Взводу отвели большую комнату на первом этаже. Мы обустраивались, налаживали быт. Солдаты откуда-то натаскали двухъярусных кроватей, заставили ими всю комнату. Командир дивизиона предложил мне поселиться отдельно, в совсем маленькой светелочке в мезонине. Я отказалась, понимала, что там не будет мне покоя от моих воздыхателей. Дальнейшее подтвердило мою правоту.
Итак, отныне я буду жить в одной комнате с солдатами. Непросто было решиться на это, но другого выхода я не видела. Ребят это обстоятельство нисколько не смутило, они тоже понимали, что выбора у меня нет. Нашли для меня обычную железную односпальную кровать с панцирной сеткой, матрац, подушку, одеяло. Поставили кровать в уголок, укрепили по углам деревянные стойки, повесили на них простынки – у меня был теперь свой «будуар». Конечно, здесь я чувствовала себя не очень уютно и свободно. Ведь что ни говори, но соседство двадцати молодых здоровых парней не могло не стеснять меня. Зато была уверенность в безопасности, хотя бы относительной. Насколько я знаю, никто из ребят не заглядывал в мой уголок. Может, и нашлись бы желающие, но другие не позволили бы никому нарушить установившиеся между нами прекрасные дружеские отношения.
Теперь, когда закончились боевые действия, я особенно остро ощутила, каково быть одной в мужском коллективе. Ведь кроме моих ребят рядом жило много других мужчин, молодых и здоровых, соскучившихся за годы войны по женскому вниманию и ласке. Для меня начались трудные дни уже в другом плане, главным образом в психологическом и бытовом. Поначалу проблемы возникали буквально на каждом шагу. Взять хотя бы такой житейский вопрос, как туалет. Стоял один на всех на открытом месте деревянный туалет на улице в нескольких десятках метров от дома, и виден он был со всех сторон. Иду туда. Все смотрят, кто-то что-то кричит вслед. Иду и еле сдерживаю себя, чтобы не оглянуться, не вернуться, не побежать. Мне обидно и неловко, но вариантов-то нет. Или еще: все строем идут в построенную неподалеку русскую баню, но я-то не могу с ними идти, а помыться просто необходимо. Ребята хохочут, ждут, что будет дальше. Хорошо, что Столбов нашелся: «Все помоются, потом ты пойдешь, а мы с Петром и Алексеем покараулим». И стояли, караулили, пока я мылась. А где сушить свое нижнее белье? Не вывесишь же на улице на виду у всех.
Таких проблем оказалось великое множество. Но понемногу все отрегулировалось, утряслось. Гораздо хуже было другое – чисто мужское окружение, в котором я оказалась единственным объектом любовных притязаний. А ведь мне было всего 19 лет, и я по-настоящему страдала от бесконечных приставаний офицеров. Из-за них я отказалась питаться в офицерской столовой, к которой меня прикрепили в порядке исключения как единственную в подразделении женщину. Дня два-три я ходила туда, но скоро мне стало противно: иду, бывало, а на меня нацелены десятки мужских глаз. Было такое ощущение, будто сквозь строй меня пропускают. Решила отказаться от «привилегии», стала ходить в солдатскую столовую. В любую погоду вместе с ребятами в строю с котелком в руках ходила в столовую, которую лишь условно можно было так назвать. Прямо на улице стояли сколоченные из досок длинные столы, врытые в землю такие же скамейки, над ними деревянный навес – такой была наша столовая. Зато, когда я садилась за стол, передо мной всегда оказывалась горка вкусных вещей – конфеты, шоколад, печенье. Это мои дорогие солдатики так баловали меня. Первое время кормили нас ужасно: утром овсяная каша, в обед – овсяный суп, такая же каша и кисель из овсянки, на ужин снова овсяная каша. Мы очень остро ощущали изменения в нашем питании. Последнее время в Пруссии часть находилась на самообеспечении, питались мы прекрасно. Я уже упоминала, что и свежим мясом нас баловали, и парным молоком. А после завершения боевых действий перевели на централизованное снабжение. Постепенно все наладилось, но какое-то время нас кормили одной овсянкой. Ребята развлекались и, выходя из-за стола, издавали дружное и громкое: «И-го-го».
А я вела неравную войну с моими влюбчивыми командирами. От этой войны страдала не только я, но и мои сослуживцы.
Однажды командир дивизиона капитан Г. жестоко наказал весь взвод из-за моей непокорности. Повод-то был пустяковый. В тот вечер в штабе полка показывали художественный фильм. Естественно, что всем, в том числе и мне, хотелось посмотреть его. Комиссар разрешил взводу пойти на просмотр. Нас сопровождал один из командиров, шли мы туда строем и с песней. Сеанс закончился очень поздно, мы вернулись около двух часов ночи все вместе. Вот тут-то и разразилась гроза. Оказывается, я зачем-то потребовалась капитану, меня разыскивали, но не нашли. И когда мы пришли, капитан, невзирая на глубокую ночь, приказал немедленно вынести все кровати, а вместо них построить двухъярусные деревянные нары. Столбов просил оставить кровать хотя бы для меня: «Все-таки она девушка, товарищ капитан». Но Г. ответил грубо и зло: «Она здесь не девушка, а младший сержант». Так припомнил он мне мои слова, сказанные однажды в ответ на его приставания: «Для вас я не девушка, товарищ капитан, а младший сержант». За одну ночь солдаты построили для себя нары, мою кровать тоже сменили на деревянный топчан. А я еще раз услышала: «Черт принес ее к нам, столько неприятностей из-за нее». Мне было невероятно обидно, но я понимала, что ребята действительно страдали из-за меня.
Капитан Г. постоянно унижал меня мелкой местью и придирками. Вот, к примеру, такой случай. Служил в дивизионе замечательный сапожник, уже немолодой. Он решил сшить мне брезентовые сапоги, в кирзовых-то было жарко и тяжело. Увидел капитан, запретил: младшим чинам не положено. Не разрешил он мне сменить ужасный брезентовый ремень на кожаный, по той же причине – не положено. Все знали, что во многих частях девушкам разрешались некоторые вольности в ношении военной формы. Наш командир демонстративно все запрещал.
Но на этом дело не кончилось. Дошло до того, что меня вместе с другими солдатами посылали в наружный дозор по ночам. Мужчины спят, а я с автоматом хожу по улице, охраняю их. Мои верные «рыцари» не могли, конечно, остаться безучастными к этому безобразию. Мне они ничего не сказали, но вскоре я заметила, что у меня появилась охрана. Выглядело это забавно: я хожу вокруг расположения, а в некотором отдалении от меня, старательно маскируясь в кустах или за деревьями, следует кто-нибудь из ребят. Прятались они, естественно, не от меня, а от командиров, которые не только запретили бы подобную самодеятельность, но и наказать за нее могли. Мои ночные бдения, к счастью, продолжались недолго. Видимо, кто-то помог капитану понять абсурдность ситуации. А может быть, он и сам додумался.
Я очень боялась, что ребята могут по-настоящему возненавидеть меня. К счастью, этого не произошло. Я много раз убеждалась, что мои друзья действительно замечательные ребята, все правильно понимающие и оценивающие. Мне даже казалось иногда, что им нравится опекать молоденькую девчонку, чувствовать себя настоящими заступниками.
Ребята очень ревниво следили за моей нравственностью. Помню, однажды Г. пригласил меня прокатиться на мотоцикле. Боязно было, я долго не соглашалась, но потом решила, что не подлец же он, в конце концов, не может он меня обидеть. И поехала с ним. Прогулка получилась замечательная. Капитан въехал в лес, а там – красота неописуемая: свежая зелень, множество цветов, пьянящий воздух и какая-то оглушающая тишина. После всего пережитого это воспринималось как нечто нереальное. Но когда мы возвратились домой, у меня сердце упало: почти весь взвод стоял у казармы, ребята пристально вглядывались в нас. Очевидно, ничего подозрительного не узрели и разошлись. В другой раз, когда всех женщин полка водили на медицинский осмотр, по возвращении из санчасти я снова обнаружила моих друзей «на посту». Но сейчас они смотрели не на меня, а куда-то поверх моей головы. Я обернулась и увидела, что сопровождавший меня старшина стоит с улыбкой и показывает ребятам большой палец.
Вот так и жила я под пристальным, серьезно докучавшим мне вниманием и солдат, и офицеров. Тяжко приходилось, но выхода не было.
К сожалению, вскоре у меня появился еще один настойчивый воздыхатель, начальник штаба капитан В.О. Он, правда, был человеком более интеллигентным и не позволял себе вольностей по отношению ко мне. Но меня очень тяготили постоянные вызовы к нему. Отказаться я не имела права, потому что он всегда находил какое-нибудь служебное дело, которое я должна была сделать. Но стоило мне появиться в его кабинете, как на патефон ставилась пластинка с записью романса в исполнении В. Козина:
Мне бесконечно жаль
Своих несбывшихся мечтаний,
И только боль воспоминаний
Гнетет меня.
Хотелось счастья мне с тобой найти,
Но, очевидно, нам не по пути…
И так далее.
Он тоже не один раз объяснялся мне в своей любви. Я поверила в его искренность. У меня тоже появилось теплое чувство к нему. Это еще не было любовью, но могло стать ею. А капитан торопился и однажды бросил такую фразу: «Для кого ты бережешь себя? Все равно в гражданке никто не поверит, что ты честная». Этот разговор происходил около пруда, в котором я стирала его белье. Я вообще многим стирала, в том числе и солдатам, часто мыла полы, наводила порядок в казарме: ведь других-то женщин не было. В тот раз, помню, в руках у меня оказалась как раз гимнастерка капитана. Взяла я эту мокрую гимнастерку и со всего маху дала ему по физиономии. Тут же ужаснулась сделанному, потому что за оскорбление офицера могла получить очень серьезное наказание. Капитан посмотрел на меня, повернулся и ушел, ничего не сказав. Огласки скандал не получил.
Потом В.О. извинялся передо мной, пытался загладить свой поступок. Но я не смогла простить ему оскорбления. На письмо, которое он прислал мне в Уральск, я не ответила. Он тоже больше не писал. Однако я сохранила его фотографию, на обороте которой написано: «Вспомни когда-нибудь, что я тебя любил, люблю и буду любить, хоть ты мне и не верила». Так прервались мои отношения с этим человеком. Возможно, я и не права была в своих жестких оценках человека, четыре года проведшего на войне, ожесточившегося. Но что было, то было.
Приближалась демобилизация. Примерно в начале июля всех ребят нашего взвода перевели жить в какое-то другое место, а в помещении нашего взвода разместились теперь другие солдаты, те, кого в первую очередь отправляли домой, – пожилые и больные. Меня оставили здесь же, так как я тоже подлежала первоочередной демобилизации наряду с другими женщинами. В одной комнате с чужими солдатами я чувствовала себя не так хорошо.
Мои новые соседи по комнате в ожидании отъезда изнывали от безделья и скуки. Начальство решило организовать с ними занятия. Меня назначили командиром одного из отделений, дав в подчинение десять пожилых солдат, крайне уставших от войны и от всего, что выпало на их долю. Когда я первый раз построила их для проведения занятий по строевой подготовке, они откровенно заявили мне, что им все это уже не нужно и заниматься не хочется. Я понимала их: действительно, зачем им эта строевая подготовка, если через несколько дней они сядут в поезд и поедут домой? Но дисциплина есть дисциплина, приказ командира никто не мог отменить. Я тоже откровенно высказала на этот счет свое мнение, но добавила, что если они не будут мне подчиняться, то накажут не их, а меня. Договорились, занятия начались. К всеобщему удовольствию, эти бессмысленные занятия продолжались недолго.
До отъезда оставались считаные дни. А мои воздыхатели продолжали терзать меня. И вот однажды ночью пришел в комнату капитан Г., бесцеремонно раздвинул занавески у моего топчана и стал объясняться, предлагая стать его женой. Мне было противно это ночное объяснение, но еще больше я испытывала стыд перед солдатами, догадываясь, что они не спят и прислушиваются к тому, что происходит. Я пыталась что-то объяснить капитану, но бесполезно, он не слушал и твердил свое. После того как взбешенный капитан ушел, один из моих новых пожилых соседей по комнате, понимая, как мне неприятно и стыдно за происшедшее, предложил: «Иди сюда, дочка, не бойся, здесь тебя никто не обидит». Когда мой воздыхатель пришел следующей ночью, он не нашел меня на месте: я в полном обмундировании спала на втором ярусе нар рядом с солдатами.
…Наконец наступил долгожданный день отъезда.
Глава 8 ДОМОЙ!
Я уезжала домой. Проводить меня пришли все мои товарищи по взводу. Они говорили какие-то хорошие слова, совали в руки подарки из трофейных вещей. Я ничего не взяла: ведь дома у каждого из ребят были матери, сестры, жены, невесты, дети, пусть им отвезут. Только когда машина уже тронулась, Кто-то вскочил на подножку и нахлобучил на мою голову свою пилотку со словами: «У тебя очень уж страшная». Эту пилотку я храню до сих пор.
Но подарки я все-таки везла: от командования – полпуда белой муки (в то голодное время это был поистине царский подарок); немецкую офицерскую шинель тонкого сукна серовато-голубоватого цвета (я мечтала сшить из нее пальто, но мама сразу же продала ее, «чтобы не было в доме этой нечисти»); от моих друзей – маленькую пуховую подушечку («чтобы в дороге лучше спалось») и деревянный сундучок, который они сами сделали и окрасили в зеленый цвет. А еще я везла свои трофеи – более ста открыток с видами немецких городов.
Грузовик тронулся, ребята махали мне, что-то кричали. Я отвечала им тем же, но мыслями была уже далеко. Меня переполняла огромная радость, что все кончилось, во мне билось только одно желание: скорее бы в поезд и – домой!
Однако уехала я еще не сразу. Через несколько дней пришлось вернуться в часть. Оказалось, что на всю нашу команду неправильно были оформлены демобилизационные документы, и мне, как одной из самых грамотных, поручили съездить в часть и проследить, чтобы все было приведено в соответствие. Дали солдата для сопровождения и охраны. Мы с трудом добрались до Кенигсберга, почему-то переночевали в стоявших рядом двух телефонных будках, подложив под себя найденные на мостовой толстые кипы бумаги. Утром прибыли к своим. Вот радости-то было! Через два-три дня, оформив документы, вернулись в запасной полк. Еще через несколько дней – на станцию, в эшелон. Вот теперь я отправлялась домой.
Ехали долго. Я опять одна среди мужчин в огромном пульмановском вагоне, снова масса связанных с этим неудобств. Снова мне отгораживают на нарах уголок, только теперь солдатскими плащ-палатками; опять сон нарушает мощный мужской храп вперемежку с матом и страшными криками во сне. В вагоне не выветривается тяжелый запах махорки, водочного перегара, мужского пота. Хорошо, что стояла теплая погода, дверь вагона почти круглые сутки была открыта, и я большую часть времени сидела около нее, наслаждаясь свежим воздухом и картинами мирной жизни.
И снова вся моя жизнь оказалась на глазах у чужих мужчин. Ни умыться толком, ни пот и грязь с себя смыть нельзя: не будешь же делать это на виду у всех. И постоянное чувство страха, неловкости в присутствии посторонних людей. Снова проблемы с туалетом, это было настоящее кино. Останавливается состав в степи, через рупор раздается команда: мужчины – налево, женщины – направо. А женщины – это одна я, потому что во всем эшелоне я оказалась единственной. Поглядишь в одну сторону – там тьма людей; глянешь в другую – а там мечется, как перепуганный заяц, одна девчонка, выискивает бугорок или ямку, где можно было бы спрятаться от сотен мужских глаз. А кто-то из озорников еще кричит мне вслед: «Воздух!» Сколько раз думала: встретить бы мне того умника, который сунул 19-летнюю девчонку в чисто мужской эшелон! Вот уж душу-то отвела бы. Утешалась лишь мыслью о том, что еду домой.
На протяжении всего пути на каждой станции местные жители встречали нас музыкой, цветами и угощением. На восток один за другим шли эшелоны победителей… Нас и встречали как победителей.
Все, вероятно, видели кадры кинохроники о встрече солдат, возвращавшихся с фронта. Глядя на эти кадры, всегда с трудом сдерживаю слезы. Я вижу свой эшелон, который вез меня в родной Уральск: он был так же украшен портретом И.В. Сталина и кумачовыми лозунгами, хвойными ветками и цветами; нас так же восторженно на всех станциях встречали женщины и дети; с такой же надеждой вглядывались они в нас, надеясь увидеть своего родного человека – мужа, сына, отца…
Наконец прибыли в Минск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19