Дрожащими руками вдова развязывает узел, достает новенькие бумажки, злорадно смеется, оскалив два пожелтевших зуба. А Марыся, подбоченясь, танцует вокруг нее, жутко заливается смехом и выкрикивает:— Наши! Наши! Теперь все наши! Все!Иван вскочил. Оглядывается. Холодный пот струйками льется за воротник.Тяжелый сон снова смыкает веки. Но вот откуда-то появляется урядник с веревкой в руках. За ним старшина, сотский, десятник. Они приближаются к Ивану, угрожают, бросаются на него и начинают скручивать ему руки.— Вот тебе чужие деньги! В Сибирь его! В тюрьму!Сильная рука урядника хватает Ивана за горло, сжимает так, что дыхание захватывает. Иван напрягается, стараясь вывернуться, и вскрикивает…Загадочно шелестят деревья в бессарабской ночи. Изредка блеют овцы в овчарне да старый Игнат высвистывает носом. Иван снова лег. Долго не спалось. Но все же уснул……Знакомые улочки родного села Косоуцы близ Сорок. Растянулось село на несколько верст оврагом и по холмам. Вот хата старого Иона, подворье дядьки Семена, а вот и отцовский дом. Иван все узнает. Привычным движением перемахнул через изгородь и остановился посреди двора. Только скрипнул дверью — слышит голос матери:— Вон уже драк наш пришел. Видно, снова где-то нашкодил, лучше б уж ты маленьким сдох…Иван знает, что будет потасовка. Знает, что вчерашняя жалоба тетки Анисьи, у которой он убил поросенка, не пройдет даром, и трусливо пятится назад. И вот отец уже схватил его за чуб, притянул к себе. Иван упал и сильно ударился. Удар причинил такую боль, что, истошно крикнув, он проснулся. Над ним кто-то стоял.— Кто тут? — пролепетал Иван, немея от ужаса.— Я, Игнат. Ты чего кричишь?— Да так… приснилось…Отец Игнат что-то пробурчал и вышел. Иван, немного посидев, снова лег и незаметно уснул.И опять село. Вечер. Он — подросток — идет по селу с палкой и стучит по изгородям. Собаки подняли лай, как на пожаре, а Ивась не боится, идет смело. Вот одна выскакивает со двора — и прямо к нему. Иван нацелился и… трах! Пес визжит и ковыляет назад с перебитой ногой.— Дракуле! Небунуле! — кричит старуха, выбегая из хаты. — Ты опять здесь? — Ивась весело хохочет. Ощерил зубы и… хвать ее палкой по икрам. Баба скрючилась, завизжала, упала на землю. А Ивась спрятался у дядьки в сарайчике. Заскучал, сидя в укрытии. Разыскал какую-то банку и привязал теленку к хвосту. Теленок подпрыгнул, выскочил из сарайчика и — через тын. Но не угадал. По вис на колу и жалобно замычал.Ивасю весело. Ивась хохочет. А дядька… клянет-проклинает живодера Ивана.Иван проснулся. В руках у него солома. Больше уже не спалось. Перед глазами как живые проходили картины детства. Вспоминает он и свою юность — сорвиголовы, всегда пьяного, битого, всегда с руганью на устах. Вспоминает, как обходили и старый и малый проклятого «фу-лигана». И вдруг словно споткнулся о пенек.«А что там с моими деньгами? — пронзила его мысль. — Нужно пойти перепрятать их…» * * * Взошло солнце. Ночные призраки развеялись. Дневные заботы снова охватили его, и сердце тревожно забилось от страха за деньги. Он нетерпеливо подгонял день, злился на бессловесных овец и срывал свою злость на собаках.Наступил вечер. Иван собрался наведаться к своим деньгам. Но ни в этот раз, ни в другой ему это не удалось. Днем он пас овец, а старый Игнат спал в тени. Ночью старик молился и не спал. В конце концов, выбившись из сил, крепко заснул Иван, забыв обо всем.Однажды, когда он решил непременно пойти проверить, цело ли его богатство, и собирался уже упросить отца Игната отпустить его днем на какой-нибудь час, на поле приехал отец Ананий. Поздоровавшись, стал расспрашивать о том, о сем, а затем обратился к Ивану:— А-а, и ты здесь? Ну, как себя чувствуешь?— Плохо, отче.— Почему же?— С овцами не справляюсь. Не умею я быстро бегать, а отец Игнат сердится.— Это, плохо, Иван, плохо! — молвил отец Ананий. — Плохо. — У него, видимо, был какой-то свой план, но он хотел его проверить. Задумался, углубился в свои мысли, только нос-кнопка быстро-быстро шевелился, как живое пятнышко.— Вот что… Ты лошадьми умеешь править?— Умею, отче. Я возле лошадей привык.— Ну так бросай сегодня же своих овец и приходи на конюшню. Там тебе покажут, что делать.Иван поклонился.— Пшел! — крикнул отец Ананий кучеру, и облако пыли скрыло экипаж. 4 Лето обильно дарами. Плодородные бессарабские сады гнут под тяжестью плодов свои ветви до земли. Степи, покрытые буйными хлебами, как золотым руном, окружают монастырские стены. Днем, когда жжет солнце, пахнет землей, хлебом, трудом. А ночью…Тепла бессарабская ночь. Тепла и мягка. Ночь, наполненная миллионами чарующих звуков, тревожна. Она волнует и манит куда-то надеждами.Полнолицая луна потоками льет лучи из чистого серебра на землю, швыряет их в окна, сыплет на постель, на белую простынь, белье, на смуглое лицо и черные косы. Пеленает точеную фигуру зеленоватой паутиной, обходя, как островки, черные блестящие глаза. Они мигают, как два огонька. Их дразнит ночь, дразнит серебряный месяц.Ноздри раздуваются, груди часто, порывисто вздымаются. Они — словно две сочные груши, налитые солнцем. Тесно красавице в постели. Тоскливо ей в могильной тишине кельи рядом со старой сморщенной монашкой.Соломония приподнялась. Легкая рубашка упала с плеч. Месяц защекотал упругое тело тоненькими иголками, которые проникли глубоко, к самому сердцу, и оно трепетно забилось. Соломония встала с кровати и порывисто разделась. Рубаха кругом легла на темный ковер белым венчиком, из которого только что показался цветок. В приоткрытое окно проникал легкий ветерок. Соломония выглянула и прислушалась к шепоту ночи.Ей казалось, что кто-то неведомый зовет ее, и она вся тянулась к нему, чувствуя на себе его горячую мужественную руку. Порой она словно искала кого-то и, не найдя, со стоном снова бросалась на постель. Распустив тяжелые черные косы, она укрывала всю себя ими и в сладких мечтах летела навстречу будущему.Проходили часы. Соломония блуждала по комнате, пока не блеснул рассвет и первый луч солнца не зарумянил небо.Уже утро, а сна все нет… Господи, до каких пор это будет? Глянула в зеркало. Боже мой, боже мой! Что за жизнь!Отошла от зеркала и села на кровать. Спать не хотелось. Тело горело. В комнате было душно. Соломония набросила на себя рубашку, поверх черную рясу и вышла из кельи.Утренняя прохлада немного освежила ее, и она, словно тень, поплыла садом.— Доброе утро! — услышала она чей-то грубый голос.— Доброго и вам! — машинально ответила Соломония.— Не спится?Соломония подняла глаза. Перед ней стоял красавец-юноша… В рясе.— Чего тебе, брат, нужно здесь так рано? — взволнованно спросила.Он улыбнулся.— Давно ли, девушка, чудная такая?Она только теперь заметила, что у колодца, выходившего половиной на улицу, стояла пара лошадей, запряженных в повозку, а Иван — с ведром возле нее. Соломония еще больше смутилась. Крепкий, красивый, Иван так и жег ее глазами. Ей казалось, что это и есть тот, кто звал ее, тревожил ночью, волновал кровь. Исчезли и монастырские стены с суровыми правилами, и шестидесятилетняя сухая монашка, мать Анфиса. Она откликалась на зов крови и пылала, как восход.Иван видел это и любовался ею. Удивлялся тому, куда делись его грубость, наглость и насмешливая речь. Откуда на него волной нахлынули застенчивость, робость и нежность?— Из каких мест, сестра? — спросил робко.— Из-под Сорок… С Карасёвого хутора.— Из-под Сорок? И я оттуда…— Правда?— Да… И совсем недавно. А ты?— А я едва помню село. Давно оттуда… Как умер отец, нас осталось двое у матери: мне, старшей, десять лет и младшей сестре четыре года. Мама очень бедствовала, в наймы водила, да никто не брал: маленькая была. А тут на хутор к нам пришла какая-то монашка. Увидела бедность, посоветовала отдать меня в монастырь. Да так вот уж десять лет прошло здесь… Еще и за воротами не была. Не знаю, как там и люди живут.— Бедная девушка, — тихо проговорил Иван, — десять лет не выходить. Худо.Не выходила. Нигде не была ни разу: не пускает мать Анфиса.— Жаль мне тебя, сестра, но что поделаешь?Соломония с восхищением смотрела на него. У юноши был искренне сочувствующий вид. Сердце ее защемило от жалости к себе, покатились слезы. То ли оттого, что десять лет просидела за стенами, то ли потому, что осталась сиротой, или от Иванова сочувствия, а может, и потому, что где-то далеко отсюда живет убогая мать-вдова с ее младшей сестрой Марысей и не может старая даже увидеть свое дитя, только передает ей приветы через людей. Кто его знает… Но только сжалось сердце от жалости к себе, и Соломония заплакала. Она так жаждала тепла, ласки… И вот эта ласка засветилась в Ивановых глазах, зазвучала в его голосе, залучилась на его лице… Он вдруг стал ей каким-то близким, своим…— Ну, не плачь, сестра, слезы не утеха. На все воля божья. Вот и я тоже сиротой остался, один как перст… а живу.— И ты сирота?С двенадцати лет, сестричка… Скитался вот, пока сюда не пришел. А теперь… сама видишь, — врал зачем-то Иван.— Бедный… и ты…Солнце тем временем рассыпало миллиарды искр по зеленой траве, разбудило день.— Ну, прощай, сестра. Вон уже встают ваши. А мне у епископа утром быть нужно.— Прощай…И стояла. Иван тоже не двинулся.— Сестра… Я бы… хотел…Поняла.— Хорошо.— Завтра в это время буду назад возвращаться из города… будешь ждать?— Хорошо… буду…Этот день казался Соломонии бесконечно долгим. Медленно тянулись часы, а солнце, как пригвожденное, будто стояло на месте. Но наконец наступил вечер, а за ним душная ночь.Соломонии жарко. Она сбрасывает надоевшую одежду и застывает на белой простыне, как тень от луны. Только глаза, эти два блуждающие огонька, выдают в ней жизнь. Вся она — в напряженном ожидании. Вся — надежда, желание — нежное, бурное, робкое, смелое, жаркое.На колокольне бьет два. Вскочила с постели. Торопливо оделась и как тень выскользнула из кельи. Тихо прошла темной аллеей к колодцу и спряталась за кустами. Где-то далеко что-то затарахтело.— Он…Но снова тихо. То, верно, крестьяне поехали в степь. Соломония снова присела, напрягла слух. Снова грохот, топот копыт. Снова слилась с оградой, всматриваясь в темноту.— Теперь он.Возле колодца остановилась пара лошадей. С повозки соскочил Иван.— Я здесь… — прошептала Соломония.Иван перемахнул через колодец и стал возле нее.— Ждала?— Ждала, милый… — неожиданно для себя сказала Соломония.Иван мгновение постоял и обнял ее за талию.— Я тоже ветром летел. Едва кони живы.Привлек ее к себе, сжал руки и, расстелив рясу, посадил. Сам сел рядом.— Как тебя зовут?— Соломония. А тебя?— Иван.Помолчали. Оба тяжело вздыхали, смущались. Но вдруг Иван страстно обнял Соломонию и прижал к себе. Соломония и сама доверчиво приникла к нему, ласкала его руки, буйную шевелюру и счастливо улыбалась. Но солнце спешило. Утро выглянуло умытым лицом из-за горизонта.— Милая, когда снова увидимся?— Когда хочешь. Хочешь, хоть завтра ночью, как все улягутся? Приходи.Страстный поцелуй опалил ее уста.— Так придешь, милый? Я буду ждать…— Приду. Прощай, пора уже.Еще поцелуй… Загремело, загрохотало, поднялась пыль, и Соломония, пошатываясь, пошла к себе. 5 Послушник Василий напряженно думал: «Почему это, когда эконом заходит к отцу Ананию, тот приказывает мне выйти, а потом они запираются в келье и о чем-то совещаются? Что могут значить эти тайные сговоры?»Сгреб рукой волосы и застыл в задумчивости.«Здесь что-то есть. Зря эти две лисицы не будут прятаться. Но что в этом кроется? Не было Ивана — не отпускал от себя отец Ананий. По пустякам часами, бывало, сидеть заставлял. А теперь… Нет, тут что-то есть».Снова звонок. Василий поспешил к игумену. Отец Ананий писал у стола. Послушник стал у двери, и в этот момент в дверь постучали. Василий машинально спрятался за умывальник и замер. И тут решил он любой ценой узнать, в чем дело, — это был рискованный шаг.В дверь еще раз постучали.— Василий, открой! — крикнул отец Ананий, не оглядываясь.Стук повторился.— Василий! Ах, проклятый парень, уже исчез. Войдите, кто там.В келью вошел отец эконом.— Никого?— Никого. Василий был, но ушел.— Ну, это к лучшему. Не нравится он мне, присматривается что-то все, нюхает… Не замечает ли чего…— Ты думаешь?— Все может быть. Парень он ловкий, к тому же и мы на заговорщиков смахиваем.— Это правда. Придется его отправить к Игнату на поле. Там он многого не узнает. Ну, а тот как?— Куда-то исчезает еженощно. Хотел проследить, да…— Страшновато? — кольнул отец Ананий.— Да так… старый уж я… А он возвращается в таком настроении, как жених с обручения. Не ходит ли куда к бабе? Он что-то на влюбленного похож.— О-о-о! Это уже совсем ни к чему.— У меня такое подозрение. А это может испортить нам план, в случае чего.— Правда. Деньги же не малые, даже для нас. Но неужели никакого следа, маленького намека?— А ни-ни. Вроде он всю жизнь кучером был, словно в конюшне родился, — разочарованно и со злостью сказал отец эконом.— Ну, так вот что, — решил отец Ананий, — позови-ка его ко мне сюда… или лучше пойдем, вроде обходим кельи, и зайдем к нему. Засидимся, пока не увидим, что ему не терпится, а потом уйдем.— Хорошо, отче, пойдем.И они вышли из кельи. Василий затаил дыхание в своем убежище. Незаметно подкрался к Ивановой келье и залег в кустах. Лежал долго, пока не вышел отец эконом. Он постоял и двинулся в сторону Василия.«Вот еще черт несет!»-испугался Василий. Но эконом обошел его и спрятался немного дальше. Василий успокоился. Вскоре вышел и отец Ананий. Прокашлялся и, бормоча молитвы, пошел к себе. Василий насторожился. Прошло около часа. Одолевало нетерпение. Но вот скрипнула дверь, и на крыльцо вышел Иван. Он постоял, прислушался и пошел в сад. Чуть не наступил на Василия, подходя к забору.— Ну-ну, голубок, посмотрим, куда ты, — прошептал Василий, подбирая рясу.Иван нагнулся. Что-то треснуло. Пролез сквозь отверстие в заборе, прикрыл за собой доску и пошел прямо в степь хлебами, по тропинке к женскому монастырю.— Ага, вот оно что! Ну, хорошо, я знаю другой путь.Василий тихо поднялся, нашел ту же дыру в заборе и проскользнул в нее. Спотыкаясь и тяжело дыша, мчался он знакомой тропинкой, а через час лежал уже в кукурузе в конце дороги. Еще через четверть часа он услышал шаги и плотнее прижался к земле. Навстречу Ивану вышла женская фигура. Василий никак не ожидал, что место встречи именно здесь. Влюбленные встретились радостно и бурно.— Любимый мой, как я ждала, как мучилась. Думала, не придешь.— Нельзя было. За мной следят.— Кто?— Потом… А сейчас…Он привлек ее к себе и крепко обнял. Поднял, как перышко, и понес в кукурузу. Расстелил рясу, посадил рядом с собой. Они слились в поцелуе, долгом, страстном. Иван сжал ее в объятиях.— Ну, хватит, милый, хватит, а то поздно будет.— Да, поздно! — выпрямился Иван. — Так вот, слушай, в воскресенье бросишь монастырь и пойдешь в город. Я приеду в понедельник, побудем там день-два, а потом… Заберу деньги и уедем отсюда, от всех этих святых. Слышишь?— Слышу, радость, слышу. Буду ждать. А ты не забыл, где они лежат?— Нет, не бойся! — весело крикнул Иван. — Крест не сняли у дороги, а они там под крестом. Там все. Никому и в голову не придет.Хорошо. А сейчас пора, уже, наверное, и рассвет скоро.— Ну, иди.И Иван повел ее к монастырю высокой кукурузой. Василий выждал немного, встал и пошел домой.«Не спрячешь, Иван. Увидишь ты их, дурень, как свои уши», — злобно, но с радостью подумал Василий.Дома Василий не ложился спать, а ждал, пока его позовет к себе отец Ананий. Он ожидал этого спокойно, так как был уверен, что его отсутствие заметили. Наверняка увидел отец эконом, как он возвращался в монастырь, и, конечно, донес отцу Ананию.Так оно и было. Правда, отец Ананий не удивился, что молодой монах отсутствовал всю ночь. Подобное случалось уже не однажды, и обычно он закрывал на это глаза. Но теперь это был повод придраться к послушнику. Отец Ананий использовал свою власть. Он позвал Василия к себе.— Ну, что скажешь, Василий? Где ты был эту ночь и откуда возвращался на рассвете? — нахмурясь, спросил игумен.Василий молчал.— Отвечай же, если тебя спрашивает твой духовный пастырь! — крикнул отец Ананий, и нос его зашевелился, как водяной жучок. — Где, с какой потаскухой ты поганил священную одежду инока? Кто подстрекает тебя на такое преступление против бога и заповеди святых отцов,под защитой которых пребывает наша обитель?Василий облегченно вздохнул. Дело, очевидно, приняло благоприятный оборот. Подозрений, в чем истинная причина его отсутствия, не было. Василий притворился смущенным и молча стоял перед отцом Ананием, потупив глаза.— Виноват, отче, не гневайтесь на меня. Я осквернил одежду инока, не сдержав плоти своей. Карайте, святой отец… Как хотите, карайте, потому что даже сюда, в святую обитель, я приводил проституток.Василий говорил искренне. Отец Ананий разгневался не на шутку.— Смерд ты паскудный! Скотина никчемная!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42