За ним последовал второй удар, третий… Казалось, где-то за горизонтом глухо кашляет сама земля. Рябышев остановился, поднял голову.
— Нравится? — спросил Кулагин, приблизившись.
— Постой, дай послушать, — сказал молодой солдат.
— Теперь до самой смерти эту музыку слушать будешь.
— А может, меня не убьют, — неуверенно проговорил Рябышев. — Ты почем знаешь?
Кулагин пристально посмотрел на товарища.
— Бывает, что только ранят, — сказал он. — Да ведь иная рана хуже могилы.
Кулагин прошел дальше, и Рябышев затоптался на месте, растерянно озираясь. Он чувствовал себя очень беспомощным и поэтому всего страшился; очень одиноким, так как не успел еще найти друзей; очень несчастным, потому что был одинок. Он словно не замечал своих спутников… Неровными цепочками они тянулись по пустынной обесцвеченной равнине, сгибаясь под тяжестью заплечных мешков.
Бойцы миновали молодую березовую рощицу, как бы насквозь просвистанную ветром. На опушке ее деревья были посечены, будто огромная сабля одним ударом обезглавила их. И люди останавливались, глядя на расщепленные белые пни, на ветки, срезанные бушевавшим здесь огнем. Под поваленными стволами виднелось разрушенное пулеметное гнездо. Поблизости от него можно было различить затопленные стрелковые окопчики.
Солдат, шедший впереди Уланова, поскользнулся на спуске и с трудом устоял на ногах. Следом за ним едва не упал Николай. Он неловко ступил, пытаясь удержаться, и сморщился от неожиданной боли в щиколотке. Мимо, переваливаясь на ходу, прошел задумчивый Рябышев; круглые щеки его стали иссиня-розовыми. Николай попробовал идти, но боль не утихала. Он постоял несколько секунд, не зная, что предпринять. Потом выбрал место, приковылял туда и, усевшись на мешке, начал скатывать обмотку. Молчаливые люди брели по дороге, посматривая на Уланова нелюбопытными глазами. Лишь Кулагин, завидев его, медленно приблизился.
— Ты что? — спросил солдат и, пользуясь остановкой, достал из кармана штанов голубой ситцевый кисет.
— Ничего… Ногу подвернул, — сказал Николай, принужденно улыбаясь.
— Уж подковался… — заметил Кулагин, свертывая цигарку.
Он вставил ее в прозрачный мундштук из авиационного стекла, потом извлек кремневую зажигалку.
— Вот беда-то… И до Альпов еще не дошел, — проговорил он, наблюдая, как шевелится, разгораясь на кончике фитиля, продетого в просверленный патрон, тлеющий огонек.
Николай, не ответив, принялся стаскивать ботинок.
— Доложи командиру, он сзади идет, — посоветовал, наконец. Кулагин и отошел.
Уланов посмотрел на дорогу и в группе солдат увидел знакомую фигурку девушки. Почувствовав и радость и замешательство, Николай сейчас же опустил голову. Он даже повернулся боком, стараясь остаться неузнанным, смутно надеясь, однако, что этого не случится.
— Захромал, — пропела над Ним Маша Рыжова.
— Да вот нога… Пустяки, конечно… — Николай торопливо засовывал ногу в башмак, чтобы не видно было отсыревшей, грязной портянки.
— А ну, покажи, — сказала девушка.
— Да что вы, — встревожился Николай, — зачем это… Просто подвернул ногу.
— Сейчас посмотрю, — сказала Маша.
Она присела на снег и потянула к себе ногу Уланова.
— Я сам! — закричал он испуганно.
— Сиди спокойно, — попросила девушка.
Она быстро размотала портянку и принялась ощупывать ногу с силой, неожиданной для маленьких пальцев.
— Болит, что ли? — спросила Маша, взглянув вверх и увидев лицо юноши, покрасневшее так густо, что на щеках обозначился светлый пух.
— Нет, не болит, — глухо ответил Николай.
Ему было стыдно перед девушкой и хороши от ее близости. Именно потому, что она казалась Николаю такой красивой, он испытывал страшную неловкость. И хотя Маша не чувствовала, видимо, брезгливости или неудовольствия, сидя на мокром снегу, он был обижен за нее, так как восхищался ею.
— Ничего не нахожу, растяжение, должно быть, — высоким голосом сказала девушка.
— Ну, спасибо большое, — горячо проговорил Николай, пряча под шинель голую ногу.
— Дай забинтую покрепче.
— Нет, не надо, — запротестовал он.
Маша внимательно снизу посмотрела на Уланова. Лучики ее ресниц дрогнули, и лицо приняло высокомерное выражение.
— Ты что же, долго тут собираешься сидеть? — спросила она. — Отдохнуть решил… А ну, давай ногу.
Не обращая внимания на сбивчивые объяснения Николая, девушка вынула из кармана индивидуальный пакет и с треском разорвала бумагу. Николай замолчал, с ужасом глядя на Машу, поняв вдруг, что она заподозрила его в желании отстать от колонны. Девушка кончила бинтовать, поднялась с колен и секунду смотрела на дело своих рук.
— Завертывай портянку, — приказала она, — сухим концом бери… Вот так… Обувайся!
Она ополоснула пальцы в ледяной воде лужицы и вытерла их о полу шинели, потом надела варежки.
— Рассиживаться мы, дорогой товарищ, после войны будем, — наставительно, хотя и мягче, сказала девушка. — Вставай, дай руку.
— Я не прошу вас, кажется, — тихо, с отчаянием проговорил Николай.
Заторопившись, он поднял на плечи мешок, вскинул винтовку и, прихрамывая, пошел. Нога еще побаливала у него, но он способен был теперь вынести и не Такую боль.
— Ничего, пройдет, — услышал он певучий голос за спиной. — Вечером с тобой танцевать будем. А то обопрись на меня, хочешь?
Девушка не обиделась на последние слова Николая, и вся их резкость была как будто просто не понята ею.
Сзади возник звук мотора. Серый, крытый брезентом «виллис» стремительно катился по целине, легко касаясь земли. Возле голых Ивовых кустов, в нескольких шагах от Уланова, шофер затормозил. Из машины вылез с видимым трудом грузный человек в кожаном пальто, в серой генеральской папахе. Он постоял, осматриваясь, потом что-то сказал офицеру, вышедшему вслед за ним.
— Командующий, — прошептала, словно выдохнула, Маша Рыжова.
На ее лице появилось откровенное любопытство, руки, вынутые из карманов, опустились по швам.
— Командующий? — так же шепотом переспросил Николай, позабыв в эту минуту о своих огорчениях.
— Генерал-лейтенант… Я его раньше видела. Железный человек, — убежденно проговорила Маша.
Оба они, замерев, смотрели, как генерал несколько раз подгибал колени и выпрямлялся, разминая ноги после сидения в маленькой машине. Затем он вытащил из бокового кармана очки, протер их носовым платком, заполоскавшимся на ветру, неторопливо надел.
— Так он и ездит? — с интересом спросил Николай.
— Летает на своем «виллисе» по всему фронту. Бесшабашный очень, — не поворачивая головы, отметила Маша.
— Один ездит?
— Почему один?.. У него адъютант.
Командующий наклонился к кусту и отломил тонкий прут с пушистыми сережками на конце. Помахивая им, он подошел к самому шоссе. Навстречу генералу, мимо Уланова и Маши, пробежал низенький капитан, командир батальона, придерживая рукой полевую сумку. Вытянувшись, офицер козырнул и начал что-то говорить. Его слова относило ветром, и лишь по обрывкам фраз Николай понял, что комбат рапортует.
Генерал выслушал доклад и молча принялся соскабливать с ветки, которую держал, верхнюю, коричневую кожицу; под ней показалась другая — зеленого цвета. Он сорвал и ее, обнажив желтоватую, словно кость, скользкую древесину. Капитан, подавшись вперед, не сводил с командующего глаз, готовый отвечать на вопросы. Левой рукой он машинально суетливо расправлял складки шинели около пояса. Так он ожидал довольно долго, и Николай ощутил жалость к своему оробевшему командиру.
«Почему генерал молчит?..» — подумал он с упреком.
Командующий поднес ветку к лицу и понюхал ее.
— Сколько ведешь штыков? — громко спросил он вдруг.
Капитан ответил, и командующий задал еще несколько вопросов об экипировке и вооружении маршевого батальона. Потом поднял голову и оглядел шоссе, стекла в его очках блеснули. На секунду взгляд генерала остановился на Николае, и тот почувствовал, как кровь хлынула к его сердцу от мысли, что командарм может обратиться сейчас к нему. Но генерал смотрел уже мимо Уланова, на кучку красноармейцев, стоявших в отдалении, на вереницы других бойцов, медленно перемещавшихся по обочине. Было слышно, как чмокает и свистит грязь под ногами многих людей.
— Не скоро дойдешь до места, — сказал командующий по-стариковски незвучным, но сильным голосом. — Или ты не торопишься?
— Виноват, товарищ генерал-лейтенант! Дорога очень тяжелая, — ответил офицер; пальцы его снова задвигались у пояса.
— Когда выгрузились из вагонов? — опросил генерал.
Узнав, что бойцы продолжительное время находились на станции, он гневно выругался, и Николай со страхом посмотрел на капитана.
— Машин не было… Мне сказали, будут машины… Я не мог связаться… — оправдывался офицер, голос его от волнения становился все громче.
— Какие теперь машины? Сам говоришь — дорога тяжелая, — сказал командующий.
— Виноват, товарищ генерал, — повторил капитан, не замечая, что почти кричит.
— Виноват, виноват… Да что мне из твоих извинений — шубу шить? — жестко проговорил командующий. — До темноты батальон должен быть в Суханове, — продолжал он. — Вторые сутки там ждут… Не останавливаться на обед — покормитесь на месте… Ясно? Не придешь во-время, — пойдешь в трибунал.
— Разрешите выполнять? — умоляя, выкрикнул капитан.
Генерал, не ответив, пошел к машине и, остановившись, обернулся.
— Погляди на своих людей… — сказал он. — На стволы штыки навешивают… Мушку собьют, как стрелять будут?
Он повертел в руках вербу, словно недоумевая, откуда она появилась у него, и бросил на снег. Занеся в машину толстую ногу и опершись руками о низкий борт, командующий с усилием перенес на сиденье большое тело. Мотор «виллиса» сейчас же застучал, и машина пошла, набирая скорость, выбрасывая из-под колес мокрую землю.
Маша Рыжова шумно вздохнула, прижав руку к груди.
— Ох, я прямо похолодела, когда он на комбата налетел! — произнесла девушка.
Николай снимал штык со ствола винтовки, чтобы надеть его на шомпол. «Заметил-таки…» — думал гоноша. Он был бледен, нижняя выпяченная губа его вздрагивала.
— За дело налетел, — хмуро оказал он.
Но тягостное предчувствие овладело Николаем. Он казался себе очень ничтожным перед тем повелительным и суровым, что появилось здесь на несколько минут и умчалось туда же, куда направлялись все.
— Нечего было на станции болтаться, добавил он.
— Такой требовательный генерал, — сказала Маша. — В штабе не сидит, все время в частях. — Ее влажные глаза на озябшем лице изливали ясный синий свет.
— Пожилой уже, — заметил Николай.
— Дослужись ты до генерал-лейтенанта, — обиделась за командующего девушка.
Беседа оборвалась, потому что рота начала строиться. Николай, услышав команду, быстро пошел; боль в забинтованной щиколотке почти не ощущалась теперь.
— Не отстанешь? Дойдешь? — громко спросила Маша.
— Не затем я здесь, чтоб отставать, — кинул через плечо Николай.
Он снова увидел Машу, когда рота двинулась и бойцы проходили мимо пригорка, на который поднялась девушка, чтобы посмотреть на них.
2
Рота, в которой находился Уланов, была направлена на пополнение батальона старшего лейтенанта Горбунова. Молодой комбат встретил новых бойцов, поговорил с ними и остался недоволен. Его испытанное в походах, хотя и поредевшее подразделение не становилось сильнее от присутствия этих необстрелянных в большинстве людей. Впрочем, познакомиться с ними лучше Горбунов не успел, — его спешно вызвали на КП полка. По дороге туда старший лейтенант узнал, что в штабе находится сейчас командующий армией. О его строгой требовательности Горбунов был уже хорошо наслышан. Люди, сталкивавшиеся с генерал-лейтенантом Рябининым, говорили потом, что это суровый, жестокий даже человек. И Горбунов, раздумывая над последствиями, какие может иметь приезд командарма, старался предположить для себя самое худшее. Но не потому, что действительно ожидал неприятностей, а из стремления на всякий случай уклониться от них.
Еще в детстве, после нескольких памятных столкновений с действительностью. Горбунов уверовал в некоторое лукавство судьбы. Ее удары были так же неожиданны, как и ее милости, поэтому Горбунов хитрил… Трясясь в седле по размытой дороге, он думал о возможном взыскании за какой-то еще неведомый ему проступок, но лишь для того, чтобы исключить самую возможность взыскания. Он охотно размышлял над нежелательным переводом в другую, незнакомую часть, отводя таким способом и эту угрозу. Не было ничего невероятного в том, что Горбунов понадобился командарму и по другой причине, — например, для вручения ордена. Однако об этом старший лейтенант остерегался думать, чтобы, ожидая награды, не помешать ей. К концу (дороги «а КП он предусмотрел, кажется, все скверное, что могло с ним случиться. Успокоившись, таким образом, за свое будущее, Горбунов сошел с коня около одинокого кирпичного домика на въезде в деревню. Во дворе у плетня стояли два грязных „виллиса“; на перильцах крытого крылечка сидели автоматчики в касках. Начинало темнеть, и мокрые избы в конце улицы казались совсем черными.
В первой комнате было тесно, толпились офицеры и связные. Горбунов, поискав глазами, увидел Зуева, адъютанта командира дивизии.
— Полковник тоже здесь? — спросил комбат, поправляя ремни на шинели.
— Все здесь, — ответил Зуев; его смуглое мальчишеское лицо было преувеличенно серьезным, даже загадочным.
Горбунов отвел адъютанта в сторону.
— Какой он, командарм?.. Никогда его не видел… — шепотом осведомился старший лейтенант.
— Сейчас увидишь, — неопределенно проговорил Зуев.
— Говорят, вспыльчивый очень?
— Дает жизни, — согласился адъютант.
— Ох, боюсь начальства, — весело оказал Горбунов.
— Иди, ожидают тебя, — шепнул Зуев.
В небольшой задней комнате, перегороженной занавеской. Горбунов увидел за столом грузного человека с серовато-седой головой. В сумерках трудно было рассмотреть лицо генерала: глаза его за стеклами очков тонули в тени; на морщинистом виске, обращенном к окну, слабо светилась тонкая нить золотой оправы. Слева от командующего сидел полковник Богданов; он улыбнулся Горбунову, блеснув в полутьме белыми, крепкими зубами. В глубине, у занавески, чернела высокая фигура майора Николаевского — командира полка. Старший лейтенант остановился у дверей и доложил о своем прибытии.
— Здравствуй, Горбунов, — глуховатым, но громким голосом проговорил командарм. — Скажи, чтоб свет дали, не видно ничего, — обратился он к Николаевскому.
— Слушаю, товарищ, генерал-лейтенант, — ответил майор.
Выходя из комнаты, он нагнул голову, чтобы не задеть о притолоку.
Командующий не произносил больше ни слова. Крупные, тяжелые руки его покоились на столе, на разостланной карте, голова ушла в плечи. Богданов отвернулся от старшего лейтенанта и рассеянно смотрел в засиневшее окно… Казалось, и он, и командарм позабыли о Горбунове, не сводившем с них глаз.
— День стал много длиннее, — прервал, наконец, молчание Богданов. — Зимой в этот час уже ночь была.
— Скоро май, — отозвался командующий.
— Без малого год как воюем, — сказал полковник.
Он поднялся к медленно подошел к окну, заслонив его широкой спиной. В комнате стало еще темнее; серым, расплывчатым пятном проступала в углу печь с лежанкой.
«Зачем все-таки я им понадобился?» — спрашивал себя Горбунов, тревожась и недоумевая. Он стоял, как в строю, подняв голову и вытянув вдоль тела руки.
Вошел Николаевский, и за ним вестовой внес лампу с жестяным, похожим на кружку резервуаром. Боец опустил на окне одеяло, потом чиркнул спичкой. Николаевский, худой, костистый, черноусый, прикрутил, щурясь на свет, огонек за стеклом. Огромная смутная тень майора упала на занавеску и, сломавшись, легла по потолку.
— Садись, комбат, — сказал командующий. — К столу садись…
— Пополнение получил? — спросил он, когда Горбунов перенес к столу свободную табуретку, сел и снял фуражку.
— Получил, товарищ генерал-лейтенант. — Горбунов почувствовал искушение пожаловаться на невысокие боевые качества прибывших людей, но промолчал, рассчитывая, что об этом его еще спросят.
— Зеленый народ, — сказал командарм, словно угадав мысли комбата. — Я их на марше видел. Ну, да у тебя они быстро пройдут солдатскую науку. Как считаешь?
— Так точно, — ответил Горбунов с уверенностью, неожиданной для себя самого.
«Вот я и пожаловался», — подумал он удивленно.
Командующий секунду помолчал. Лицо его, освещенное лампой снизу, — большое, с отвисшими щеками и от этого почти прямоугольное, — казалось малоподвижным, как бы вырезанным из темного дерева; седые, низко остриженные волосы на голове были светлее кожи; глаза за очками смотрели внимательно и холодно.
— Я о тебе слышал. Горбунов, — снова заговорил командующий. — Я твою атаку на болоте помню…
— Благодарю, товарищ генерал-лейтенант!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22