Солнце закатывалось на расчистившемся небе, окрасив спокойную поверхность разлива в розово-желтый цвет. Лес на горизонте утопал в бескрайной воде, одинокие деревья были похожи на плавающие кусты. Кое-где чернели еще полоски земли, но и они становились меньше с каждым часом. Вода плескалась в трех-четырех шагах от бойниц, шевеля на светлой волне обгорелые тряпки, солому, обломки дерева.
Кулагин и еще несколько красноармейцев, стоя по щиколотку в грязи, возводили бруствер на обратной, западной стороне окопа. Рябышев, получивший саперную лопатку, трудился вместе со всеми.
— Копай, копай, — подбодрял его Кулагин, — копай, пока самого не закопали…
Солдат не поднимая глаз, отмалчивался, и это подзадоривало Кулагина.
— Обмишурились вы, ребята! Таким быстрым манером в тыл смылись… Вот, думаю, ловкачи! Гляжу — назад тащитесь… Как это вышло, что вас пригнали?..
Рябышев ожесточенно шлепал маленькой лопаткой по сочащейся земле, выравнивая насыпь, словно старался заглушить беспощадный голос.
— Теперь уже никуда не смоетесь… С нашего пупа — ни туда, ни обратно… — издевался Кулагин.
Чужая неудача доставляла ему некоторое облегчение; мысль, что кто-то еще делил его участь, утешала солдата.
Вечерний луч проник в бойницу и, упав на противоположную стенку, высветил там красный четырехугольник. На лицо Кулагина, измазанное землей, поросшее темной щетиной, лег нежный розовый отблеск.
— Москвичу нашему хвост прищемили… Смех да и только… — устало проговорил он.
Уланов нашел старшего политрука в немецком офицерском блиндаже, хозяин которого бежал или был убит. Пока Лукин читал бумагу из штаба полка, доставленную Николаем и на этот раз не пострадавшую, юноша с любопытством осматривался. На столе стояли чашки из толстого белого фаянса и такой же чайник; поблескивала плоская губная гармоника. Над застеленной железной койкой был растянут на стене узкий пестрый коврик. Запах, исходивший из чужих вещей, — смесь сладковатого табака и пота, — казался необычным.
Лукин внимательно, два раза, прочел приказ, в котором предписывалось удерживать захваченную позицию впредь до прибытия подкреплений. Перевернув листок и не обнаружив ничего на обратной стороне, комиссар сложил бумагу и спрятал на груди под шинелью.
— Вам поручили что-нибудь передать устно? — спросил он, озадаченный отсутствием указаний на то, когда именно прибудут к нему подкрепления.
— Прекрасно! — проговорил он, выслушав отрицательный ответ, словно другого не ожидал. — Прекрасно! — В очках Лукина недоставало одного стеклышка, и незащищенный, широко открытый глаз комиссара как будто удивленно смотрел на Уланова.
Тому очень понравился новый комбат, хотя он и не походил на Горбунова. Но в худощавой, сутулой фигуре старшего политрука, в правильной, интеллигентной речи, в быстрых и нешироких движениях было нечто понятное, почти родственное Николаю. Даже автомат, висевший на плече Лукина, граната, прикрепленная к поясу, никого не могли обмануть, — их обладатель не казался воинственным или суровым. Его и теперь легко было представить в библиотечном зале, в лаборатории, за учительской кафедрой. И Николай, отвечая на расспросы, испытывал особое удовольствие от непринужденности, с которой держался перед командиром.
— Я слышал, что река размыла дамбу и вся долина Лопати оказалась под водой, — закончил он рассказ о своем возвращении. — Лукьянове, деревушка — помните ее, теперь на Венецию похожа, — даже пошутил Николай.
Комиссар как будто не слышал его последних слов: он вскочил, шагнул к двери и остановился.
— О Горбунове ничего не знаете? — спросил он.
— Ах, да! — спохватился Николай. — Я видел его…
— Ну, ну!.. — крикнул комиссар.
— Плохо с ним…
— Да, — сказал Лукин.
— Ранен старший лейтенант… Смертельно.
Комиссар машинально потянулся к очкам, чтобы протереть их. Не нащупав стеклышка, он отдернул пальцы.
— Забываю вот, — пробормотал он.
Николай доложил все, что знал о Горбунове, потом сообщил о ранении командарма. Как ни сдерживался он, рассказывая печальные новости, голос его звучал так оживленно, что Лукин нахмурился.
— Ну что же, приступайте к своим обязанностям, — сухо сказал комиссар. — Вы ведь связной, кажется?
Уже стемнело, когда Лукин, сопровождаемый новым связным, заканчивал обход своей позиции. Она была невелика — всего лишь полтораста метров окопа полного профиля. Около пятидесяти человек, не считая нескольких раненых, которых не удалось эвакуировать, защищали эту полоску земли, омывавшуюся водой. Противник мог подавить стрелков Лукина численностью, и старший политрук воспользовался передышкой, чтобы лучше закрепиться. Возведя новый бруствер, он как бы перевернул окоп с востока на запад. Пулеметы — два «максима» и один трофейный «гочкис» — он расставил в наиболее выгодных, по его мнению, местах. Людей комиссар разбил на три группы и, так как офицеров у него не осталось, назначил своими помощниками сержантов. Он отдал также множество других приказов, касавшихся питания бойцов, связи, ухода за ранеными, наблюдения за противником. Не будучи профессиональным военным, он — кандидат исторических наук, штатский человек, книжник, как правильно угадал Николай, — руководствовался лишь здравым смыслом. Но и после успешно отбитых контратак он все еще не понимал, как ему удалось продержаться. Временами он чувствовал себя почти самозванцем, присвоившим в силу жесточайшей необходимости чужие права, о чем никто, разумеется, не должен был подозревать. Весь день комиссара мучил голод, хотя карманы его шинели были набиты сухарями и сахаром. Это странное, немного смешное желание поесть появлялось обычно у Лукина в часы наивысшего напряжения.
Тишина продолжалась уже довольно долго. Стрельба на флангах тоже прекратилась, и стало слышно, как журчит вода, подбиравшаяся к окопу, чавкают по лужам сапоги, падает комок земли с бруствера. Неопределенный, прерывистый шум доносился из немецкого расположения, — там, видимо, готовились к новому нападению. Лукин медленно проходил мимо темных фигур, стоявших или сидевших у своих бойниц. Он слышал обрывки случайных речей, но голоса солдат смолкали при его приближении. Иной раз старший политрук заговаривал первым, ему отвечали односложно, как незнакомому. Так оно, впрочем, и было: Лукин мало знал своих бойцов, прибывших в большинстве с пополнением в самый канун боя, — как и они не знали его. Комиссар догадывался, тем не менее, что люди чувствуют себя попавшими в западню. И он с неясным упреком подумал о Горбунове, словно тот намеренно покинул его здесь одного. Ибо слишком грозным было сознание ответственности, целиком теперь лежавшей на Лукине.
Остановившись у пролома в бруствере, развороченном снарядом, комиссар выглянул наружу. Над ровной, иссиня-черной гладью разлива поднялся уже большой багровый месяц. Его как бы поддерживали на весу тонкие ветки полузатонувших деревьев; в темной глубине воды колебалось его пылающее отражение.
— Красиво как! — прошептал за плечом комиссара Уланов.
Комиссар озабоченно смотрел на волну ленивого прибоя, шевелившуюся почти на уровне его глаз. Вода заметно прибывала и каждую минуту могла хлынуть через пролом.
— Настоящий Рерих… Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина… — проговорил Николай.
Лукин изумленно оглядел юношу. «Уж не шутит ли он надо Мной?» — заподозрил старший политрук.
— Что-то очень русское есть в этом раздолье… Что-то из «Слова о полку Игореве»… Ведь правда? — продолжал Николай.
Как и все защитники окопа, он видел многочисленные опасности, обступившие батальон, но не придавал им значения. С момента, как он бежал из медсанбата, его не покидало уже восторженное, немного умиленное, чувство. Победа над своими слабостями словно ослепила юношу, равно удивлявшегося и самому себе, и окружающим. Его вера в людей теперь была безгранична и не оставляла места для страхов.
— Смотрите, смотрите! — закричал Николай, показывая рукой, и Лукин быстро оглянулся.
Черная изогнутая коряга, плывшая вдалеке, разделяла надвое отражение лунного серпа: обломанный сук на ней был похож на силуэт человека.
— Как будто в лодке кто-то сидит… — громко сказал Николай, очарованно вглядываясь.
Лукин круто повернулся к нему, сверкнув единственным стеклышком в очках.
— Ну, вот что… Позовите мне Егорова, командира взвода, — приказал комиссар, так как надо было немедленно укрепить и поднять старый бруствер окопа.
— Слушаю! — выкрикнул Николай.
Лукин и он уже подходили к своему блиндажу, когда неожиданно со стороны немцев донесся протяжный, слабый крик:
— Ива-ан! Ива-ан!
В окопе разом все стихло: люди у бойниц замерли, прислушиваясь.
— Ива-ан! Иди к на-ам!.. У нас во-одка есть… — долетел из темноты голос, правильно, хотя и с акцентом, произносивший русские слова.
— Вот идиоты! — возмутился Николай.
— Ах, сволочь, соблазняет! — послышалось в глубине окопа.
Лукин торопливо вскинул автомат, и Николай, следуя примеру комиссара, поднял винтовку. В ту же секунду темная фигура метнулась рядом и закарабкалась по стенке окопа.
— Куда? — крикнул старший политрук.
Боец слегка приподнялся над окопом и сложил рупором руки.
— Фриц, иди к на-ам! У нас русская горькая… Покрепче будет… — раздался пронзительный, звенящий тенор Двоеглазова.
В окопе засмеялись, и кто-то с удовольствием выругался.
— Ива-ан! Не бойся… Хле-еба дадим… — снова прозвучало из мрака.
— У нас са-ало есть! — надсадго закричал Двоеглазов.
— Ловко! — фыркнув, пробормотал Николай.
Двоеглазов обернулся к товарищам и торопливо зашептал:
— На голос бейте, на голос…
— Ива-ан, сдавайся… У нас хорошо! — продолжал уговаривать немец.
Блеснули три-четыре вспышки, захлопали выстрелы, и Двоеглазов отчетливо произнес:
— Я тебе не Иван, а Иван Иванович.
Лукин повесил на плечо автомат и подошел к бойцам.
— Хорошо побеседовали, товарищи! — сказал он.
— Обменялись мнениями, — отозвался Двоеглазов.
— Провоцируют они нас, — продолжал старший политрук. — Видно, самим солоно приходится.
— Да и нам не сладко, — сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое, частое дыхание солдата. — Поглядите, товарищ комиссар… — кивнул он на противоположную стенку окопа.
Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший желтый месяц… Быстрые струйки воды вились по насыпи: набухали, поблескивая, бесчисленные капли.
— У вас большая семья? — спросил комиссар.
— Небольшая, — неохотно ответил Кулагин.
— Кто же именно?
— Сыновья у меня… Двое…
— Вот и выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей… — сказал Лукин.
— Понятно… Нам уже объясняли, — сумрачно проговорил Кулагин.
«Почему он злится?» — огорчившись за комиссара, подумал Николай. Ему так хотелось, чтобы все в эту ночь хорошо, доверчиво относились друг к Другу.
— Из дома часто пишут? — спросил старший политрук, словно не замечая тона Кулагина.
— Пишут… Как же, пишут… — В темноте белели круглые глаза солдата. — Разрешите узнать, товарищ комиссар: может, и пособия семье не выдадут?
— То есть как не выдадут? — не понял Лукин.
— Потонем мы здесь до одного, никто и не узнает, куда я девался… Может, в плен попал.
— В полку дознаются… — сказал Двоеглазов.
Внезапно из расположения немцев донесся тот же протяжный крик, несколько правее, чем раньше:
— Ива-ан, сдавайся… У нас водка есть…
— Живой еще! — с сожалением проговорил Двоеглазов.
Он быстро приложился к автомату и выпустил оглушительную очередь. В разных местах окопа также засверкали слепящие огни выстрелов. Но едва они отгремели, вновь послышался голос, недосягаемый, неуязвимый, словно издевающийся над стрелками:
— Ива-ан, у нас хорошо! Хлеба дадим.
— Рядом ходит, а не ухватишь! — с жестокой тоской сказал Кулагин.
Он не признался старшему политруку, что семья его совсем недавно уменьшилась. Умерла в эвакуации дочь, и в этом, как и в том, что ему самому недолго, вероятно, осталось жить, были виноваты немцы. Его напряженная, трудная ненависть к ним стала как бы свойством характера, окрасив в свой цвет отношение Кулагина ко всему окружающему. В целом мире солдат не видел уже ничего, что не заслуживало бы осуждения или насмешки.
— Достать провокатора трудно… Наугад бьем, — согласился Двоеглазов.
— Достанем… Мы же его и достанем, — произнес комиссар убежденно и двинулся по окопу.
Подождав немного, Кулагин пробормотал:
— Посмотрю, как ты его достанешь.
И точно в подтверждение прозвучало из темноты:
— Сдава-айся, Ива-ан! Выходи-и!
Некоторое время солдаты еще палили по немцу, потом перестали. Монотонный и поэтому особенно досаждавший крик долго еще летал над окопом, возникая то справа, то слева… А рядом однообразно плескалась вода, ударяясь в насыпь, стучали, будто дождь, капли. Светлый лимонный рог луны выполз из-за бруствера и слабо посеребрил мокрую землю.
Вернувшись к себе после обхода позиции, Лукин созвал коммунистов. Их вместе с ним собралось всего шесть человек. Комиссар заканчивал уже недлинную речь, когда Николай, посланный с поручением, спустился по скользким ступенькам в блиндаж.
— …Я не знаю, когда нас сменят… — услышал он мягкий, профессорски округлый голос старшего политрука. — Может быть, это произойдет сегодня же ночью. Может быть, завтра… Я знаю лишь, что мы должны продержаться…
В блиндаже горел единственный электрический фонарик. Он лежал на столе, и несильный свет его был вертикально устремлен вверх. Вокруг прямого синеватого луча толпились невидимые люди. Лишь иногда поблескивало стеклышко в очках Лукина да видны были чьи-то пухлые руки с подсохшей на ногтях землей.
— Нам особенно трудно потому, — продолжал комиссар, — что многие наши люди впервые участвуют в бою… Не обтерпелись еще, не обстрелялись… И мне кажется, что на нас, — он помолчал и поправился, — только на нас лежит ответственность за их поведение под огнем… Но когда и где коммунисты уклонялись от ответственности?
Лукин проговорил это не только для других, но также самому себе. И оттого, что слова, которыми он мысленно себя подбадривал, были произнесены вслух, их убедительность удвоилась для него.
— Когда мы боялись ответственности? — повторил комиссар.
Что-то перехватило дыхание Николая; странная, легкая дрожь возникла в нем, и он слабо ахнул от восхищения.
— …Как видите, я не сказал вам ничего особенно нового, — закончил Лукин. — Пока подкрепление не пришло, мы должны надеяться только на себя и на то, что мы — коммунисты… Пусть в самую тяжелую минуту каждый из нас вспомнит одно слово: партия. С нею мы непобедимы.
Он умолк и кашлянул.
— Кто хочет взять слово? — спросил он изменившимся, тихим голосом.
Бойцы задвигались, но молчали. Человек с отечными руками потрогал пальцами тыльную сторону своей левой кисти, и на ней остались вмятины.
— Я не вижу вас… — проговорил комиссар. — Кто просит слова? Ты, Петровский?
— Все ясно, товарищ старший политрук, — спокойно ответил боец с пухлыми руками.
— В третьем взводе одному мне трудно, — произнес кто-то в темноте. — Не хватает меня на всех… Ну, ничего… Хорошо бы еще гранат нам подкинуть… Поизрасходовались мы.
— Дадим гранат, — пообещал комиссар.
Поодиночке, протискиваясь в узкую дверь, люди разошлись. Лукин погасил фонарик и тоже вышел из блиндажа; следом поспешил Уланов.
Окоп был залит бенгальским, холодным светом ракет. Немцы сериями посылали их в небо, и они повисали там, как гигантские лампы. Отчетливо, до деталей, видны были теперь белые березовые стволы, подпиравшие стенки, мокрая глина бруствера, помертвевшие лица людей, копошившихся у бойниц… Крохотная шляпка гвоздя, на котором висел чей-то противогаз, горела, не сгорая.
Николай осматривался с таким чувством, будто каждую минуту ждал чего-то еще, столь же поразительного. Но дело было не только в обстановке, меняющейся подобно декорациям. Люди в этой баснословной ночи жили, казалось, непостижимой жизнью: будничные, привычные связи между ними рвались, и на смену Приходили новые, более прямые, нерасторжимые… После того, что Николай услышал в блиндаже, он чувствовал себя освободившимся от всех своих забот, кроме самых бескорыстных. Он не знал, что именно должно было еще случиться, но испытывал полную уверенность в том, что и дальше все будет так же хорошо… Когда немцы начали обстрел, он не только не испугался, но ощутил новый горячий интерес к происходившему.
Противник боялся, видимо, накрыть свое расположение: мины ложились преимущественно позади окопа. Там то и дело поднимались сверкающие всплески, похожие на деревья. Они вырастали мгновенно и с шумом осыпались, обдавая брызгами бруствер. Коротко свистели над головами осколки и шмякались о землю… Лукин сидел на выступе у входа в блиндаж, и Николай присел рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Кулагин и еще несколько красноармейцев, стоя по щиколотку в грязи, возводили бруствер на обратной, западной стороне окопа. Рябышев, получивший саперную лопатку, трудился вместе со всеми.
— Копай, копай, — подбодрял его Кулагин, — копай, пока самого не закопали…
Солдат не поднимая глаз, отмалчивался, и это подзадоривало Кулагина.
— Обмишурились вы, ребята! Таким быстрым манером в тыл смылись… Вот, думаю, ловкачи! Гляжу — назад тащитесь… Как это вышло, что вас пригнали?..
Рябышев ожесточенно шлепал маленькой лопаткой по сочащейся земле, выравнивая насыпь, словно старался заглушить беспощадный голос.
— Теперь уже никуда не смоетесь… С нашего пупа — ни туда, ни обратно… — издевался Кулагин.
Чужая неудача доставляла ему некоторое облегчение; мысль, что кто-то еще делил его участь, утешала солдата.
Вечерний луч проник в бойницу и, упав на противоположную стенку, высветил там красный четырехугольник. На лицо Кулагина, измазанное землей, поросшее темной щетиной, лег нежный розовый отблеск.
— Москвичу нашему хвост прищемили… Смех да и только… — устало проговорил он.
Уланов нашел старшего политрука в немецком офицерском блиндаже, хозяин которого бежал или был убит. Пока Лукин читал бумагу из штаба полка, доставленную Николаем и на этот раз не пострадавшую, юноша с любопытством осматривался. На столе стояли чашки из толстого белого фаянса и такой же чайник; поблескивала плоская губная гармоника. Над застеленной железной койкой был растянут на стене узкий пестрый коврик. Запах, исходивший из чужих вещей, — смесь сладковатого табака и пота, — казался необычным.
Лукин внимательно, два раза, прочел приказ, в котором предписывалось удерживать захваченную позицию впредь до прибытия подкреплений. Перевернув листок и не обнаружив ничего на обратной стороне, комиссар сложил бумагу и спрятал на груди под шинелью.
— Вам поручили что-нибудь передать устно? — спросил он, озадаченный отсутствием указаний на то, когда именно прибудут к нему подкрепления.
— Прекрасно! — проговорил он, выслушав отрицательный ответ, словно другого не ожидал. — Прекрасно! — В очках Лукина недоставало одного стеклышка, и незащищенный, широко открытый глаз комиссара как будто удивленно смотрел на Уланова.
Тому очень понравился новый комбат, хотя он и не походил на Горбунова. Но в худощавой, сутулой фигуре старшего политрука, в правильной, интеллигентной речи, в быстрых и нешироких движениях было нечто понятное, почти родственное Николаю. Даже автомат, висевший на плече Лукина, граната, прикрепленная к поясу, никого не могли обмануть, — их обладатель не казался воинственным или суровым. Его и теперь легко было представить в библиотечном зале, в лаборатории, за учительской кафедрой. И Николай, отвечая на расспросы, испытывал особое удовольствие от непринужденности, с которой держался перед командиром.
— Я слышал, что река размыла дамбу и вся долина Лопати оказалась под водой, — закончил он рассказ о своем возвращении. — Лукьянове, деревушка — помните ее, теперь на Венецию похожа, — даже пошутил Николай.
Комиссар как будто не слышал его последних слов: он вскочил, шагнул к двери и остановился.
— О Горбунове ничего не знаете? — спросил он.
— Ах, да! — спохватился Николай. — Я видел его…
— Ну, ну!.. — крикнул комиссар.
— Плохо с ним…
— Да, — сказал Лукин.
— Ранен старший лейтенант… Смертельно.
Комиссар машинально потянулся к очкам, чтобы протереть их. Не нащупав стеклышка, он отдернул пальцы.
— Забываю вот, — пробормотал он.
Николай доложил все, что знал о Горбунове, потом сообщил о ранении командарма. Как ни сдерживался он, рассказывая печальные новости, голос его звучал так оживленно, что Лукин нахмурился.
— Ну что же, приступайте к своим обязанностям, — сухо сказал комиссар. — Вы ведь связной, кажется?
Уже стемнело, когда Лукин, сопровождаемый новым связным, заканчивал обход своей позиции. Она была невелика — всего лишь полтораста метров окопа полного профиля. Около пятидесяти человек, не считая нескольких раненых, которых не удалось эвакуировать, защищали эту полоску земли, омывавшуюся водой. Противник мог подавить стрелков Лукина численностью, и старший политрук воспользовался передышкой, чтобы лучше закрепиться. Возведя новый бруствер, он как бы перевернул окоп с востока на запад. Пулеметы — два «максима» и один трофейный «гочкис» — он расставил в наиболее выгодных, по его мнению, местах. Людей комиссар разбил на три группы и, так как офицеров у него не осталось, назначил своими помощниками сержантов. Он отдал также множество других приказов, касавшихся питания бойцов, связи, ухода за ранеными, наблюдения за противником. Не будучи профессиональным военным, он — кандидат исторических наук, штатский человек, книжник, как правильно угадал Николай, — руководствовался лишь здравым смыслом. Но и после успешно отбитых контратак он все еще не понимал, как ему удалось продержаться. Временами он чувствовал себя почти самозванцем, присвоившим в силу жесточайшей необходимости чужие права, о чем никто, разумеется, не должен был подозревать. Весь день комиссара мучил голод, хотя карманы его шинели были набиты сухарями и сахаром. Это странное, немного смешное желание поесть появлялось обычно у Лукина в часы наивысшего напряжения.
Тишина продолжалась уже довольно долго. Стрельба на флангах тоже прекратилась, и стало слышно, как журчит вода, подбиравшаяся к окопу, чавкают по лужам сапоги, падает комок земли с бруствера. Неопределенный, прерывистый шум доносился из немецкого расположения, — там, видимо, готовились к новому нападению. Лукин медленно проходил мимо темных фигур, стоявших или сидевших у своих бойниц. Он слышал обрывки случайных речей, но голоса солдат смолкали при его приближении. Иной раз старший политрук заговаривал первым, ему отвечали односложно, как незнакомому. Так оно, впрочем, и было: Лукин мало знал своих бойцов, прибывших в большинстве с пополнением в самый канун боя, — как и они не знали его. Комиссар догадывался, тем не менее, что люди чувствуют себя попавшими в западню. И он с неясным упреком подумал о Горбунове, словно тот намеренно покинул его здесь одного. Ибо слишком грозным было сознание ответственности, целиком теперь лежавшей на Лукине.
Остановившись у пролома в бруствере, развороченном снарядом, комиссар выглянул наружу. Над ровной, иссиня-черной гладью разлива поднялся уже большой багровый месяц. Его как бы поддерживали на весу тонкие ветки полузатонувших деревьев; в темной глубине воды колебалось его пылающее отражение.
— Красиво как! — прошептал за плечом комиссара Уланов.
Комиссар озабоченно смотрел на волну ленивого прибоя, шевелившуюся почти на уровне его глаз. Вода заметно прибывала и каждую минуту могла хлынуть через пролом.
— Настоящий Рерих… Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина… — проговорил Николай.
Лукин изумленно оглядел юношу. «Уж не шутит ли он надо Мной?» — заподозрил старший политрук.
— Что-то очень русское есть в этом раздолье… Что-то из «Слова о полку Игореве»… Ведь правда? — продолжал Николай.
Как и все защитники окопа, он видел многочисленные опасности, обступившие батальон, но не придавал им значения. С момента, как он бежал из медсанбата, его не покидало уже восторженное, немного умиленное, чувство. Победа над своими слабостями словно ослепила юношу, равно удивлявшегося и самому себе, и окружающим. Его вера в людей теперь была безгранична и не оставляла места для страхов.
— Смотрите, смотрите! — закричал Николай, показывая рукой, и Лукин быстро оглянулся.
Черная изогнутая коряга, плывшая вдалеке, разделяла надвое отражение лунного серпа: обломанный сук на ней был похож на силуэт человека.
— Как будто в лодке кто-то сидит… — громко сказал Николай, очарованно вглядываясь.
Лукин круто повернулся к нему, сверкнув единственным стеклышком в очках.
— Ну, вот что… Позовите мне Егорова, командира взвода, — приказал комиссар, так как надо было немедленно укрепить и поднять старый бруствер окопа.
— Слушаю! — выкрикнул Николай.
Лукин и он уже подходили к своему блиндажу, когда неожиданно со стороны немцев донесся протяжный, слабый крик:
— Ива-ан! Ива-ан!
В окопе разом все стихло: люди у бойниц замерли, прислушиваясь.
— Ива-ан! Иди к на-ам!.. У нас во-одка есть… — долетел из темноты голос, правильно, хотя и с акцентом, произносивший русские слова.
— Вот идиоты! — возмутился Николай.
— Ах, сволочь, соблазняет! — послышалось в глубине окопа.
Лукин торопливо вскинул автомат, и Николай, следуя примеру комиссара, поднял винтовку. В ту же секунду темная фигура метнулась рядом и закарабкалась по стенке окопа.
— Куда? — крикнул старший политрук.
Боец слегка приподнялся над окопом и сложил рупором руки.
— Фриц, иди к на-ам! У нас русская горькая… Покрепче будет… — раздался пронзительный, звенящий тенор Двоеглазова.
В окопе засмеялись, и кто-то с удовольствием выругался.
— Ива-ан! Не бойся… Хле-еба дадим… — снова прозвучало из мрака.
— У нас са-ало есть! — надсадго закричал Двоеглазов.
— Ловко! — фыркнув, пробормотал Николай.
Двоеглазов обернулся к товарищам и торопливо зашептал:
— На голос бейте, на голос…
— Ива-ан, сдавайся… У нас хорошо! — продолжал уговаривать немец.
Блеснули три-четыре вспышки, захлопали выстрелы, и Двоеглазов отчетливо произнес:
— Я тебе не Иван, а Иван Иванович.
Лукин повесил на плечо автомат и подошел к бойцам.
— Хорошо побеседовали, товарищи! — сказал он.
— Обменялись мнениями, — отозвался Двоеглазов.
— Провоцируют они нас, — продолжал старший политрук. — Видно, самим солоно приходится.
— Да и нам не сладко, — сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое, частое дыхание солдата. — Поглядите, товарищ комиссар… — кивнул он на противоположную стенку окопа.
Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший желтый месяц… Быстрые струйки воды вились по насыпи: набухали, поблескивая, бесчисленные капли.
— У вас большая семья? — спросил комиссар.
— Небольшая, — неохотно ответил Кулагин.
— Кто же именно?
— Сыновья у меня… Двое…
— Вот и выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей… — сказал Лукин.
— Понятно… Нам уже объясняли, — сумрачно проговорил Кулагин.
«Почему он злится?» — огорчившись за комиссара, подумал Николай. Ему так хотелось, чтобы все в эту ночь хорошо, доверчиво относились друг к Другу.
— Из дома часто пишут? — спросил старший политрук, словно не замечая тона Кулагина.
— Пишут… Как же, пишут… — В темноте белели круглые глаза солдата. — Разрешите узнать, товарищ комиссар: может, и пособия семье не выдадут?
— То есть как не выдадут? — не понял Лукин.
— Потонем мы здесь до одного, никто и не узнает, куда я девался… Может, в плен попал.
— В полку дознаются… — сказал Двоеглазов.
Внезапно из расположения немцев донесся тот же протяжный крик, несколько правее, чем раньше:
— Ива-ан, сдавайся… У нас водка есть…
— Живой еще! — с сожалением проговорил Двоеглазов.
Он быстро приложился к автомату и выпустил оглушительную очередь. В разных местах окопа также засверкали слепящие огни выстрелов. Но едва они отгремели, вновь послышался голос, недосягаемый, неуязвимый, словно издевающийся над стрелками:
— Ива-ан, у нас хорошо! Хлеба дадим.
— Рядом ходит, а не ухватишь! — с жестокой тоской сказал Кулагин.
Он не признался старшему политруку, что семья его совсем недавно уменьшилась. Умерла в эвакуации дочь, и в этом, как и в том, что ему самому недолго, вероятно, осталось жить, были виноваты немцы. Его напряженная, трудная ненависть к ним стала как бы свойством характера, окрасив в свой цвет отношение Кулагина ко всему окружающему. В целом мире солдат не видел уже ничего, что не заслуживало бы осуждения или насмешки.
— Достать провокатора трудно… Наугад бьем, — согласился Двоеглазов.
— Достанем… Мы же его и достанем, — произнес комиссар убежденно и двинулся по окопу.
Подождав немного, Кулагин пробормотал:
— Посмотрю, как ты его достанешь.
И точно в подтверждение прозвучало из темноты:
— Сдава-айся, Ива-ан! Выходи-и!
Некоторое время солдаты еще палили по немцу, потом перестали. Монотонный и поэтому особенно досаждавший крик долго еще летал над окопом, возникая то справа, то слева… А рядом однообразно плескалась вода, ударяясь в насыпь, стучали, будто дождь, капли. Светлый лимонный рог луны выполз из-за бруствера и слабо посеребрил мокрую землю.
Вернувшись к себе после обхода позиции, Лукин созвал коммунистов. Их вместе с ним собралось всего шесть человек. Комиссар заканчивал уже недлинную речь, когда Николай, посланный с поручением, спустился по скользким ступенькам в блиндаж.
— …Я не знаю, когда нас сменят… — услышал он мягкий, профессорски округлый голос старшего политрука. — Может быть, это произойдет сегодня же ночью. Может быть, завтра… Я знаю лишь, что мы должны продержаться…
В блиндаже горел единственный электрический фонарик. Он лежал на столе, и несильный свет его был вертикально устремлен вверх. Вокруг прямого синеватого луча толпились невидимые люди. Лишь иногда поблескивало стеклышко в очках Лукина да видны были чьи-то пухлые руки с подсохшей на ногтях землей.
— Нам особенно трудно потому, — продолжал комиссар, — что многие наши люди впервые участвуют в бою… Не обтерпелись еще, не обстрелялись… И мне кажется, что на нас, — он помолчал и поправился, — только на нас лежит ответственность за их поведение под огнем… Но когда и где коммунисты уклонялись от ответственности?
Лукин проговорил это не только для других, но также самому себе. И оттого, что слова, которыми он мысленно себя подбадривал, были произнесены вслух, их убедительность удвоилась для него.
— Когда мы боялись ответственности? — повторил комиссар.
Что-то перехватило дыхание Николая; странная, легкая дрожь возникла в нем, и он слабо ахнул от восхищения.
— …Как видите, я не сказал вам ничего особенно нового, — закончил Лукин. — Пока подкрепление не пришло, мы должны надеяться только на себя и на то, что мы — коммунисты… Пусть в самую тяжелую минуту каждый из нас вспомнит одно слово: партия. С нею мы непобедимы.
Он умолк и кашлянул.
— Кто хочет взять слово? — спросил он изменившимся, тихим голосом.
Бойцы задвигались, но молчали. Человек с отечными руками потрогал пальцами тыльную сторону своей левой кисти, и на ней остались вмятины.
— Я не вижу вас… — проговорил комиссар. — Кто просит слова? Ты, Петровский?
— Все ясно, товарищ старший политрук, — спокойно ответил боец с пухлыми руками.
— В третьем взводе одному мне трудно, — произнес кто-то в темноте. — Не хватает меня на всех… Ну, ничего… Хорошо бы еще гранат нам подкинуть… Поизрасходовались мы.
— Дадим гранат, — пообещал комиссар.
Поодиночке, протискиваясь в узкую дверь, люди разошлись. Лукин погасил фонарик и тоже вышел из блиндажа; следом поспешил Уланов.
Окоп был залит бенгальским, холодным светом ракет. Немцы сериями посылали их в небо, и они повисали там, как гигантские лампы. Отчетливо, до деталей, видны были теперь белые березовые стволы, подпиравшие стенки, мокрая глина бруствера, помертвевшие лица людей, копошившихся у бойниц… Крохотная шляпка гвоздя, на котором висел чей-то противогаз, горела, не сгорая.
Николай осматривался с таким чувством, будто каждую минуту ждал чего-то еще, столь же поразительного. Но дело было не только в обстановке, меняющейся подобно декорациям. Люди в этой баснословной ночи жили, казалось, непостижимой жизнью: будничные, привычные связи между ними рвались, и на смену Приходили новые, более прямые, нерасторжимые… После того, что Николай услышал в блиндаже, он чувствовал себя освободившимся от всех своих забот, кроме самых бескорыстных. Он не знал, что именно должно было еще случиться, но испытывал полную уверенность в том, что и дальше все будет так же хорошо… Когда немцы начали обстрел, он не только не испугался, но ощутил новый горячий интерес к происходившему.
Противник боялся, видимо, накрыть свое расположение: мины ложились преимущественно позади окопа. Там то и дело поднимались сверкающие всплески, похожие на деревья. Они вырастали мгновенно и с шумом осыпались, обдавая брызгами бруствер. Коротко свистели над головами осколки и шмякались о землю… Лукин сидел на выступе у входа в блиндаж, и Николай присел рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22