Ни слуху ни духу не было, а тут — здрасте, пожалуйста, явилась не запылилась! Мама Клепа у нас баба с яйцами, ты знаешь, под горячую руку и с лестницы может спустить. У нее не заржавеет. Не, Наташ, я все по-взрослому хочу сделать, по-настоящему. Вот бабок срублю, тогда и в гости можно идти. Приду, так уж не с пустыми руками. Всех подарками завалю! Знай наших! Клепке шубу хочу купить. Норковую. Как думаешь, будет носить? Записала? На какую букву записала? На "к" или на "н"? Да ладно, какая разница. Найду! Не-не, не сюда, сюда не клади. Отсюда вывалится! Не дай бог! Положи в косметичку. В ту, где мыльница с зубной щеткой. Положила? Нет, это ж надо! Такая встреча, а? Кому сказать, не поверят! Только приехала, не думала, не гадала, и на тебе — соседушку любимую встретила. Это судьба. Не иначе! Ты ведь со мной сходишь? Наташ? К нашим? На Греческий?
Мама Клепа тебя уважает. Она при тебе меня ни за что гнать не станет. Ты что?! Никогда!
Люсенька говорила и говорила. Без умолку. Слова не давала вставить. Сама спрашивала, сама и отвечала. Без обратной связи, что называется.
Я помалкивала, не вмешивалась. Видела, человек не в себе. Нервничает!
Нервная почва — она такая, чего на ней только не случается: и медвежья болезнь, и депрессия, и золотуха.
Люська же была на грани нервного срыва. Одно неосторожное слово, и все — струна порвется — Люся забьется в истерике.
Глава 3
— Scheisse! — зло выругался Крыласов, разглядывая вывеску брачного агентства «Марьяж».
Брачное агентство! Кто б мог подумать! В нашем полку прибыло.
Дамочка, оказывается, из сексуально озабоченных святош. Из тех, что, скорбно вздыхая, расхаживают с постной миной по кладбищам, бьют в церквах земные поклоны, а на самом деле думают только об одном. Ни дня без секса!
Точь-в-точь, как его родная мамаша. Взгляд в пол, на голову платочек потемнее налепит, губы в куриную гузку свернет и бегом в церковь, грехи замаливать. Со стороны и не подумаешь, что всю ночь напролет читала запоем очередной женский роман.
«Ее трепещущее лоно, нежные розовые бутоны сосков, все ее женское естество дрожало в предвкушении встречи с мужчиной ее мечты».
Полный бред!
Начитается матушка в свои шестьдесят этих эротических бредней до одури — и к попу, на исповедь. Не согрешишь — не покаешься!
Все полки в книжном шкафу уставлены копеечными бумажными иконками, а попробуй, приглядись, к чему у нее эти самые иконки прислонены? Вот именно! К дрянным книжонкам с грудастыми красотками на ярких глянцевых обложках. И смех, и грех!
Ханжа! Эгоистка! Всю жизнь думала только о себе! Крыласов достал сигарету и закурил. Нельзя расслабляться. Нельзя позволять себе все время думать о матери. Злиться на нее он может до бесконечности, это все равно что толочь воду в ступе. Результата — ноль!
Он еще раз сверился с запиской, найденной в сумке, которую потеряла кладбищенская незнакомка. На плотном белом листе бумаги красивым, четким почерком, печатными буквами написано: «Марьяж», и аккуратный, но маловразумительный чертежик, как пройти к этому самому «Марьяжу», что находится в Перцовом доме на Лиговке.
Да. Сразу видно — баба писала. Подружка! Сама удачно сходила, теперь других посылает. Сходи, дескать, там и тебе кого-нибудь подберут. А эта, попрыгунья с «конским хвостом», рада стараться, намылилась в дом свиданий, да вот незадача — адресок потеряла.
Подходящий адрес для брачного агентства, ничего не скажешь!
До революции дом генерала Перцова был славен тем, что находился в нем дорогой столичный бордель. Бордель этот, расположенный всего в пяти минутах ходьбы от Московского вокзала, пользовался у высокопоставленных чиновников начала прошлого века большой популярностью.
Удобно, знаете ли, зайти на пару часиков перед поездкой «по казенной надобности», рюмочку пропустить, развеяться.
— Вы были сегодня с визитом у генерала? — шутили государственные мужи, встречаясь в вагоне ночного поезда на Москву.
Историю эту он знает от деда. Тот часто ее рассказывал, каждый раз, когда они ходили в кино. Ближайший к дому кинотеатр «Стрела» был здесь, на первом этаже Перцова дома.
Дед много знал таких городских историй: о домах, скверах и улицах Питера, рассказывал их по многу раз, повторяясь, к месту и не очень, но Шурику всегда нравилось его слушать.
Шурик деда своего любил. Очень. Страшно представить, во что превратилось бы его детство, не будь рядом деда.
Уж мать с бабкой расстарались бы, превратили его жизнь в ад. Ходил бы он у них по одной половице!
— Шурчик, слезь с подоконника. Убьешься. И тише, не шуми! Видишь, мамочка с работы пришла, устала. — Поджав губы, неодобрительно покачивает головой бабушка.
— Шурчик, не бегай, вспотеешь, — вторит ей скорбным шепотом матушка.
Фальшь. Сплошная фальшь. Мать с бабкой — обе фальшивы насквозь. Их заботы о нем — сплошное притворство.
Кому нужна эта мелочная навязчивая опека, если они лишили его самого дорогого — отца!
А все мамочка с ее дурацкими капризами. Мать капризничала, а бабка капризам драгоценной своей доченьки потакала. Скучно тебе, доченька, одиноко на чужой стороне, так возвращайся домой, бог с ним, с мужем, живи с мамочкой. А что внука своего без отца оставила, бабке и горя мало. Лишь бы дочка при ней была.
Ирина Крыласова замуж вышла рано. В восемнадцать. Только-только школу окончила, в институт поступила, а в сентябре уже замуж засобиралась.
Самая первая из всего класса. Никто про нее такое и подумать не мог. Уж какая была скромница! На выпускной вечер — и на тот с косой пришла. Все девчонки в парикмахерскую сбегали, причесок модных понакрутили, а эта — с косой. Заплела толщиной в руку, на грудь перекинула, и вперед! Маменькина дочка!
Собираются одноклассницы пойти в кино:
— Ира, пойдешь сегодня с нами после уроков в «Художественный»? На «Кавказскую пленницу»!
А она:
— Нет, не пойду. Я уже вчера видела. С родителями ходила.
Вот тебе и тихоня! В колхоз от института поехала, на картошку, и влюбилась. Да не в кого-нибудь, не в лопоухого первокурсника себе под стать, нет: Ирочка закадрила старшекурсника! Самого красивого студента на факультете, немца из ГДР Алекса Зоммерфельда.
Свадьбу сыграли весной, после сессии и зимних каникул. А в летнюю сессию Ирина экзамены уже не сдавала. Не могла. Токсикоз замучил. Какие уж тут экзамены?!
— Мальчик будет, — скорбно вздыхала мать. — Говорят, с мальчишками всегда так ходят. Тяжело.
Не знаю, я тобой легко ходила: ни тошноты, ни сонливости, и живот был совсем незаметный. Аккуратный животик был почти до самых родов, никто и не думал, что я в положении. А тут? Вон каким огурцом торчит, а сроку всего ничего. Ты поспи, поспи, Ирочка, ляг, отдохни, пока есть возможность. Потом не полежишь. Не до того будет! Мальчишки, они все крикливые. И днем, и ночью орут! Неспокойные. Не знаю, как ты там одна с таким маленьким справляться будешь. Да еще муж! Тому тоже все подай, принеси! Не знаю, так он парень вроде хороший, ничего не скажу. Вежливый, услужливый. Только, может, это пока так? Пока живет с нами, вот и вежливый, а как уедете вы в эту свою ГДР, так он и переменится. Силу свою почувствует. Скупые они все, немцы-то. Экономные. Говорят, удавятся за копейку! Не знаю, прямо сердце щемит, как подумаю.
— Мам, — капризно хныча, вяло отговаривалась Ирочка, — опять ты начинаешь!
— А что начинать? Начинать мне нечего. Без меня все давно сказано. Старинная еще поговорка. Слыхала небось: «Охо-хо-хохонюшки, на чужой сторонушке, на чужой, на дальненькой, без родимой маменьки!» Надо ж было тебе в иностранца влюбиться. Да еще в немца! Русских мало, что ли, — вздыхала мама, протирая сквозь ситечко клюкву.
Ира тогда только клюквой спасалась. Беременность протекала тяжело. Отеки, тошнота. Тошнило постоянно, весь срок, все девять месяцев. И после еды тошнило, и до еды тошнило, и лежа тошнило, и сидя. Два раза она лежала в больнице на сохранении.
Ни спорить с матерью, ни успокаивать ее у Иры не было сил. Ей вообще тогда ни до кого и ни до чего не было дела.
На самом деле пожить в Германии Ирине хотелось. Жизнь вдали от родителей ее не пугала. Чего бояться? Они ведь не сейчас уезжать собираются, а зимой, когда муж защитит диплом. Ребенок к тому времени уже должен будет появиться на свет, закончится эта ужасная беременность, а вместе с ней останутся в прошлом и все проблемы со здоровьем, бытовые неурядицы, мелкие шероховатости в отношениях с мужем.
Ира потягивала приготовленный мамой клюквенный морс и рисовала себе радужные картины незнакомой заграничной жизни в Германии. Не жизнь, а праздник!
Господи, как она ошибалась! Сколько раз вспоминала потом это мамочкино: «Поспи, Ирочка, полежи! Отдохни немножко. Потом не полежишь».
Поспишь тут, как же! Сын плакал сутками напролет! Замолкал только, когда возьмут на руки. Пока укачиваешь, он спит, да так сладко, словно ангел, а только в кроватку положишь — он в крик. Кричал так, будто его режут. Ира даже боялась, что соседи полицию вызовут.
У немцев у всех дети спокойные. Им этого не понять. К врачу в детскую поликлинику пойдут, муж начнет спрашивать: мол, почему мальчик такой неспокойный, не спит, мол, в своей кроватке, может, болит у него чего?
А врач, немка такая сухопарая, только головой покачивает. «Nein! — говорит. — Nein!» Избалован он, говорит, у русской мамы. Нельзя, говорит, такс детьми. Дети должны понимать «Ordnung». Все надо делать по часам. Во всем должен быть порядок. Кормить по часам, гулять по часам, пеленать по часам.
Перепеленала фрау Зоммерфельд ребеночка, покормила, в кроватку положила и вышла в другую комнату.
Не спит мальчик? Кричит? Ничего страшного! Уснет. Ребенок сыт, значит, должен спать. Таков «Ordnung!».
Это Алекс так все Ире переводил. Сама она по-немецки ни бум-бум, у них в школе французский был. Стоит новоиспеченная фрау Зоммерфельд и только глазами хлопает: ни спросить, ни сказать.
За все время только эти два слова и выучила: «Nein» и «Ordnung». Некогда, да и не с кем было разговаривать. Муж целыми днями на работе, а она дома одна с маленьким. В отдельной двухкомнатной квартире.
Это в ГДР хорошо поставлено было. Ничего не скажешь. Каждая молодая семья получала отдельную квартиру. И не через десять лет после постановки на очередь, а сразу, как поженились.
С одной стороны, вроде бы чего еще Ирочке и желать, сама себе хозяйка, с другой — словом перекинуться не с кем. Сто раз родную коммуналочку вспомнишь. Там соседки на кухне, пока обед готовят, о чем только не переговорят: и о новых фильмах, и о большой политике, и о том, как из плавленого сырка «Дружба» и селедки с морковкой сделать почти что настоящую красную икру (впрочем, это тоже большая политика), и о том, с кем же все-таки нынче Галька-дворничиха живет.
И не захочешь, да язык выучишь. Соседушки живо растолкуют, что к чему.
Алекс с Ирочкой ссорились. Муж требовал, чтобы она неукоснительно выполняла рекомендации фрау доктора — ни под каким видом к плачущему ребенку между кормлениями не подходила.
Она не могла. Честно попыталась, но не выдержала и получаса. Какой может быть «Ordnung», когда сын плачет. Сердце ведь не камень!
От усталости и недосыпа Ира с ног валилась, потом приспособилась. Утром встанет, покормит ребенка и опять спать. И мальчика с собой берет, в свою постель. Так и спят вместе, отсыпаются. Пока Алекс на работе, тишь у них с Шурчиком, гладь да божья благодать!
Вечером муж приходит, и начинается «Ordnung!».
Мальчик кричит, Ира плачет, Алекс злится. Кому, спрашивается, хуже от такого порядка? Чем порядки наводить, лучше бы взял сына на руки да погулял с ним пару часиков на улице, ребенок совсем без свежего воздуха растет. Ирочка ведь не резиновая, не может разорваться, чтобы все успевать и по дому, и с ребенком.
Временами Ирине казалось, что муж ее разлюбил. А может, и не любил никогда ни ее, ни ребенка. Откуда такая жестокость?
Потом успокаивала себя. Ерунда все это! Стоит только вспомнить, как красиво ухаживал Алекс за ней перед свадьбой. Все девчонки восторгались.
Не может человек так притворяться! И разлюбить так быстро тоже не может. Не может, и все тут!
Просто он другой! Он немец. Он так воспитан. У него другой менталитет.
Вот, например, родители Алекса, немецкие бабушка с дедушкой ее Шурчика! Собственного внука за все время видели лишь дважды. А ведь не за тридевять земель живут, не в другом царстве-государстве, как Ирочкины родители, а в том же городе Франк-фурте-на-Одере. На машине от двери до двери ехать всего минут двадцать.
Алекс у них, правда, не родной сын, а приемный, но ведь они его вырастили. Какая ж разница? Не та мать, что родила, а та, что вырастила. Почему же их к внуку совсем не тянет? Нет, никогда ей этого не понять!
Полгода такой жизни, и Ира дошла до ручки. Отношения с мужем зашли в тупик. Пытаясь спасти свой брак, она принялась уговаривать Алекса отпустить их с Шурчиком в Ленинград к родителям. На месяц. Погостить.
— Мама пишет, на даче клубника хорошо цветет. Много ягод в этом году будет. Шурчик, Алекс то есть, клубнички поест. Ему уже можно, мама сказала. Если с песочком размять. На воздухе там побудет. И ты отдохнешь без нас. У тебя все равно в этом году отпуска нет. А так хоть выспишься.
Муж не возражал. Отпустил с большим удовольствием.
Уезжая, Ирина искренне верила, что через месяц они с сыном вернутся.
Но — не вернулись!
Не смогла Ирочка переступить через себя и уехать от того, что дорого и привычно, расстаться с родителями, с Ленинградом. Что имеем — не храним, потерявши — плачем! Только пожив полгода в Германии, поняла она, что значат для нее мама, белые ночи, Невский проспект!
А там?! Что боялась она потерять там, в ГДР? «Ordnung» и вечно недовольного ею мужа!
Нет уж, ей надоела строгая экономия, надоели огромные супермаркеты, полки которых уставлены продуктами в микроскопической расфасовке. Она не хочет покупать селедку в стеклянной пробирке. Ей так не вкусно. Ирочка не привыкла кушать селедку такими крохотными порциями.
Ей даже ночью однажды приснилось, как идут они с мамой и папой по Невскому, заходят в рыбный магазин на углу улицы Рубинштейна и покупают банку селедки — металлическую полуторакилограммовую банку с бумажной этикеткой: «Сельдь атлантическая жирная».
Откроешь такую баночку, вычистишь сразу все полтора кило, кусочками порежешь, лучку репчатого тоненькими колечками туда добавишь, маслицем постным зальешь — и ешь потом от пуза, нажимаешь. Не то пропадет! Селедка, приготовленная с луком, долго не стоит. Портится.
Крыласов вернулся в машину.
Нет смысла идти в агентство прямо сейчас, вот так, с бухты-барахты. Что он может спросить у свах? Не прибегала ли к ним часом некая тетка неопределенного возраста, с «конским хвостом» и в одной босоножке?
Нет. Сначала он должен все обдумать, подготовиться к разговору, чтобы версия с запиской не оказалась такой же пустышкой, как версия с джипом. Денег и времени на разработку ушла уйма, а в результате — полный облом!
Тему с джипом, который чуть не задавил его кладбищенскую незнакомку (ах, как было бы чудесно, если бы все-таки задавил!), Крыласов перетер в первую очередь.
На эту тачку он возлагал большие надежды. Думал, что, вычислив джип, сумеет выйти и на след кладбищенской идиотки: как зовут, где ее высадили и почему бежала сломя голову?
Ведь за рулем джипа тоже сидела баба, он видел это собственными глазами.
А баб хлебом не корми, дай только сунуть нос в чужие дела. Баба бабе за пять минут не только про себя успеет все рассказать, но и про свою троюродную сестру, и про мужа этой сестры, и про все повадки их очаровательного кастрированного кота.
Крыласов не поскупился, заплатил, кому следует, и нужный человечек пробил для него номер джипяры.
Полный трындец!
Выяснилось, что роскошное авто — собственность фирмы по прокату автомобилей.
Он в этой фирме был. Сам, лично. Ничего солидного: два «Мерседеса», джип и четыре волгешника. Обычная вошебойка. А гонору! Девка-администратор за стойкой вела себя на редкость отвратительно. Мерзавка манерная!
Напустила туману:
— Нет, нет, не могу, мы сведения о клиентах не даем. Да, машину можно заказать с водителем, можно без. Да, за каждой машиной закреплен свой водитель. За джипом? Иван Иванович Иванов. Замена? Да, замена возможна. Какая вам разница, кто будет за рулем? У нас все водители профессионалы, все первого класса. В прошлый четверг у Иванова был выходной. Нет, женщин среди водителей нет. Совершенно уверена. Абсолютно. В прошлый четверг замены не было. Джип арендовали без водителя. Да, значит, за рулем был клиент. Нет, извините, сведения о клиентах мы не даем.
Пришлось Крыласову на ходу перестраиваться и приглашать эту сдвинутую на конспирации администраторшу в ресторан, якобы настолько увлекся он ее неземной красотой, что не в силах расстаться, и просит продолжить знакомство в более спокойной обстановке.
Сделав заказ на триста долларов, непреклонная дива раздобрилась и под большим секретом соизволила-таки выдать страшную служебную тайну:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Мама Клепа тебя уважает. Она при тебе меня ни за что гнать не станет. Ты что?! Никогда!
Люсенька говорила и говорила. Без умолку. Слова не давала вставить. Сама спрашивала, сама и отвечала. Без обратной связи, что называется.
Я помалкивала, не вмешивалась. Видела, человек не в себе. Нервничает!
Нервная почва — она такая, чего на ней только не случается: и медвежья болезнь, и депрессия, и золотуха.
Люська же была на грани нервного срыва. Одно неосторожное слово, и все — струна порвется — Люся забьется в истерике.
Глава 3
— Scheisse! — зло выругался Крыласов, разглядывая вывеску брачного агентства «Марьяж».
Брачное агентство! Кто б мог подумать! В нашем полку прибыло.
Дамочка, оказывается, из сексуально озабоченных святош. Из тех, что, скорбно вздыхая, расхаживают с постной миной по кладбищам, бьют в церквах земные поклоны, а на самом деле думают только об одном. Ни дня без секса!
Точь-в-точь, как его родная мамаша. Взгляд в пол, на голову платочек потемнее налепит, губы в куриную гузку свернет и бегом в церковь, грехи замаливать. Со стороны и не подумаешь, что всю ночь напролет читала запоем очередной женский роман.
«Ее трепещущее лоно, нежные розовые бутоны сосков, все ее женское естество дрожало в предвкушении встречи с мужчиной ее мечты».
Полный бред!
Начитается матушка в свои шестьдесят этих эротических бредней до одури — и к попу, на исповедь. Не согрешишь — не покаешься!
Все полки в книжном шкафу уставлены копеечными бумажными иконками, а попробуй, приглядись, к чему у нее эти самые иконки прислонены? Вот именно! К дрянным книжонкам с грудастыми красотками на ярких глянцевых обложках. И смех, и грех!
Ханжа! Эгоистка! Всю жизнь думала только о себе! Крыласов достал сигарету и закурил. Нельзя расслабляться. Нельзя позволять себе все время думать о матери. Злиться на нее он может до бесконечности, это все равно что толочь воду в ступе. Результата — ноль!
Он еще раз сверился с запиской, найденной в сумке, которую потеряла кладбищенская незнакомка. На плотном белом листе бумаги красивым, четким почерком, печатными буквами написано: «Марьяж», и аккуратный, но маловразумительный чертежик, как пройти к этому самому «Марьяжу», что находится в Перцовом доме на Лиговке.
Да. Сразу видно — баба писала. Подружка! Сама удачно сходила, теперь других посылает. Сходи, дескать, там и тебе кого-нибудь подберут. А эта, попрыгунья с «конским хвостом», рада стараться, намылилась в дом свиданий, да вот незадача — адресок потеряла.
Подходящий адрес для брачного агентства, ничего не скажешь!
До революции дом генерала Перцова был славен тем, что находился в нем дорогой столичный бордель. Бордель этот, расположенный всего в пяти минутах ходьбы от Московского вокзала, пользовался у высокопоставленных чиновников начала прошлого века большой популярностью.
Удобно, знаете ли, зайти на пару часиков перед поездкой «по казенной надобности», рюмочку пропустить, развеяться.
— Вы были сегодня с визитом у генерала? — шутили государственные мужи, встречаясь в вагоне ночного поезда на Москву.
Историю эту он знает от деда. Тот часто ее рассказывал, каждый раз, когда они ходили в кино. Ближайший к дому кинотеатр «Стрела» был здесь, на первом этаже Перцова дома.
Дед много знал таких городских историй: о домах, скверах и улицах Питера, рассказывал их по многу раз, повторяясь, к месту и не очень, но Шурику всегда нравилось его слушать.
Шурик деда своего любил. Очень. Страшно представить, во что превратилось бы его детство, не будь рядом деда.
Уж мать с бабкой расстарались бы, превратили его жизнь в ад. Ходил бы он у них по одной половице!
— Шурчик, слезь с подоконника. Убьешься. И тише, не шуми! Видишь, мамочка с работы пришла, устала. — Поджав губы, неодобрительно покачивает головой бабушка.
— Шурчик, не бегай, вспотеешь, — вторит ей скорбным шепотом матушка.
Фальшь. Сплошная фальшь. Мать с бабкой — обе фальшивы насквозь. Их заботы о нем — сплошное притворство.
Кому нужна эта мелочная навязчивая опека, если они лишили его самого дорогого — отца!
А все мамочка с ее дурацкими капризами. Мать капризничала, а бабка капризам драгоценной своей доченьки потакала. Скучно тебе, доченька, одиноко на чужой стороне, так возвращайся домой, бог с ним, с мужем, живи с мамочкой. А что внука своего без отца оставила, бабке и горя мало. Лишь бы дочка при ней была.
Ирина Крыласова замуж вышла рано. В восемнадцать. Только-только школу окончила, в институт поступила, а в сентябре уже замуж засобиралась.
Самая первая из всего класса. Никто про нее такое и подумать не мог. Уж какая была скромница! На выпускной вечер — и на тот с косой пришла. Все девчонки в парикмахерскую сбегали, причесок модных понакрутили, а эта — с косой. Заплела толщиной в руку, на грудь перекинула, и вперед! Маменькина дочка!
Собираются одноклассницы пойти в кино:
— Ира, пойдешь сегодня с нами после уроков в «Художественный»? На «Кавказскую пленницу»!
А она:
— Нет, не пойду. Я уже вчера видела. С родителями ходила.
Вот тебе и тихоня! В колхоз от института поехала, на картошку, и влюбилась. Да не в кого-нибудь, не в лопоухого первокурсника себе под стать, нет: Ирочка закадрила старшекурсника! Самого красивого студента на факультете, немца из ГДР Алекса Зоммерфельда.
Свадьбу сыграли весной, после сессии и зимних каникул. А в летнюю сессию Ирина экзамены уже не сдавала. Не могла. Токсикоз замучил. Какие уж тут экзамены?!
— Мальчик будет, — скорбно вздыхала мать. — Говорят, с мальчишками всегда так ходят. Тяжело.
Не знаю, я тобой легко ходила: ни тошноты, ни сонливости, и живот был совсем незаметный. Аккуратный животик был почти до самых родов, никто и не думал, что я в положении. А тут? Вон каким огурцом торчит, а сроку всего ничего. Ты поспи, поспи, Ирочка, ляг, отдохни, пока есть возможность. Потом не полежишь. Не до того будет! Мальчишки, они все крикливые. И днем, и ночью орут! Неспокойные. Не знаю, как ты там одна с таким маленьким справляться будешь. Да еще муж! Тому тоже все подай, принеси! Не знаю, так он парень вроде хороший, ничего не скажу. Вежливый, услужливый. Только, может, это пока так? Пока живет с нами, вот и вежливый, а как уедете вы в эту свою ГДР, так он и переменится. Силу свою почувствует. Скупые они все, немцы-то. Экономные. Говорят, удавятся за копейку! Не знаю, прямо сердце щемит, как подумаю.
— Мам, — капризно хныча, вяло отговаривалась Ирочка, — опять ты начинаешь!
— А что начинать? Начинать мне нечего. Без меня все давно сказано. Старинная еще поговорка. Слыхала небось: «Охо-хо-хохонюшки, на чужой сторонушке, на чужой, на дальненькой, без родимой маменьки!» Надо ж было тебе в иностранца влюбиться. Да еще в немца! Русских мало, что ли, — вздыхала мама, протирая сквозь ситечко клюкву.
Ира тогда только клюквой спасалась. Беременность протекала тяжело. Отеки, тошнота. Тошнило постоянно, весь срок, все девять месяцев. И после еды тошнило, и до еды тошнило, и лежа тошнило, и сидя. Два раза она лежала в больнице на сохранении.
Ни спорить с матерью, ни успокаивать ее у Иры не было сил. Ей вообще тогда ни до кого и ни до чего не было дела.
На самом деле пожить в Германии Ирине хотелось. Жизнь вдали от родителей ее не пугала. Чего бояться? Они ведь не сейчас уезжать собираются, а зимой, когда муж защитит диплом. Ребенок к тому времени уже должен будет появиться на свет, закончится эта ужасная беременность, а вместе с ней останутся в прошлом и все проблемы со здоровьем, бытовые неурядицы, мелкие шероховатости в отношениях с мужем.
Ира потягивала приготовленный мамой клюквенный морс и рисовала себе радужные картины незнакомой заграничной жизни в Германии. Не жизнь, а праздник!
Господи, как она ошибалась! Сколько раз вспоминала потом это мамочкино: «Поспи, Ирочка, полежи! Отдохни немножко. Потом не полежишь».
Поспишь тут, как же! Сын плакал сутками напролет! Замолкал только, когда возьмут на руки. Пока укачиваешь, он спит, да так сладко, словно ангел, а только в кроватку положишь — он в крик. Кричал так, будто его режут. Ира даже боялась, что соседи полицию вызовут.
У немцев у всех дети спокойные. Им этого не понять. К врачу в детскую поликлинику пойдут, муж начнет спрашивать: мол, почему мальчик такой неспокойный, не спит, мол, в своей кроватке, может, болит у него чего?
А врач, немка такая сухопарая, только головой покачивает. «Nein! — говорит. — Nein!» Избалован он, говорит, у русской мамы. Нельзя, говорит, такс детьми. Дети должны понимать «Ordnung». Все надо делать по часам. Во всем должен быть порядок. Кормить по часам, гулять по часам, пеленать по часам.
Перепеленала фрау Зоммерфельд ребеночка, покормила, в кроватку положила и вышла в другую комнату.
Не спит мальчик? Кричит? Ничего страшного! Уснет. Ребенок сыт, значит, должен спать. Таков «Ordnung!».
Это Алекс так все Ире переводил. Сама она по-немецки ни бум-бум, у них в школе французский был. Стоит новоиспеченная фрау Зоммерфельд и только глазами хлопает: ни спросить, ни сказать.
За все время только эти два слова и выучила: «Nein» и «Ordnung». Некогда, да и не с кем было разговаривать. Муж целыми днями на работе, а она дома одна с маленьким. В отдельной двухкомнатной квартире.
Это в ГДР хорошо поставлено было. Ничего не скажешь. Каждая молодая семья получала отдельную квартиру. И не через десять лет после постановки на очередь, а сразу, как поженились.
С одной стороны, вроде бы чего еще Ирочке и желать, сама себе хозяйка, с другой — словом перекинуться не с кем. Сто раз родную коммуналочку вспомнишь. Там соседки на кухне, пока обед готовят, о чем только не переговорят: и о новых фильмах, и о большой политике, и о том, как из плавленого сырка «Дружба» и селедки с морковкой сделать почти что настоящую красную икру (впрочем, это тоже большая политика), и о том, с кем же все-таки нынче Галька-дворничиха живет.
И не захочешь, да язык выучишь. Соседушки живо растолкуют, что к чему.
Алекс с Ирочкой ссорились. Муж требовал, чтобы она неукоснительно выполняла рекомендации фрау доктора — ни под каким видом к плачущему ребенку между кормлениями не подходила.
Она не могла. Честно попыталась, но не выдержала и получаса. Какой может быть «Ordnung», когда сын плачет. Сердце ведь не камень!
От усталости и недосыпа Ира с ног валилась, потом приспособилась. Утром встанет, покормит ребенка и опять спать. И мальчика с собой берет, в свою постель. Так и спят вместе, отсыпаются. Пока Алекс на работе, тишь у них с Шурчиком, гладь да божья благодать!
Вечером муж приходит, и начинается «Ordnung!».
Мальчик кричит, Ира плачет, Алекс злится. Кому, спрашивается, хуже от такого порядка? Чем порядки наводить, лучше бы взял сына на руки да погулял с ним пару часиков на улице, ребенок совсем без свежего воздуха растет. Ирочка ведь не резиновая, не может разорваться, чтобы все успевать и по дому, и с ребенком.
Временами Ирине казалось, что муж ее разлюбил. А может, и не любил никогда ни ее, ни ребенка. Откуда такая жестокость?
Потом успокаивала себя. Ерунда все это! Стоит только вспомнить, как красиво ухаживал Алекс за ней перед свадьбой. Все девчонки восторгались.
Не может человек так притворяться! И разлюбить так быстро тоже не может. Не может, и все тут!
Просто он другой! Он немец. Он так воспитан. У него другой менталитет.
Вот, например, родители Алекса, немецкие бабушка с дедушкой ее Шурчика! Собственного внука за все время видели лишь дважды. А ведь не за тридевять земель живут, не в другом царстве-государстве, как Ирочкины родители, а в том же городе Франк-фурте-на-Одере. На машине от двери до двери ехать всего минут двадцать.
Алекс у них, правда, не родной сын, а приемный, но ведь они его вырастили. Какая ж разница? Не та мать, что родила, а та, что вырастила. Почему же их к внуку совсем не тянет? Нет, никогда ей этого не понять!
Полгода такой жизни, и Ира дошла до ручки. Отношения с мужем зашли в тупик. Пытаясь спасти свой брак, она принялась уговаривать Алекса отпустить их с Шурчиком в Ленинград к родителям. На месяц. Погостить.
— Мама пишет, на даче клубника хорошо цветет. Много ягод в этом году будет. Шурчик, Алекс то есть, клубнички поест. Ему уже можно, мама сказала. Если с песочком размять. На воздухе там побудет. И ты отдохнешь без нас. У тебя все равно в этом году отпуска нет. А так хоть выспишься.
Муж не возражал. Отпустил с большим удовольствием.
Уезжая, Ирина искренне верила, что через месяц они с сыном вернутся.
Но — не вернулись!
Не смогла Ирочка переступить через себя и уехать от того, что дорого и привычно, расстаться с родителями, с Ленинградом. Что имеем — не храним, потерявши — плачем! Только пожив полгода в Германии, поняла она, что значат для нее мама, белые ночи, Невский проспект!
А там?! Что боялась она потерять там, в ГДР? «Ordnung» и вечно недовольного ею мужа!
Нет уж, ей надоела строгая экономия, надоели огромные супермаркеты, полки которых уставлены продуктами в микроскопической расфасовке. Она не хочет покупать селедку в стеклянной пробирке. Ей так не вкусно. Ирочка не привыкла кушать селедку такими крохотными порциями.
Ей даже ночью однажды приснилось, как идут они с мамой и папой по Невскому, заходят в рыбный магазин на углу улицы Рубинштейна и покупают банку селедки — металлическую полуторакилограммовую банку с бумажной этикеткой: «Сельдь атлантическая жирная».
Откроешь такую баночку, вычистишь сразу все полтора кило, кусочками порежешь, лучку репчатого тоненькими колечками туда добавишь, маслицем постным зальешь — и ешь потом от пуза, нажимаешь. Не то пропадет! Селедка, приготовленная с луком, долго не стоит. Портится.
Крыласов вернулся в машину.
Нет смысла идти в агентство прямо сейчас, вот так, с бухты-барахты. Что он может спросить у свах? Не прибегала ли к ним часом некая тетка неопределенного возраста, с «конским хвостом» и в одной босоножке?
Нет. Сначала он должен все обдумать, подготовиться к разговору, чтобы версия с запиской не оказалась такой же пустышкой, как версия с джипом. Денег и времени на разработку ушла уйма, а в результате — полный облом!
Тему с джипом, который чуть не задавил его кладбищенскую незнакомку (ах, как было бы чудесно, если бы все-таки задавил!), Крыласов перетер в первую очередь.
На эту тачку он возлагал большие надежды. Думал, что, вычислив джип, сумеет выйти и на след кладбищенской идиотки: как зовут, где ее высадили и почему бежала сломя голову?
Ведь за рулем джипа тоже сидела баба, он видел это собственными глазами.
А баб хлебом не корми, дай только сунуть нос в чужие дела. Баба бабе за пять минут не только про себя успеет все рассказать, но и про свою троюродную сестру, и про мужа этой сестры, и про все повадки их очаровательного кастрированного кота.
Крыласов не поскупился, заплатил, кому следует, и нужный человечек пробил для него номер джипяры.
Полный трындец!
Выяснилось, что роскошное авто — собственность фирмы по прокату автомобилей.
Он в этой фирме был. Сам, лично. Ничего солидного: два «Мерседеса», джип и четыре волгешника. Обычная вошебойка. А гонору! Девка-администратор за стойкой вела себя на редкость отвратительно. Мерзавка манерная!
Напустила туману:
— Нет, нет, не могу, мы сведения о клиентах не даем. Да, машину можно заказать с водителем, можно без. Да, за каждой машиной закреплен свой водитель. За джипом? Иван Иванович Иванов. Замена? Да, замена возможна. Какая вам разница, кто будет за рулем? У нас все водители профессионалы, все первого класса. В прошлый четверг у Иванова был выходной. Нет, женщин среди водителей нет. Совершенно уверена. Абсолютно. В прошлый четверг замены не было. Джип арендовали без водителя. Да, значит, за рулем был клиент. Нет, извините, сведения о клиентах мы не даем.
Пришлось Крыласову на ходу перестраиваться и приглашать эту сдвинутую на конспирации администраторшу в ресторан, якобы настолько увлекся он ее неземной красотой, что не в силах расстаться, и просит продолжить знакомство в более спокойной обстановке.
Сделав заказ на триста долларов, непреклонная дива раздобрилась и под большим секретом соизволила-таки выдать страшную служебную тайну:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27