Особенно остро он почувствовал это, когда,
пытаясь набросать ответ на статью Робертсона, был вынужден вернуться к
своей собственной книге и поразился тому, что обнаружил. Там оказались
целые главы, которые ради их глубокого смысла следовало бы изобразить
идеограммами или написать футарком *.
-----------------------------------------------------------------------
* Рунический алфавит.
-----------------------------------------------------------------------
Однако в конце концов все неизбежно сводилось к одному заключению:
эта книга - как и любая другая - была бесполезной, и не потому, что
теория ошибочна, но именно потому, что она, может быть, верна.
Есть мир суждений и мир фактов. И книга существовала в рамках
первого, если не принимать во внимание тривиальный факт ее
вещественности. Книга представляла собой лишь критику и систематизацию
суждений, и если бы разработанная им система была совершенной, она
оказалась бы в состоянии определить свои границы и судить об истинности
своих законов. Но возможно ли это? Разве вся система не является столь
же произвольной конструкцией, как какая-нибудь пирамида? Что,
собственно, такое эта система? Вереница слов, более или менее приятных
звуков, условно принятых для обозначения определенных объектов в мире
фактов. Какая же волшебная сила позволяет проверить соответствие фактов
словам? Да одно лишь произвольное утверждение!
Тут явно не хватало ясности. Она пришла внезапно, и, чтобы
зафиксировать в своем сознании открывшуюся истину, он попытался отразить
ее в своем письме, адресованном редакции "Арт Ньюс":

Уважаемые господа!
Я пишу Вам по поводу статьи Ф. Р. Робертсона о моей книге, хотя то
немногое, что мне хотелось бы сообщить, столь же мало относится к
изысканиям мистера Робертсона, сколь последние - к "Homo Arbitrans".

- 17 -
Как продемонстрировали Гегель в математике, Витгенштейн в
философии, а также Дюшан, Кэйдж и Эшбери в своих областях, конечное
утверждение любой системы есть ее саморазоблачение, демонстрация того
трюка, с помощью которого удалось достичь столь значительных
результатов. Отнюдь не с помощью магии (как известно всем магам). Все
дело в готовности аудитории быть обманутой, и эта готовность лежит в
основе общественного соглашения.
Любая система, включая мою и мистера Робертсона, есть система более
или менее интересной лжи, и если кто-то пытается ее разоблачить, он
должен начинать с самого начала - с подозрительной фразы на титульном
листе: "Homo Arbitrans" Джона Бенедикта Харриса.
Теперь я хочу спросить у мистера Робертсона: что может быть более
невероятным, более гипотетичным, более произвольным?

Он послал письмо без подписи.

V

Фотографии обещали сделать к понедельнику, и в понедельник утром,
прежде чем оттаяли заиндевевшие окна, он уже был в ателье. Ему не
терпелось увидеть свои фотографии Эйупа - так же как когда-то хотелось
увидеть в печати свои эссе и статьи. Как будто эти предметы, фотографии
и напечатанные слова, спасали его на некоторое время от изгнания в "мир
суждений". Они словно говорили: "Посмотри, мы здесь, у тебя в руках. Мы
реальны, значит, и ты тоже".
Старик немец за конторкой поднял печальные глаза.
- Ах, мистер Харрис! Ваши фотографии еще не готовы. Приходите,
пожалуйста в двенадцать часов.
Он гулял по побережью Золотого Рога, в той его части, которая
представляет собой собрание архитектурных пародий. В Консульстве почту
еще только ожидали. Десять тридцать.
Пудинг в кондитерской лавке. Две лиры. Сигарета. Еще пародии:
забрызганная грязью кариатида, египетский саркофаг, греческий храм,
который словно по волшебству некой Цирцеи обернулся мясной лавкой.
Одиннадцать.
В книжном магазине все тот же набор книг.
Одиннадцать тридцать. Теперь-то фотографии должны быть готовы.
- Ах, это вы, мистер Харрис? Очень хорошо.
Улыбаясь в радостном предвкушении, он открыл конверт и достал
тонкую пачку покоробившихся снимков.
Нет.
- Боюсь, что это не мои. - Он вернул фотографии, не желая больше к
ним прикасаться.
- Что?
- Это не мои снимки. Вы ошиблись.
Старик надел очки с захватанными стеклами и стал перебирать
фотографии. Он скосил глаза на конверт.
- Вы мистер Харрис?
- Да, это мое имя на конверте. Конверт в порядке, но снимки не те.
- Здесь не может быть ошибки.
- Это совсем другие фотографии. Какой-то семейный пикник, вы же
видите.
- Я сам вынимал пленку из вашего аппарата. Вы помните, мистер
Харрис?

- 18 -
Он терпеть не мог подобных сцен. Может, лучше уйти отсюда и забыть
про фотографии?
- Да, я помню. Но похоже, вы перепутали кассеты. Я не делал этих
снимков. Я фотографировал на кладбище в Эйупе. Не припоминаете?
Старик нахмурился и стал внимательно рассматривать фотографии - так
официант, чья честность оказалась под вопросом, с удвоенным вниманием
просматривает счет. Наконец он издал торжествующий гортанный возглас и
положил на конторку один из снимков.
- Кто это, мистер Харрис?
Это был мальчик.
- Кто? Я... я не знаю его имени.
Старик рассмеялся, театрально закатив глаза, словно призывая небо в
свидетели.
- Это вы, мистер Харрис! Это вы!
Джон склонился над конторкой. Его пальцы отказывались прикасаться к
фотографии. Мальчик был на руках у человека, который как будто
высматривал насекомых в коротко остриженной голове ребенка. Детали
невозможно было различить. Вероятно, объектив по ошибке установили на
"бесконечность".
Чье же это лицо? Такие же усы, полумесяцы под глазами, волосы,
падавшие на лоб... Но наклон головы и нечеткость изображения еще
оставляли место сомнению.
- Двадцать четыре лиры, пожалуйста, мистер Харрис.
- Да, конечно. - Он достал из бумажника пятидесятилировую банкноту.
Старик стал рыться в дамском кошельке в поисках сдачи.
- Благодарю вас, мистер Харрис.
- Да, я... сожалею.
Старик протянул ему конверт со снимками.
Он сунул конверт в карман пиджака.
- Это была моя ошибка.
- До свидания.
- Да. До свидания.
Некоторое время он стоял на улице, у всех на виду. В любой момент
кто-нибудь из _них_ мог подойти к нему, положить руку на плечо или
дернуть за штанину. Здесь нельзя было рассматривать снимки. Он зашел в
кондитерскую и разложил их в четыре ряда на мраморном столике.
Двадцать фотографий. Самый обычный пикник.
Из этих двадцати три оказались совсем темными, их вообще не стоило
печатать. На трех других были запечатлены острова или сильно изрезанная
береговая линия. Обширные пространства белого неба и сияющей воды, а
между ними - длинные темные полосы земли с крошечными прямоугольниками
домов. Еще один снимок представлял собой вид какой-то улицы, проходившей
по склону холма; деревянные дома и заснеженные сады.
На остальных тринадцати снимках были какие-то люди и группы людей,
смотревших в объектив. Крупная женщина в черном платье и с почерневшими
зубами щурилась от солнца, на одном снимке стоя возле сосны, на другом -
сидя в неудобной позе на камне. Смуглый лысый старик с большими усами,
очевидно не брившийся несколько дней. Затем он же вместе с крупной
женщиной - очень нечеткий снимок. Три маленькие девочки возле женщины
средних лет, взиравшей на них с довольным видом собственника. Те же три
девочки вокруг старика, который, похоже, не обращал на них никакого
внимания. Группа из пяти человек с тенью того, кто их фотографировал.
И та _женщина_. Морщинистое бледное лицо, превращенное ярким
дневным светом в гладкую белую маску.

- 19 -
Мальчик прижался к женщине. Они сидели на одеяле. Небольшие волны
набегали на галечный берег.
Потом опять они же вместе со старухой и тремя маленькими девочками.
Сходство двух женщин, несомненно, свидетельствовало об их родстве.
Человек, похожий на Джона, оказался лишь на трех снимках. На одном
- он держал на руках мальчика; на другом - обнимал одной рукой женщину
за плечи, в то время как мальчик с хмурым видом стоял перед ними; и на
третьем - в группе из тринадцати человек, уже встречавшихся на
предыдущих снимках. Лишь последняя фотография оказалась сравнительно
четкой, и он не мог не признать, что усатое, напряженно улыбающееся лицо
было его собственным.
Этих людей он никогда не видел, кроме, конечно, женщины и мальчика.
Хотя часто встречал подобные лица на улицах Стамбула. Не узнал он и
лужаек, сосен, скал, галечного пляжа. Хотя опять-таки они были столь
обычными, что он мог бы пройти мимо них десятки раз, не обратив
внимания. Неужели мир фактов столь зауряден? В том, что это был мир
фактов, он ни минуты не сомневался.
Вещественные доказательства - что можно противопоставить им? Имя?
Личность?
Он обвел взглядом стены кондитерской: ни одного зеркала. Тогда он
вынул ложку из стакана с чаем и на ее вогнутой поверхности увидел
смутное перевернутое изображение своего лица. Когда он приблизил ложку к
глазам, образ стал еще менее четким, затем перевернулся на сто
восемьдесят градусов, сохранив лишь зеркальное отображение широко
раскрытого глаза.
* * *
Он стоял на верхней палубе, когда паром отчалил от берега. Словно
человек, выходящий из дома в ненастную погоду, паром, обогнув
полуостров, покинул тихую бухту ради вспененных вод Мраморного моря.
Холодный южный ветер трепал алое полотнище с полумесяцем и звездой.
Отсюда открывался великолепный вид старого города. Прежде всего -
огромные серые стены Топукапи, затем изящный купол Собора святой Ирины,
который намеренно был построен в таком соседстве (подобно тому, как
выбирают друзей, чтобы оттенить свои достоинства) и подчеркивал
непостижимую чистоту Святой Веры; а на всех капителях собора - двойные
монограммы демона - императора Юстиниана и его шлюхи - супруги Федоры. И
в завершение топографической и исторической последовательности - гордое
величие Голубой Мечети.
Паром вышел в открытое море. Облака проплывали на север и
собирались над таявшим позади городом. Четыре тридцать. К пяти паром
достигнет Хэйбели, острова, о котором упоминали и Олтин, и клерк на
почте. По их словам, это было чрезвычайно живописное место, где можно
сделать хорошие фотографии.
Авиабилет до Нью-Йорка уже лежал у него в кармане. Весь багаж,
кроме одного чемодана, был упакован однажды вечером в порыве безумного
пьяного страха и на следующее утро отправлен. Теперь опасность миновала.
Твердая уверенность в том, что завтра он будет за тысячи километров
отсюда, укрепляла его дух подобно обетованию пророка. Конечно, это была
лишь постыдная безопасность побежденного - и все же безопасность,
несомненная, как завтрашний день. "Завтра" казалось более определенным,
более реальным, чем "сегодня". Точно так же в детстве за день до
Рождества он переживал тягостное томление и мысленно переносился в
следующее утро. А когда оно действительно наступало, то казалось уже
совсем нереальным.

- 20 -
Ощутив себя в безопасности, он осмелился встретиться с врагом лицом
к лицу (если, конечно, враг этого пожелает). Риска не было, и не было
речи о возможности каких-либо уступок. Эта последняя экскурсия
представляла собой скорее жест, а не храбрый поступок - чтобы пощекотать
нервы, следовало бы остаться и посмотреть, чем все кончится.
Уже само настроение, с которым он отправился в путь, казалось,
исключало всякую опасность. Ведь прежде они просто заставали его
врасплох.
Едва ли он мог объяснить себе, зачем пришел на пристань, купил
билет, поднялся на палубу. Просто внезапно он почувствовал, что идет
каким-то своим путем, с которого уже не может свернуть. Удивительное
ощущение почти невыносимого напряжения и дремотной расслабленности. И
красоты.
Паром подошел к причалу первого острова, Кинали-Ада. Кто-то сошел
на берег, кто-то поднялся на борт. Затем паром развернулся и направился
против ветра к Бургазу. Европейский берег скрылся из вида.
* * *
Паром покинул причал Бургаза и обогнул маленький островок Казик.
Темные холмы Казика, Бургаза и Кинали образовали весьма живописную
группу. Тут можно было бы сделать превосходное фото. Он почти слышал,
как щелкает затвор фотоаппарата. В постоянно меняющихся очертаниях этих
островов было что-то знакомое. Когда он смотрел на них, полуприкрыв
глаза, и ни на чем не сосредотачивая внимание, он почти видел...
Но при малейшей попытке анализа все рассыпалось в пыль.
Он уже стоял на пирсе Хэйбели, когда пошел снег. Паром уходил в
белесую мглу, направляясь на восток, к Буюк-Аде.
* * *
Улица, идущая по склону холма. Деревянные дома и заснеженные сады.
Хлопья снега падали на мокрую мостовую и таяли. Кое-где горели уличные
фонари, но дома оставались темными. Хэйбели был летним курортом. В
зимние месяцы здесь почти никто не жил.
Он прошел немного вверх по склону холма, потом повернул направо.
Некоторые детали деревянных строений, пропорции окон, форма крыш порой
привлекали его внимание - на миг, не более.
Домов было мало. В огородах листья капусты запорошило снегом.
Дорога вела к каменному строению с флагом на крыше. Свернув с дороги, он
направился по тропинке в сторону сосновой рощи. Плотный ковер из опавших
иголок казался более скользким, чем лед.
И опять как будто щелчок затвора. Систола и диастола сердца.
* * *
Он услышал плеск волн прежде, чем увидел их. Остановился.
Сосредоточился. Да, вон ту скалу он уже видел. Ощущение было просто
ошеломляющим. Сделав несколько шагов в сторону скалы, он остановился.
Именно здесь он стоял с мальчиком на руках, а женщина робко и неумело
наводила камеру. И он немного наклонил голову, чтобы не смотреть прямо
на солнце. Голову ребенка покрывали следы укусов насекомых.
Ладно, пусть все так и происходило на самом деле. Он готов был это
признать. Ну и что из того? Он с гордым видом поднял голову и улыбнулся,

- 21 -
словно говоря: "Что бы вы ни сделали, мне ничего не грозит. Ведь на
самом деле я уже не здесь, а в Нью-Йорке".
Он небрежно положил руку на выступ скалы. Пальцы коснулись
эластичного ремешка - сандалия. Маленький овал из голубого пластика,
почти занесенный снегом.
Забросить ее подальше в воду? Лучше не стоит.
На опушке леса стоял какой-то человек. Вечерние сумерки скрывали
его лицо. Можно было разглядеть лишь усы.
Слева - заснеженный пляж оканчивался стеной песчаника. Справа
тропинка поворачивала в лес, позади волны перекатывали гальку.
- Да?
Человек наклонил голову, словно прислушиваясь, но ничего не сказал.
- Да, я слушаю вас!
Человек скрылся в лесу.
* * *
Споткнувшись на причале, он взбежал на палубу, когда паром уже
снимался с якоря. Не хватило времени даже на то, чтобы купить билет. В
салоне при электрическом освещении обнаружилась неприятность: опять
порвались брюки - вероятно, при падении на сосновые иглы или камни
мостовой.
Отдышавшись, он почувствовал, что весь дрожит - очевидно, от
холода, - и купил стакан горячего чая за одну лиру. У
мальчика-разносчика он спросил по-турецки, который теперь час. Было
десять.
Еще одна пристань. На доске, прибитой к билетной будке, значилось:
"Буюк-Ада". И снова открытое море.
Вошедшему кондуктору он протянул десять лир и сказал:
- Истамбул.
Кондуктор покачал головой, что означало "нет".
- Йок.
- Нет? Сколько же тогда? Кач пара?
- Йок Истамбул - Ялова. - Взяв деньги, кондуктор дал ему восемь лир
сдачи и билет до Яловы.
Но ведь это на азиатском берегу! Значит, они просто шли не в ту
сторону!
Он стал объяснять, сначала медленно и внятно по-английски, потом на
отчаянном турецком, что ему вовсе не нужно в Ялову. Он достал свой
авиабилет и показал время отлета: восемь часов - только никак не мог
вспомнить, как будет по-турецки "завтра". Но он уже понимал, что все
напрасно. От Буюк-Ады до Яловы больше нет остановок, и сегодня уже не
будет обратных паромов. Придется сойти в Ялове.
* * *
Под тусклым фонарем на заснеженном деревянном причале стояли
женщина и мальчик.
Человек, долго стоявший у борта парома, наконец, дрожа от холода,
сошел на пристань.
1 2 3 4 5