он слабел с каждым днем, и состояние его внушало не меньше опасения, нежели состояние Ауристелы.
Ипполита, уразумев, что это средство обоюдоострое, и верно угадав происхождение болезни Периандра, решилась излечить его, излечив Ауристелу, Ауристела же, исхудавшая, без кровинки в лице, как бы прощалась с жизнью, стоя на пороге смерти. И в ожидании, что врата смерти вот-вот перед нею откроются, она, уже познавшая истину веры католической, изъявила желание открыть душе доступ и приготовить ее к принятию святых таин. Сделав все для того, чтобы сей обряд над ней совершился, она отнеслась к нему с величайшим благоговением и во время исповеди доказала безгреховность помыслов своих и чистоту своего нрава, — видно было, как хорошо усвоила она то, чему ее наставляли в Риме; поручив себя воле божией, она успокоилась и уже не помышляла ни о королевствах, ни о почестях, ни о славе.
Ипполита, до сознания которой дошло, как уже было сказано, что, уморив Ауристелу, она уморит и Периандра, бросилась к Джулии и велела ей либо ослабить силу злых своих чар, от коих сохла Ауристела, либо совсем снять с нее порчу; она-де не желает, чтобы из-за нее оборвались разом три жизни: ведь если умрет Ауристела, то умрет Периандр, а если умрет Периандр, тогда и она, Ипполита, не жилица на этом свете. Джулия изъявила покорность, как будто от нее в самом деле зависело, напустить на человека хворь или же исцелить его, как будто не произволением божиим посылаются нам все испытания, кроме, впрочем, тех, которые мы сами заслужили своими проступками. Однако ж господь, вынужденный, если можно так выразиться, наказать нас за наши грехи, может допустить, чтобы колдуньи силою своего колдовства отняли у человека здоровье. Разумеется, только божьим попущением они своими зельями и ядами через некоторое время отправляют человека на тот свет, отправляют потому, что человек не в силах себе помочь, ибо толком не знает, что с ним, какого рода губительный недуг его снедает. От таковых болезней един господь властен нас избавить по великому милосердию своему, ибо оно сильнее всякого лекарства.
И вот с того дня Ауристеле хуже не становилось, а это уже признак улучшения. С того дня на небе ее лика стали появляться первые проблески — предвестники восхода солнца ее красоты; вновь зацвели розы на ее ланитах; в очах вспыхнула радость; тени скорби отступили от нее; нежный ее голос стал по-прежнему звонким; уста приобрели еще большую яркость; зубы белизною своею сравнялись с мрамором и засверкали, что жемчуг. Словом, малое время спустя Ауристела вновь воссияла во всей своей красе, во всей своей прелести, во всем своем очаровании, во всей своей жизнерадостности, и те же явления наблюдались у Периандра, у француженок, у Крорьяно и Руперты, у Антоньо и Констансы, которая радовалась радостям Ауристелы и печалилась ее печалям, Ауристела же, возблагодарив провидение за милость его и благость, которые она усматривала как в посланной ей болезни, так и в выздоровлении своем, однажды позвала к себе Периандра и, приняв все меры предосторожности, чтобы никто сюда не вошел, обратилась к нему с такими словами:
— Брат мой! По воле неба я вот уже два года называю тебя этим ласковым и скромным именем, и еще ни разу, забывшись или по своей оплошности, не назвала я тебя как-нибудь иначе, менее скромно и менее приятно для слуха, и мне бы хотелось продлить это блаженство — так, чтобы кончилось оно только вместе с концом нашей жизни, ибо настоящее счастье только тогда и хорошо, когда оно прочно, а прочно оно бывает, только если оно целомудренно. Наши души, как ты это знал и раньше и как я это постигла только теперь, вечно в движении, и успокаиваются они только в боге, как в своей сердцевине. В жизни земной желания бесконечны, одно нанизывается на другое, одно цепляется за другое, причем некоторые из таких цепей тянутся к небу, а другие спускаются до самой преисподней. Ты можешь подумать, брат, что это не мой язык и что это выходит за пределы тех скудных познаний, какие я могла приобрести в годы детства; прими, однако ж, в рассуждение, что опыт изобразил и начертал на tabula rasa моей души истины важные, из коих главнейшая вот эта: наивысшее счастье заключается в богопознании и боговидении, средства же, для достижения таковой цели служащие, суть средства благородные, полезные и отрадные, как-то: милосердие, добронравие и непорочность. Я по крайней мере так это понимаю, и еще я понимаю, что твоя любовь ко мне столь велика, что ты не захочешь пойти мне наперекор. Я наследница королевского престола. Тебе известно, что принудило мою горячо любимую мать отослать меня к вам во дворец: вот-вот должна была разразиться война, и мать за меня боялась. Так произошла наша встреча, и в первые же дни мы сроднились с тобою духовно, воля моя раз навсегда покорилась твоей и уже ни в чем из твоей воли не вышла. Ты стал для меня отцом, братом, защитником, опорой, ты стал моим ангелом-хранителем, ты, наконец, стал моим учителем и наставником — ведь это ты привез меня в Рим, где я истинною сделалась христианкою. И вот теперь я бы хотела жить так, чтобы по возможности не сбиваться с прямого пути в царство небесное, следовать им без тревог и волнений, а для этого ты должен разрешить меня от клятвы, которою я сама же себя и связала, ты должен вернуть мне мое слово и обещание стать твоею супругой. Верни мне мое слово, а я зато обещаю сделать над собою усилие и вырвать с корнем свое чувство к тебе: ради такого великого блага, как царство небесное, надобно отрешиться от всего земного, надобно оставить родителей и супруга. Я не собираюсь менять тебя на другого — я оставляю тебя для бога, и за это бог не оставит тебя своею милостью, а это такая великая награда, с которой не сравнится то, что ты утратишь, поручая меня ему. У меня есть младшая сестра, такая же красивая, как я, если только, впрочем, можно назвать красотою преходящую земную прелесть. Ты волен на ней жениться, и тогда ты получишь королевство, от коего я откажусь в вашу пользу, — так сбудутся мои мечты, но и твои не во всем потерпят крушение. Но что же ты понурил голову, брат мой? Что же ты потупил очи? Или не по сердцу тебе мои речи? Или путь мой кажется тебе неправым? Скажи мне что-нибудь, ответь! Ведь должна же я знать твои стремления, — быть может, я сумею как-либо согласовать их с моими и найти выход, который придется по нраву тебе и до известной степени удовлетворит и меня.
С чрезвычайным вниманием выслушал Периандр Ауристелу, и в одну секунду в мозгу его пронесся вихрь мыслей, одна мрачнее другой; Периандр вообразил, что Ауристела его возненавидела, что она решилась на эту перемену в своей жизни для того, чтобы лишить жизни его, Периандра: ведь должна же она понимать, что если она за него не выйдет, то для чего же ему тогда жить на свете? Эта догадка привела и повергла его в столь бурное отчаяние, что он вскочил с места и под предлогом, что ему нужно поздороваться с Фелис Флорой и Констансой, которые в это время входили в комнату, покинул Ауристелу, об Ауристеле же я не могу сказать наверное, что она уже раскаивалась, — знаю только, что она была расстроена и озабочена.
Глава одиннадцатая
Чем стремительнее притекает вода к горлышку узкого сосуда, тем медленнее выливается: на ту воду, что прихлынула раньше, напирает та, что за ней, но это только задерживает ее, одна вода теснит другую — и так до тех пор, пока наконец главная масса воды не пробьет себе дорогу и не вытечет из сосуда. То же самое происходит с мыслями огорченного любовника: все они сразу просятся на язык, одна перебивает другую, речь не знает, какой из них отдать предпочтение; вот почему весьма часто молчание влюбленного говорит больше, чем ему бы хотелось. У Периандра это состояние выразилось, между прочим, в том, что он был нелюбезен с Констансой и Фелис Флорой; осаждаемый роем мыслей, терзаемый догадками, волнуемый измышлениями, отвергнутый, в пучину сомнений ввергнутый, вышел он от Ауристелы, и так ничего ей и не сказал, так и промолчал, так и не пожелал ответить ей ни единого слова на ее многословную речь.
Констансе, Фелис Флоре и Антоньо, явившемуся вместе с ними навестить Ауристелу, показалось, будто она только что пробудилась от тяжкого сна; она говорила сама с собой внятно и вразумительно:
— Я поступила дурно, но что же делать? Разве не лучше, что брат мой знает о моих намерениях? Разве не лучше вовремя оставить извилистые дороги и неверные тропы и выйти на ровную стезю, где предо мною тотчас откроется вожделенная цель наших странствий? Я отдаю себе отчет в том, что Периандр не послужит мне препятствием на пути в царство небесное, но в то же время я сознаю, что без него я скорее туда дойду. Мой первый долг — забота о спасении моей души; прежде всего — взыскание царства небесного, взыскание вечного блаженства, а потом уже родственные чувства, тем более, что с Периандром меня узы родства не связывают.
— Послушай, сестра моя Ауристела! — заговорила Констанса. — Ты открываешь нам такие тайны, что это разрешает наши сомнения, но как бы ты потом не пожалела! Если Периандр тебе не брат, тогда ты слишком много общаешься с ним. Если же он твой брат, то его общество не должно смущать тебя.
Ауристела между тем опомнилась, и как скоро до ее сознания дошло, что говорила Констанса, она попыталась поправить дело, но это ей так и не удалось: когда человек пытается что-либо починить ложью, то, сколько бы он ни накладывал ложь на ложь, окружающие уже начинают прозревать истину, хотя бы сомнения еще оставались.
— Не помню, сестра, что я тут наговорила, — молвила Ауристела. — Я не знаю, брат мне Периандр или не брат; я знаю одно: он — моя душа, вот и все. Им я живу, им я дышу, из-за него умираю и благодаря ему существую, но со всем тем разума я не теряю, никаких нескромных мыслей у меня по отношению к нему не возникает, приличия я соблюдаю строго и веду себя с ним, как подобает вести себя благородной сестре с благородным братом.
— Я отказываюсь понимать вас, сеньора Ауристела, — вмешался Антоньо. — Из ваших слов с одинаковым успехом можно сделать два противоположных вывода: что Периандр ваш брат и что Периандр вам не брат. Скажите нам наконец, если можете, кто же вы оба такие. Но, кто бы он ни был, вы же не станете по крайней мере отрицать, что вы оба люди знатные, а у нас, — я разумею самого себя и сестру мою Констансу, — жизненный опыт не так уж мал, и нас теперь ничто не удивит. Хотя мы еще так недавно отбыли с острова варваров, испытания, через которые мы затем прошли на ваших глазах, многому нас научили: вы нам только подайте намек, а уж мы за одну-единственную ниточку вытащим весь клубок запутанных дел, хотя бы то были дела сердечные, а ведь дела сердечные сами себя выдают. Что ж такого, что Периандр вам не брат? Почему бы вам не стать законною его супругой? И что же, наконец, плохого в том, что до сих пор, придерживаясь строгих и честных правил, вы были чисты и невинны и перед богом и перед людьми? Ведь не всякая любовь опрометчива и дерзновенна, и не все влюбленные смотрят на своих возлюбленных лишь как на источник наслаждений — истинные влюбленные преклоняются пред их душевною красотою. А когда так, госпожа моя, то я осмеливаюсь вторично обратиться к вам с просьбой: скажите, кто вы и кто таков Периандр. Когда он от вас выходил, в очах у него пылал вулкан, а на устах лежала печать.
— О я несчастная! — воскликнула Ауристела. — Лучше бы я была в вечное погружена молчание: ведь если б я не могла говорить, его уста не были бы заграждены печатью! О, как мы, женщины, несдержанны, как мы нетерпеливы и как же мы болтливы! Пока я молчала, душа моя была спокойна. Стоило мне заговорить — и я утратила покой. А дабы я утратила его окончательно и дабы окончилась трагедия моей жизни, я хочу, раз что небо даровало мне в вашем лице брата и сестру, поведать вам, что Периандр мне не брат, но и не супруг и не возлюбленный, — во всяком случае, не такой возлюбленный, который, плывя по течению своей прихоти, стремится стать на якорь чести любимой девушки. Он — сын короля. Я — королевская дочь и наследница королевства. Итак, у нас обоих течет в жилах королевская кровь. Государство мне принадлежит более обширное. Расположены мы друг к другу одинаково. Намерения наши совпадают, желания наши, к наиблагой цели направленные, также сходятся. Вот только судьба беспрестанно расстраивает и путает все наши замыслы и вечно заставляет ждать у моря погоды. Однако же ком в горле у Периандра давит горло и мне, а потому я пока ничего больше вам не открою; я только попрошу вас позвать его ко мне: коль скоро он позволил себе уйти без моего позволения, то, пока его не позовут, он сам вряд ли вернется.
— Встань же! — сказала Констанса. — Пойдемте к нему все вместе, — те узы, коими Амур связывает влюбленных, надолго разлучаться им не дает. Идем же! Чем скорее мы его разыщем, чем скорее ты свидишься с ним, тем скорее достигнешь желанной цели. Отрешись от всякого рода сомнений и решись выйти замуж за Периандра: стоит вам соединиться — и злословие тотчас умолкнет.
Ауристела встала и вместе с Фелис Флорой, Констансой и Антоньо пошла к Периандру. Все трое сопровождавших ее теперь уже знали, что она королева, а потому смотрели на нее по-иному и еще большую выказывали ей почтительность.
А Периандр, пока его разыскивали, постарался удалиться от той, которая его искала: он ушел из Рима пешком и совершенно один, если не считать за спутников горестную разлуку, печальные вздохи, неумолчные рыдания и всевозможные догадки, не дававшие ему ни минуты покою.
— О прекраснейшая Сихизмунда, особа королевского рода, красавица, которую возжелала отличить и осчастливить сама природа, красавица благоразумная в высшей степени, очаровательная свыше меры! — говорил он сам с собой. — Тебе, сеньора, ничего не стоило выдавать меня за брата: ведь я никогда ничего не предпринимал для того, чтобы раскрыть перед всеми обман, — у меня и в мыслях этого не было, несмотря на то, что лукавство человеческое тщилось добраться до истины; оно с ног сбивалось, пытаясь дознаться! Если ты хочешь вознестись на небо одна и отвечать перед богом только за себя, то да будет так! Но я хочу, чтобы ты знала, что на избранный тобою путь ты вступишь не без греха. У тебя, госпожа моя, не было намерения меня убить, но ты окутала свои замыслы тайною и обманом и поведала мне их лишь после того, как приняла решение вместе с корнями моей любви вырвать и мою душу, однако моя душа — твоя душа, и я оставляю ее тебе: твори над ней свою волю, я же с ней расстаюсь навсегда. Мир тебе, моя радость! Знай же, что я желаю доставить тебе наивысшую радость и только потому тебя покидаю!
Тем временем смерклось. Периандр, сойдя с дороги, ведшей в Неаполь, и услыхав журчанье ручья, струившегося под сенью дерев, повалился ничком на его берегу, и хотя он наложил запрет на слова, однако же вздохам не воспретил излетать из груди.
Глава двенадцатая,
в коей открывается, кто такие Периандр и Ауристела
Добро отделяет от зла столь незначительное расстояние, что это как бы две линии, которые, хотя и исходят из отдаленных и разных точек, в конце концов сходятся.
Итак, Периандр в обществе тихого ручейка и лунного света изливал душу в рыданиях. Еще его общество составляли деревья и свежий ласкающий ветерок, осушавший его слезы. Мечты уносили его к Ауристеле, а ветер развеивал его надежды, но вдруг до него долетел чей-то голос; когда же он к нему прислушался, то различил звуки родного своего языка, — он только не мог разобрать, еле слышно говорит этот голос или же напевает; наконец, подстрекаемый любопытством, он пошел на голос и, приблизившись, уловил, что это не один, а два голоса и что они не напевают и не шепчутся, а ведут меж собою беседу. Но особенно его поразило то, что они, находясь вдали от Норвегии, говорили на ее языке. Периандр стал за дерево, так что и он и дерево составили одну тень; как же скоро он затаил дыхание, то первыми словами, достигшими его слуха, были следующие:
— Тебе не нужно убеждать меня, сеньор, что в Норвегии год делится на две половины, — ведь я жил в Норвегии, меня завлекла туда моя горькая доля, — и я знаю, что полгода там царствует ночь, а полгода — день. Что это именно так, я хорошо знаю, а вот почему это так, объяснить не сумею.
Другой голос ему на это ответил:
— В Риме я покажу тебе наглядно, на глобусе, какова причина чудесного этого явления: для того климата это так же естественно, как для здешнего то, что продолжительность суток равна двадцати четырем часам. Я тебе уже рассказывал, что на краю норвежских владений, почти на самом Северном полюсе, есть остров, — говорят, будто это уже край света, во всяком случае край этой его части, а называется остров Тиле, Вергилий же в первой книге Георгик именует его Фуле:
Станешь ли богом просторного моря, чтоб всем мореходам
Чтить лишь твое божество, подчинишь ли и крайнюю Фуле…
По-гречески Фуле — то же самое, что по-латыни Тиле, Остров тот величиною с Англию, — может быть, немножко меньше, — остров богатый, обильный всем, что нужно для человеческой жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Ипполита, уразумев, что это средство обоюдоострое, и верно угадав происхождение болезни Периандра, решилась излечить его, излечив Ауристелу, Ауристела же, исхудавшая, без кровинки в лице, как бы прощалась с жизнью, стоя на пороге смерти. И в ожидании, что врата смерти вот-вот перед нею откроются, она, уже познавшая истину веры католической, изъявила желание открыть душе доступ и приготовить ее к принятию святых таин. Сделав все для того, чтобы сей обряд над ней совершился, она отнеслась к нему с величайшим благоговением и во время исповеди доказала безгреховность помыслов своих и чистоту своего нрава, — видно было, как хорошо усвоила она то, чему ее наставляли в Риме; поручив себя воле божией, она успокоилась и уже не помышляла ни о королевствах, ни о почестях, ни о славе.
Ипполита, до сознания которой дошло, как уже было сказано, что, уморив Ауристелу, она уморит и Периандра, бросилась к Джулии и велела ей либо ослабить силу злых своих чар, от коих сохла Ауристела, либо совсем снять с нее порчу; она-де не желает, чтобы из-за нее оборвались разом три жизни: ведь если умрет Ауристела, то умрет Периандр, а если умрет Периандр, тогда и она, Ипполита, не жилица на этом свете. Джулия изъявила покорность, как будто от нее в самом деле зависело, напустить на человека хворь или же исцелить его, как будто не произволением божиим посылаются нам все испытания, кроме, впрочем, тех, которые мы сами заслужили своими проступками. Однако ж господь, вынужденный, если можно так выразиться, наказать нас за наши грехи, может допустить, чтобы колдуньи силою своего колдовства отняли у человека здоровье. Разумеется, только божьим попущением они своими зельями и ядами через некоторое время отправляют человека на тот свет, отправляют потому, что человек не в силах себе помочь, ибо толком не знает, что с ним, какого рода губительный недуг его снедает. От таковых болезней един господь властен нас избавить по великому милосердию своему, ибо оно сильнее всякого лекарства.
И вот с того дня Ауристеле хуже не становилось, а это уже признак улучшения. С того дня на небе ее лика стали появляться первые проблески — предвестники восхода солнца ее красоты; вновь зацвели розы на ее ланитах; в очах вспыхнула радость; тени скорби отступили от нее; нежный ее голос стал по-прежнему звонким; уста приобрели еще большую яркость; зубы белизною своею сравнялись с мрамором и засверкали, что жемчуг. Словом, малое время спустя Ауристела вновь воссияла во всей своей красе, во всей своей прелести, во всем своем очаровании, во всей своей жизнерадостности, и те же явления наблюдались у Периандра, у француженок, у Крорьяно и Руперты, у Антоньо и Констансы, которая радовалась радостям Ауристелы и печалилась ее печалям, Ауристела же, возблагодарив провидение за милость его и благость, которые она усматривала как в посланной ей болезни, так и в выздоровлении своем, однажды позвала к себе Периандра и, приняв все меры предосторожности, чтобы никто сюда не вошел, обратилась к нему с такими словами:
— Брат мой! По воле неба я вот уже два года называю тебя этим ласковым и скромным именем, и еще ни разу, забывшись или по своей оплошности, не назвала я тебя как-нибудь иначе, менее скромно и менее приятно для слуха, и мне бы хотелось продлить это блаженство — так, чтобы кончилось оно только вместе с концом нашей жизни, ибо настоящее счастье только тогда и хорошо, когда оно прочно, а прочно оно бывает, только если оно целомудренно. Наши души, как ты это знал и раньше и как я это постигла только теперь, вечно в движении, и успокаиваются они только в боге, как в своей сердцевине. В жизни земной желания бесконечны, одно нанизывается на другое, одно цепляется за другое, причем некоторые из таких цепей тянутся к небу, а другие спускаются до самой преисподней. Ты можешь подумать, брат, что это не мой язык и что это выходит за пределы тех скудных познаний, какие я могла приобрести в годы детства; прими, однако ж, в рассуждение, что опыт изобразил и начертал на tabula rasa моей души истины важные, из коих главнейшая вот эта: наивысшее счастье заключается в богопознании и боговидении, средства же, для достижения таковой цели служащие, суть средства благородные, полезные и отрадные, как-то: милосердие, добронравие и непорочность. Я по крайней мере так это понимаю, и еще я понимаю, что твоя любовь ко мне столь велика, что ты не захочешь пойти мне наперекор. Я наследница королевского престола. Тебе известно, что принудило мою горячо любимую мать отослать меня к вам во дворец: вот-вот должна была разразиться война, и мать за меня боялась. Так произошла наша встреча, и в первые же дни мы сроднились с тобою духовно, воля моя раз навсегда покорилась твоей и уже ни в чем из твоей воли не вышла. Ты стал для меня отцом, братом, защитником, опорой, ты стал моим ангелом-хранителем, ты, наконец, стал моим учителем и наставником — ведь это ты привез меня в Рим, где я истинною сделалась христианкою. И вот теперь я бы хотела жить так, чтобы по возможности не сбиваться с прямого пути в царство небесное, следовать им без тревог и волнений, а для этого ты должен разрешить меня от клятвы, которою я сама же себя и связала, ты должен вернуть мне мое слово и обещание стать твоею супругой. Верни мне мое слово, а я зато обещаю сделать над собою усилие и вырвать с корнем свое чувство к тебе: ради такого великого блага, как царство небесное, надобно отрешиться от всего земного, надобно оставить родителей и супруга. Я не собираюсь менять тебя на другого — я оставляю тебя для бога, и за это бог не оставит тебя своею милостью, а это такая великая награда, с которой не сравнится то, что ты утратишь, поручая меня ему. У меня есть младшая сестра, такая же красивая, как я, если только, впрочем, можно назвать красотою преходящую земную прелесть. Ты волен на ней жениться, и тогда ты получишь королевство, от коего я откажусь в вашу пользу, — так сбудутся мои мечты, но и твои не во всем потерпят крушение. Но что же ты понурил голову, брат мой? Что же ты потупил очи? Или не по сердцу тебе мои речи? Или путь мой кажется тебе неправым? Скажи мне что-нибудь, ответь! Ведь должна же я знать твои стремления, — быть может, я сумею как-либо согласовать их с моими и найти выход, который придется по нраву тебе и до известной степени удовлетворит и меня.
С чрезвычайным вниманием выслушал Периандр Ауристелу, и в одну секунду в мозгу его пронесся вихрь мыслей, одна мрачнее другой; Периандр вообразил, что Ауристела его возненавидела, что она решилась на эту перемену в своей жизни для того, чтобы лишить жизни его, Периандра: ведь должна же она понимать, что если она за него не выйдет, то для чего же ему тогда жить на свете? Эта догадка привела и повергла его в столь бурное отчаяние, что он вскочил с места и под предлогом, что ему нужно поздороваться с Фелис Флорой и Констансой, которые в это время входили в комнату, покинул Ауристелу, об Ауристеле же я не могу сказать наверное, что она уже раскаивалась, — знаю только, что она была расстроена и озабочена.
Глава одиннадцатая
Чем стремительнее притекает вода к горлышку узкого сосуда, тем медленнее выливается: на ту воду, что прихлынула раньше, напирает та, что за ней, но это только задерживает ее, одна вода теснит другую — и так до тех пор, пока наконец главная масса воды не пробьет себе дорогу и не вытечет из сосуда. То же самое происходит с мыслями огорченного любовника: все они сразу просятся на язык, одна перебивает другую, речь не знает, какой из них отдать предпочтение; вот почему весьма часто молчание влюбленного говорит больше, чем ему бы хотелось. У Периандра это состояние выразилось, между прочим, в том, что он был нелюбезен с Констансой и Фелис Флорой; осаждаемый роем мыслей, терзаемый догадками, волнуемый измышлениями, отвергнутый, в пучину сомнений ввергнутый, вышел он от Ауристелы, и так ничего ей и не сказал, так и промолчал, так и не пожелал ответить ей ни единого слова на ее многословную речь.
Констансе, Фелис Флоре и Антоньо, явившемуся вместе с ними навестить Ауристелу, показалось, будто она только что пробудилась от тяжкого сна; она говорила сама с собой внятно и вразумительно:
— Я поступила дурно, но что же делать? Разве не лучше, что брат мой знает о моих намерениях? Разве не лучше вовремя оставить извилистые дороги и неверные тропы и выйти на ровную стезю, где предо мною тотчас откроется вожделенная цель наших странствий? Я отдаю себе отчет в том, что Периандр не послужит мне препятствием на пути в царство небесное, но в то же время я сознаю, что без него я скорее туда дойду. Мой первый долг — забота о спасении моей души; прежде всего — взыскание царства небесного, взыскание вечного блаженства, а потом уже родственные чувства, тем более, что с Периандром меня узы родства не связывают.
— Послушай, сестра моя Ауристела! — заговорила Констанса. — Ты открываешь нам такие тайны, что это разрешает наши сомнения, но как бы ты потом не пожалела! Если Периандр тебе не брат, тогда ты слишком много общаешься с ним. Если же он твой брат, то его общество не должно смущать тебя.
Ауристела между тем опомнилась, и как скоро до ее сознания дошло, что говорила Констанса, она попыталась поправить дело, но это ей так и не удалось: когда человек пытается что-либо починить ложью, то, сколько бы он ни накладывал ложь на ложь, окружающие уже начинают прозревать истину, хотя бы сомнения еще оставались.
— Не помню, сестра, что я тут наговорила, — молвила Ауристела. — Я не знаю, брат мне Периандр или не брат; я знаю одно: он — моя душа, вот и все. Им я живу, им я дышу, из-за него умираю и благодаря ему существую, но со всем тем разума я не теряю, никаких нескромных мыслей у меня по отношению к нему не возникает, приличия я соблюдаю строго и веду себя с ним, как подобает вести себя благородной сестре с благородным братом.
— Я отказываюсь понимать вас, сеньора Ауристела, — вмешался Антоньо. — Из ваших слов с одинаковым успехом можно сделать два противоположных вывода: что Периандр ваш брат и что Периандр вам не брат. Скажите нам наконец, если можете, кто же вы оба такие. Но, кто бы он ни был, вы же не станете по крайней мере отрицать, что вы оба люди знатные, а у нас, — я разумею самого себя и сестру мою Констансу, — жизненный опыт не так уж мал, и нас теперь ничто не удивит. Хотя мы еще так недавно отбыли с острова варваров, испытания, через которые мы затем прошли на ваших глазах, многому нас научили: вы нам только подайте намек, а уж мы за одну-единственную ниточку вытащим весь клубок запутанных дел, хотя бы то были дела сердечные, а ведь дела сердечные сами себя выдают. Что ж такого, что Периандр вам не брат? Почему бы вам не стать законною его супругой? И что же, наконец, плохого в том, что до сих пор, придерживаясь строгих и честных правил, вы были чисты и невинны и перед богом и перед людьми? Ведь не всякая любовь опрометчива и дерзновенна, и не все влюбленные смотрят на своих возлюбленных лишь как на источник наслаждений — истинные влюбленные преклоняются пред их душевною красотою. А когда так, госпожа моя, то я осмеливаюсь вторично обратиться к вам с просьбой: скажите, кто вы и кто таков Периандр. Когда он от вас выходил, в очах у него пылал вулкан, а на устах лежала печать.
— О я несчастная! — воскликнула Ауристела. — Лучше бы я была в вечное погружена молчание: ведь если б я не могла говорить, его уста не были бы заграждены печатью! О, как мы, женщины, несдержанны, как мы нетерпеливы и как же мы болтливы! Пока я молчала, душа моя была спокойна. Стоило мне заговорить — и я утратила покой. А дабы я утратила его окончательно и дабы окончилась трагедия моей жизни, я хочу, раз что небо даровало мне в вашем лице брата и сестру, поведать вам, что Периандр мне не брат, но и не супруг и не возлюбленный, — во всяком случае, не такой возлюбленный, который, плывя по течению своей прихоти, стремится стать на якорь чести любимой девушки. Он — сын короля. Я — королевская дочь и наследница королевства. Итак, у нас обоих течет в жилах королевская кровь. Государство мне принадлежит более обширное. Расположены мы друг к другу одинаково. Намерения наши совпадают, желания наши, к наиблагой цели направленные, также сходятся. Вот только судьба беспрестанно расстраивает и путает все наши замыслы и вечно заставляет ждать у моря погоды. Однако же ком в горле у Периандра давит горло и мне, а потому я пока ничего больше вам не открою; я только попрошу вас позвать его ко мне: коль скоро он позволил себе уйти без моего позволения, то, пока его не позовут, он сам вряд ли вернется.
— Встань же! — сказала Констанса. — Пойдемте к нему все вместе, — те узы, коими Амур связывает влюбленных, надолго разлучаться им не дает. Идем же! Чем скорее мы его разыщем, чем скорее ты свидишься с ним, тем скорее достигнешь желанной цели. Отрешись от всякого рода сомнений и решись выйти замуж за Периандра: стоит вам соединиться — и злословие тотчас умолкнет.
Ауристела встала и вместе с Фелис Флорой, Констансой и Антоньо пошла к Периандру. Все трое сопровождавших ее теперь уже знали, что она королева, а потому смотрели на нее по-иному и еще большую выказывали ей почтительность.
А Периандр, пока его разыскивали, постарался удалиться от той, которая его искала: он ушел из Рима пешком и совершенно один, если не считать за спутников горестную разлуку, печальные вздохи, неумолчные рыдания и всевозможные догадки, не дававшие ему ни минуты покою.
— О прекраснейшая Сихизмунда, особа королевского рода, красавица, которую возжелала отличить и осчастливить сама природа, красавица благоразумная в высшей степени, очаровательная свыше меры! — говорил он сам с собой. — Тебе, сеньора, ничего не стоило выдавать меня за брата: ведь я никогда ничего не предпринимал для того, чтобы раскрыть перед всеми обман, — у меня и в мыслях этого не было, несмотря на то, что лукавство человеческое тщилось добраться до истины; оно с ног сбивалось, пытаясь дознаться! Если ты хочешь вознестись на небо одна и отвечать перед богом только за себя, то да будет так! Но я хочу, чтобы ты знала, что на избранный тобою путь ты вступишь не без греха. У тебя, госпожа моя, не было намерения меня убить, но ты окутала свои замыслы тайною и обманом и поведала мне их лишь после того, как приняла решение вместе с корнями моей любви вырвать и мою душу, однако моя душа — твоя душа, и я оставляю ее тебе: твори над ней свою волю, я же с ней расстаюсь навсегда. Мир тебе, моя радость! Знай же, что я желаю доставить тебе наивысшую радость и только потому тебя покидаю!
Тем временем смерклось. Периандр, сойдя с дороги, ведшей в Неаполь, и услыхав журчанье ручья, струившегося под сенью дерев, повалился ничком на его берегу, и хотя он наложил запрет на слова, однако же вздохам не воспретил излетать из груди.
Глава двенадцатая,
в коей открывается, кто такие Периандр и Ауристела
Добро отделяет от зла столь незначительное расстояние, что это как бы две линии, которые, хотя и исходят из отдаленных и разных точек, в конце концов сходятся.
Итак, Периандр в обществе тихого ручейка и лунного света изливал душу в рыданиях. Еще его общество составляли деревья и свежий ласкающий ветерок, осушавший его слезы. Мечты уносили его к Ауристеле, а ветер развеивал его надежды, но вдруг до него долетел чей-то голос; когда же он к нему прислушался, то различил звуки родного своего языка, — он только не мог разобрать, еле слышно говорит этот голос или же напевает; наконец, подстрекаемый любопытством, он пошел на голос и, приблизившись, уловил, что это не один, а два голоса и что они не напевают и не шепчутся, а ведут меж собою беседу. Но особенно его поразило то, что они, находясь вдали от Норвегии, говорили на ее языке. Периандр стал за дерево, так что и он и дерево составили одну тень; как же скоро он затаил дыхание, то первыми словами, достигшими его слуха, были следующие:
— Тебе не нужно убеждать меня, сеньор, что в Норвегии год делится на две половины, — ведь я жил в Норвегии, меня завлекла туда моя горькая доля, — и я знаю, что полгода там царствует ночь, а полгода — день. Что это именно так, я хорошо знаю, а вот почему это так, объяснить не сумею.
Другой голос ему на это ответил:
— В Риме я покажу тебе наглядно, на глобусе, какова причина чудесного этого явления: для того климата это так же естественно, как для здешнего то, что продолжительность суток равна двадцати четырем часам. Я тебе уже рассказывал, что на краю норвежских владений, почти на самом Северном полюсе, есть остров, — говорят, будто это уже край света, во всяком случае край этой его части, а называется остров Тиле, Вергилий же в первой книге Георгик именует его Фуле:
Станешь ли богом просторного моря, чтоб всем мореходам
Чтить лишь твое божество, подчинишь ли и крайнюю Фуле…
По-гречески Фуле — то же самое, что по-латыни Тиле, Остров тот величиною с Англию, — может быть, немножко меньше, — остров богатый, обильный всем, что нужно для человеческой жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50