Компот нам в этом даже помог: тётя не заметила, какой мокрой и жалкой была на нас одежда. Мы всё свалили на компот. Для этого я посоветовал Яве обляпать компотом свои штаны и рубашку, как будто и на него попало. Хотя его, чертяку, ни одной вишенкой не задело! Вся порция мне досталась.Тётя чувствовала себя страшно виноватой перед нами и очень извинялась. А потом сказала:— Такой компот был! На три дня варила. Я же думала, что воры. Жалость-то какая…И непонятно было, что ей жалко: нас или компот.— Тётя, вы дяде пока… не говорите, — попросил я, прислушиваясь к до-ре-ми-фа-солям в соседней комнате и боясь, как бы дядя не проснулся. Он был вспыльчивый и под горячую руку мог посадить нас на поезд и отправить «к чёртовой матери домой».— Хорошо… А компот? Ну ладно, скажу, что нечаянно опрокинула, когда ночью на балкон выходила свежим воздухом подышать. Только чтоб вы мне больше такие номера не откалывали! Ну, раздевайтесь — и в ванну. А я вашу одежду почищу да сушить повешу. Ну, быстро!Мы живо разделись. Я ловко, чтоб тётка не заметила, снял с руки часы — их я надевал перед тем, как лезть, — и положил под подушку.Вы когда-нибудь мыли посуду? Припоминаете запах? Точно так же запахло, когда мы с Явой залезли в ванну. Словно то не люди мылись, а две кастрюли из-под компота.И вот мы уже в постели. И уже проваливаемся-проваливаемся в сон. У-ух… Наконец-то кончились наши ночные приключения. Наконец-то… Наконе… Хр… Хр… Хр-у-у-у… Глава XIV. «Внимание!.. Начали!.. Мотор!» Часы находят своего хозяина. Рождение Явы Станиславского и Павлуши Немировича-Данченко. Снилась мне какая-то страшная чертовщина. Какое-то мокрое могильное подземелье… Я ползу по нему. Совсем один в полной темноте. Но всё вижу: на сводах висят летучие мыши, по стенам сбегает вода, а внизу, под ногами, текут какие-то грязные помои. Внизу вдоль стен сидят отвратительные пучеглазые жабы. И в голове у меня мысль:«Да я, оказывается, умею видеть в темноте. Вот не знал! Оказывается, мне никакого фонарика не нужно… Видеть в темноте — это мне, как дураку с горы сбежать!..» И я ползу, и мне не страшно, а всё потому, что я умею видеть в темноте… Вдруг я вижу — ниша в стене… И в этой нише сидит на здоровенном кресле-троне, на каких когда-то цари сидели, наша стосемилетняя бабушка Триндичка. И говорит она мне голосом учительницы Галины Сидоровны:«Ты чего это часы наши царские до сих пор не отдаёшь, поганец?» Я удивлённо смотрю на неё и отвечаю:«Часы я отдам, не волнуйтесь. Но почему вы ругаетесь на меня? Нам в школе всегда замечания делали за грубость, а сами ругаетесь. Нехорошо».«Да ты ещё и огрызаться, шмаровоз?! Вот сейчас как дам!» — уже голосом моего друга Явы говорит бабушка Триндичка, хватает меня за шиворот и кидает в колодец. И вот я лечу, лечу, лечу… И вдруг чувствую, что кто-то меня держит за плечи. Стойте, да это же я сам. Лежу ничком над краем колодца и держу себя за плечи, себя, который висит в колодце… И то я… И это я… И мне не странно, что нас — двое. «Закон парности!» — думаю я спокойно.И тут я слышу голос своего дяди:— А что это за тела лежат? Чьи тела?Я открываю глаза. И мне кажется, что сон ещё продолжается. У тахты стоит дядя. В одной руке он держит стартовый пистолет, в другой… наше письмо, которое мы оставляли вместо пистолета (ой-ой-ой, мы же забыли про письмо!).— Хватит спать, трупы! Уже одиннадцатый час… Так где были ваши тела сегодня ночью? Признавайтесь, — сурово говорит дядя и читает: — «Ищите наши тела в подземельях Лавры…» Приятное вы мне занятие готовили, что и говорить. Между прочим, это на ваши тела опрокинули кастрюлю с компотом?А? А то я этой женщине, — он кивнул на тётю, — не верю!Тётя стояла рядом и расстроено смотрела на нас. «Я не виновата, голубчики!— говорил её взгляд. — Но зачем же вы меня, старую, обманули?» Мы с Явой переглянулись и глубоко-глубоко вздохнули. А потом я откинул одеяло, сел и сказал Яве, подставляя лоб:— Бей! Не меньше шести! Ява тоже сел и говорит:— И ты мне… Вместе заработали… Поровну… И мы одновременно влепили друг другу по шести щелчков. Пока мы это делали, дядя молча переводил взгляд с Явы на меня и с меня на Яву, а потом сказал:— Я не знаю, что это означает. Меня это мало интересует. Но делаете вы правильно. И я хочу поддержать вас и добавляю каждому от себя. Прошу!И дядя так залепил по лбу сперва мне, а потом Яве, что мне показалось, будто голова моя треснула, как кавун, на две половины и из обеих посыпались искры. Вы бы видели дядины пальцы — каждый, как сарделька.— А теперь рассказывайте, — приказал дядя.— Да подождите… Всё из головы вылетело! Так бьют, да ещё и рассказывай… — простонал я, хватаясь руками за голову и будто скрепляя две её половинки.Под моей рукой росла на лбу здоровенная гуля. Я глянул на Яву. На его лбу фиолетово наливалась точно такая же. Я смотрел на Яву, как в зеркало: одновременно и чувствовал и видел, как растёт моя шишка, хотя то, что я видел, было не моё, а Явино. Позднее я узнал, что у кинематографистов это называется — синхронно.— Ой, что же ты наделал?! — застонала тётка. — Так ведь детей и поубивать можно!— Ничего, ничего, — спокойно сказал дядя. — Они хлопцы крепкие, выдержат.— Да, вам ничего! А как мы теперь в кино сниматься будем? — трагическим голосом сказал я.— Что? Какое кино? А ну рассказывайте!— Да вы хоть холодное приложите. Нате вам ложки! — кинулась к буфету тётка.Мы приложили ко лбам ложки. И вот так, держа их, начали рассказывать. Всё. Честно. Исповедь наша, как пишут в газетах, неоднократно прерывалась рукоплесканиями и разными возгласами, так как тётка только и делала, что всплёскивала руками и восклицала: «Ох господи!», «Ну ты смотри…», «Ай-яй-яй!» Рассказали мы самое главное — про часы и показали их («О господи!»). Рассказали про Вальку и про Будку, про наши бои и ночные приключения («Ай-яй-яй!»). Рассказали про Максима Валерьяновича, про киностудию («Ну ты смотри…»).Кончили тем, что вот-вот приедет за нами ассистент… Что теперь будет?— Ну, ребята, я же не знал… — сказал дядя. — Я же не знал, что вы — артисты… Ведь ваших фотографий на улицах ещё не продают… Нескладно получилось. Неудобно высвечивать синяками на весь Советский Союз… Вам нужно было не обманывать, а сразу честно признаться… Что ж мы теперь ассистенту скажем?И тут — буквально как в пьесе, — только дядя сказал эту реплику, в дверь постучали. Тётка побежала открывать, а мы с Явой в бешеном темпе (вот, знаете, как в кино ускоренная съёмка) начали одеваться. Ассистент вошёл как раз в тот момент, когда мы, надев уже штаны, одновременно сунули головы в рубашки (таким образом ни ассистент наших лиц, ни мы ассистента не видели).— Здрасте, здрасте, а я за вашими героями, — весело сказал ассистент. — Ребята вам, наверно, уже говорили.— А как же, — как-то виновато сказал дядя. — Только они сегодня, к сожалению, немного… так сказать… не фотогеничны.В этот момент мы просунули головы в рубашки, и ассистент увидел наши гули.— Гм, — сказал он. — Привет, молодцы… Что ж это вы… А впрочем… — Он отошёл, прищурился, посмотрел на нас как-то сбоку. — По-моему, ничего. Может, даже ещё лучше будет… для типажа… для образа. Едем!— Да пусть хоть позавтракают, — засуетилась тётя и побежала на кухню.— А вы ещё не завтракали? — удивился ассистент. — Уже ведь обед скоро.— Мы не хотим! Не хотим! — отчаянно закричали мы с Явой, как будто нас резали. Чего доброго, ассистент передумает, пока мы будем завтракать!..— Ой, тётя, не нужно ничего! — кинулся я в кухню и зашептал ей на ухо: — Я вам никогда не прощу! Никогда не прощу, если из-за вашего завтрака…— Ну хоть возьмите с собой по бутербродику, — плаксиво сказала тётя.— Давайте, только быстрей, а то он уйдёт, — прошипел я. Тётка забегала, закрутилась по маленькой кухне, как наседка. Разлила постное масло, разбила тарелку, но всё же упаковала нам, наконец, два «бутербродика», которые весили, должно быть, килограмма полтора. Мы не стали спорить, чтоб не терять времени.— Сейчас заедем к Максиму Валерьяновичу — и на студию, — сказал ассистент, подводя нас к «газику», который стоял у дома.…Когда мы подъезжали к Лавре, я подумал про Вальку. Нужно было бы взять её на студию… Она столько для нас сделала! Почему ей нельзя?.. Пусть стоит где-нибудь там, сзади. Раз есть в фильме мальчишки нашего возраста, может быть и девчонка… Тем более такая девчонка! Которая могла одна пойти против целой оравы… Которая не побоялась ночью спуститься в подземелье… Которая вообще ни черта не боится!— Слушайте, — сказал я ассистенту, — а можно, чтоб с нами одна тут девчонка поехала?— Девчонка? — усмехнулся ассистент. — А хорошая?— Во какая! — поднял вверх большой палец Ява. — Просто хлопец, а не девчонка… Вы её, должно быть, видели. Она вчера была с нами на студии.— Правда, велено мальчишек, а впрочем…— А её можно загримировать под мальчишку. Никто и не заметит, честное слово! — с жаром сказал Ява.— Ну что ж… Катайте за своей девчонкой. А я пока заберу Максима Валерьяновича. Ждите меня тут, возле таксомоторного парка.Мы вылезли из «газика», и ассистент поехал. У Валькиного подъезда Ява остановился, потоптался на месте, потом потрогал свою шишку и сказал:— Может, кто-то один её крикнет… Чего обоим бить ноги? Вот крокодил! Он стыдится своего вида! Всё равно же она заметит — рано или поздно! И я сказал:— Как хочешь, можешь идти один ты. Я не против. Она же больше твоя подруга, чем моя.— Да нет уж, идём вместе… Просто я думал… Что бы он там ни думал, а пошли мы всё-таки вдвоём. Пошли, прикрывая ладонями свои лбы. Далеко идти нам не пришлось. Мы сразу встретили Вальку. Прямо у подъезда.— О, здрасте! — радостно воскликнула она. — Ну, как у вас? Всё хорошо?Дома не влетело? Чего это вы за головы держитесь?— Здорово, здорово! — увернулись мы от ответа. — Мы за тобой… Едем на студию… Ассистент сказал…— Неужели? Едем! А, да это у вас шишки па лбу! Углядела-таки! Больше скрывать не было смысла. Мы опустили руки.— А я знаю, а я знаю, отчего это! — простодушно сказала Валька. — Это вы, наверное, опять щелчки друг дружке давали… Точно?Мы молча кивнули. И тут увидели Будку. Он шёл по двору хмурый и насупленный и не замечал нас.— Ой, а вы знаете, — зашептала Валька, — Будке так попало, так попало… Мать вернулась с работы раньше, чем обычно. Он пришёл, а она дома. А вы же видели, какой у него был костюм… Такое было!.. Мне его жалко… И вообще он не такой уж плохой. Во всяком случае, не слабак, как некоторые… Хотя бы этот самый Юрка Скрипниченко…Мы с Явой переглянулись. И, по-моему, одновременно подумали об одном и том же. Нужно взять его на киностудию!..Ведь нам режиссёр прямо сказал, чтоб мы прихватили одного-двух хороших хлопцев. И мы возьмём Будку. А что? Пусть сыграет в кино. Пусть прославится наш вчерашний враг, который завёл нас в подземелье и думал напугать до смерти… Пусть! Нам хотелось быть сегодня добрыми и великодушными.Будка не сразу понял, чего мы от него хотим.— Га? Что? — повторял он, хлопая глазами.— Да на киностудию… В кино сниматься… Не хочешь? — втолковывали мы ему. — Ты что, спятил? От такого отказываться…Словом, когда ассистент, как договорились, подъехал к таксомоторному парку, нас было четверо.Ассистент был человек наблюдательный. Заметив, кроме Вальки, ещё и Будку, он сказал:— Ясно… Значит, в пропуске нужно поставить цифру четыре? Я не ошибся?— Ага, — улыбнулся Ява.Максим Валерьянович, который сидел в машине, встретил нас, как всегда, шутливо:— Привет, господа хорошие! Ничего не спрашиваю. Вижу: всё в порядке… Были серьёзные бои, но победа на нашей стороне… Так?Я молча кивнул и отвернул рукав левой руки, на которой были часы.— Вот и хорошо… Вот и хорошо. — Максим Валерьянович как-то загадочно усмехнулся.— А что, не нашли ещё того… царя? — спросил я.— Посмотрим, посмотрим… — И он снова усмехнулся. Мне показалось, что он что-то знает, но почему-то не хочет сказать. И одновременно я чувствовал: то, что он знает, добрая весть.— Ну скажите, ну пожалуйста… — нетерпеливо попросил я.— Терпение, господа, терпение! Всё выяснится на студии… Кино, дорогие товарищи, самое удивительное чудо двадцатого века…Все эти загадочные слова ещё больше распаляли. Меня взяло такое нетерпение, что я не мог усидеть на месте: всё время крутился и заглядывал в окно — когда ж эта студия…И вот снова низкие ворота. Снова щиты с крылатыми словами. Снова: «В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли…» «Вот ты ещё, ей-богу! Никогда, наверно, не быть мне человеком», — подумал я, трогая свою гулю.Мы подъехали к тем самым дверям, что крутятся, и вылезли из машины.— Придётся нам сейчас разлучиться, господа, — сказал Максим Валерьянович. — Мне в павильон, а вам на озеро… Мы в разных картинах… Запомните этот день, воробьи. Может, для кого-то из вас он будет историческим и знаменательным на всю жизнь. Как знать, может, кто-то из вас станет в будущем настоящим артистом. И будет вспоминать этот день, как творческое крещение. Ну, ни пуха ни пера. У меня эпизод маленький, как освобожусь, приду на вас посмотреть.И Максим Валерьянович пошёл к дверям, а мы направились по асфальтовой дороге. Мы чувствовали какую-то торжественность, как будто он только что посвятил нас в артисты. Пройдя немного, мы увидели слева белый бюст крутолобого мужественного человека. Нам показалось, что этот человек с крыльями и похож на какую-то гордую белую птицу. То был Александр Довженко, писатель и режиссёр, чьё имя носит Киевская киностудия. Мы смотрели его фильмы «Земля», «Сумка дипкурьера», «Щорс» (их показывали позапрошлый год в нашем клубе). Вот это фильмы! Особенно «Щорс». Люблю такие фильмы — про героев. И «Поэму о море» мы видели, и «Повесть пламенных лет»… А «Зачарованную Десну» — и книжку читали, и кино видели. Очень интересная там прабабушка, которая ругается. Так даже наш Бурмила не умеет. Словом, Довженко мы знали очень хорошо.И то, что сразу после «благословения» Максима Валерьяновича мы прошли мимо Довженко, придало словам старого артиста какой-то особенный вес и значительность и настроило нас ещё более торжественно.Асфальтовая дорога сворачивала влево, к большому серому зданию, а мы пошли прямо по тропке мимо каких-то длинных сараев. Возле них в беспорядке стояли возы, тачанки, сани, как на колхозном дворе. Причём некоторые старые-престарые — будто из музея взятые, а другие новенькие — только что сделаны. И совсем крепкие были, и поломанные. Стали попадаться остатки каких-то декораций: там часть стены с двумя колоннами и окном (наверно, от помещичьего дома); там поломанная лесенка с перилами — всё, что осталось от какого-то капитанского мостика; а вон пушка стоит, низенькая, на колёсах, со спицами, как у телеги, — прапрабабушка современной артиллерии. А в одном месте прямо кучей навалены какие-то обломки размалёванной фанеры, куски картона, черепки.Неожиданно из-за кустов блеснула вода. Озеро. Мы подошли к нему. Обычное небольшое озеро. Настоящая мокрая вода, настоящие живые лилии, настоящая осока, настоящие ивы склонились над водой; и шаткий мостик-кладка, перекинутый с берега на берег, — тоже настоящий. И всё-таки нет, не обычное озеро! Кинематографическое. Посередине плавал небольшой дощатый плот на железных бочках-понтонах, и на том плоту растопырилась трёхногая киносъёмочная камера, около которой возятся двое в спецовках. Тут же, рядом с кинокамерой, торчит на железной подставке головастый прожектор. А на том берегу стоят люди в таких же спецовках и держат большие деревянные щиты, обклеенные серебряной бумагой, той самой, в которую дорогие конфеты заворачивают. И этими щитами пускают здоровенных солнечных зайцев на мостик, где стоит дореволюционный царский жандарм в мундире, с саблей. Рядом с ним — мужчина в косоворотке. Оба курят и о чём-то мирно разговаривают.На этом берегу — грузовик-фургон, похожий на те, что хлеб развозят, приглушённо ворчит, как собака, которая собирается гавкнуть. И не в моторе ворчит, а в самом фургоне. Как мы потом узнали, это был так называемый «тонваген», который записывает звук. А в траве извивались, переплетаясь друг с другом, как змеи, толстые резиновые кабели. Ух сколько этих кабелей! Одни к тонвагену тянутся, другие ныряют в озеро, прямо в воду, и у самого плота выныриваю г, чтоб в кинокамеру и в прожектор вползти… А ещё по земле раскиданы обитые железом ящики, стоят лавки, стол какой-то. И посреди всего этого люди суетятся, кричат, ругаются. Среди них заметил я женщину в белом больничном халате. «Ну вот… Значит, и вправду небезопасное дело — киносъёмка. Недаром у них в вестибюле аптекой пахнет… а тут врач…» — где-то в глубине сознания шевельнулась у меня мысль. Но дальше подумать я не успел… Уже знакомый нам лысый Женя (Евгений Михайлович), в охотничьих высоких сапогах, таких высоких, что выше некуда, топтавшийся возле кладки, вдруг увидел нас и закричал:— Что ж вы запаздываете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17