- Это мы прикинем, - сказал Гришка. Он кивнул в сторону комнаты, на угол, в котором гармонь виднелась. - А ты пока сыграл бы нам что-нибудь, для подъема души.
Я сходил за гармонью, прикинул, чего бы такого сыграть, да и опять врезал по Высоцкому, по Владим Семенычу. Его "Штрафные батальоны" запел. На второй строфе и сыновья песню подхватили:
...И мы в атаке не кричим "Ура!",
Со смертью мы играемся в молчанку!
Кричать "Ура!" нам как-то не с руки,
Молись богам войны - артиллеристам,
Ведь мы - не просто так, мы - штрафники,
Нам не писать "Считайте коммунистом"!
Далеко, наверно, песня разнеслась - все бандюги, до поры затаившиеся вокруг, услышали.
Враг думает, морально мы слабы,
За ним и лес, и города сожжены,
Вы лучше лес р-рубите на гр-р-робы,
В прорыв идут штрафные батальоны!..
Вот, думал я, наяривая. Пускай трепещут, гады!
- Вот, душевно и к месту, - сказал Гришка, когда песня кончилась. - А теперь бы что-нибудь такое, совсем без напряга.
Ну, я подумал минутку, да и "Катюшу" им заиграл.
Пока играл, гляжу, Зинка и Катерина со второго этажа спустились, тоже слушают.
Ну, я Катерине подмигнул, как дошло до слов:
...Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет!
Она закраснелась малость, но не очень. Напряжение в ней было, при котором и краснеть забываешь, да оно и объяснимо вполне, напряжение такое. Эвон какая гроза над нашими башками бестолковыми собралась!
- А что, бабоньки, - сказал я, - не пометать ли нам харчи на стол и не пообедать ли?
- Ты лучше скажи, чего нам ждать? - спросила Зинка.
- А чего ждать? - отозвался я, беззаботным стараясь выглядеть. Бандиты вокруг дома засели, так что выходить нам нельзя. Ждать будем, когда их милиция отпугнет. Вон, лейтенант поехал ОМОН заказывать. Так что наше дело маленькое.
- Ох, Господи!.. - вздохнула Зинка. И стала, на пару с Катериной, в холодильнике и по полкам шарить, обед собирать.
А я подумал, что, может, последний обед в моей жизни. Так что по-царски надо его провести, чтобы потом и помирать обидно не было.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
И пообедали мы на славу. Хоть и пропел я, "Штрафные батальоны" исполняя, что "Сто грамм перед атакой - вот мура, Мы все свое отпили на гражданке..." - но по сто грамм нам набралось со вчерашнего изобилия, и даже поболее. Почитай, и по сто пятьдесят с гаком на рыло.
А потом бабы взялись посуду мыть, сыновья мои втроем засели, совет держать, как им лучше оборону дома построить, а я наверх поднялся, в эту чердачную нахлобучку, чтобы все-таки дозор держать.
Вот сижу я, окрестности обозреваю, и текут у меня мысли одна за другой. Живет человек, понимаешь, беды не чует, а его жизнь вся готова поломаться и перемениться... И кто скажет, почему так и для чего это надобно?
А потом мои мысли на дом перекинулись, на странную его историю. По документам и объяснениям выходило, что с пятьдесят четвертого года и до того времени, когда Ермоленков себе этот дом у государевой казны выцыганил - а было-то это, насколько я бумажки помнил, аж в семьдесят втором году уже - дом пустым простоял. Это ж, почитай, двадцать лет без малого. Но я, сколько себя помню, а в конце пятидесятых и далее я уже вполне сознательным пацаном был, никогда этот дом в запустение не впадал. И слухи, что в этом доме мертвым кого-то нашли, чуть не целую семью дачников, они после пятьдесят четвертого года появились. Позже, и хорошо позже. Году, этак, в шестидесятом, если память мне не изменяла. Тогда говорили еще, что милиция все скрывает: для того, во-первых, чтобы панику не сеять, и оттого, во-вторых, что с личностями убитых это связано. Интересно, правдивые это были слухи или нет?
И вообще, быть не может, чтобы такой дом, важным людям принадлежавший, простоял полностью забытым. Но если только ДЕЛАЛИ ВИД, что он забыт - то кому и зачем это было надобно? И не связано ли это с нынешней историей?
Вот это "пустое" время в биографии дома и стало меня волновать. Примерещилось мне, что за этой пустотой что-то очень важное может скрываться.
Надо бы, подумал я, ещё раз проглядеть все документы. Ведь, как выяснилось, многие данные и даты в них особенным смыслом обладали - и то, когда дом на Кузьмичева был переписан, и многое другое. А теперь, когда мы намного больше знает, может удастся разглядеть мне что-нибудь такое, чего прежде разглядеть не было у нас способности?
И вот с такими мыслями я ещё раз на все четыре стороны посмотрел. Все тихо, нормально, никакого движения, никакой тревоги, в двух-трех местах дымок поднимается: там, наверно, бандюги шашлыки жарят, пикники изображая.
И спустился я вниз. Заглянул в комнату, которую Зинка с Катериной под отдых заняли, Зинка там одна, лежит, потолок созерцает.
- Привет! - сказал я. - Кемаришь помаленьку?
- Не кемарю, - ответила она, не повернув головы и продолжая созерцать потолок. - Думаю.
- О чем думаешь-то? - спросил я, присаживаясь на край кровати.
- Да обо всем об этом. Нехорошо мне на сердце. Так нехорошо, как никогда не было. Вот беда обвалилась, в жизни не вообразить! И как ты меня ни уверяй, что все обойдется, а чует мое сердце, что страшное нас ждет впереди.
- Ну, страх всякое нашептать может, - сказал я. - Только не надо к нему прислушиваться.
Она вздохнула и ничего не ответила. Я тоже не стал тему развивать. Что тут скажешь?
- А Катерина где? - спросил я.
- В свою спальню ушла, - ответила Зинка. - Сказала, полежит немножко. Может, и вздремнет, если глаза сомкнутся. Я так поглядела на неё - поняла, что ей лучше одной побыть. Может, всплакнуть без свидетелей.
- Тоже дело, - сказал я. - Говорят ведь, капля камень точит, так капли слез могут тот камень источить, который на сердце залег.
- Ох, Яков, - сказала Зинка. - Хоть сейчас без своих философий обойдись, ладно?
- Как скажешь.
И я, из её комнаты выйдя, пошел дальше, по коридору второго этажа, туда, где Катеринина спальня. Подумал, что загляну к ней, коли спит девка, то не стану её тревожить, а не спит, так попрошу ещё раз документы на дом показать. Может, и ласковое слово лишний раз скажу, утешительное.
Подошел я тихохонько, и тихохонько дверь приоткрыл, на самую щелочку, чтобы не разбудить неловким скрипом или шорохом, если спит.
Не спала она... А я застыл, будто в камень превращенный.
Лицо Гришки нависало над её лицом, а её лицо запрокинутым было, и смуглым казалось, при задернутых занавесках. И грудь её обнаженная отливала смуглой тенью, и бедра, только волосы светились да широко открытые глаза, и губы были так закушены, что до яркого пламени покраснели, кровью налились, огненно-красным тонким серпом на лице выделялись. И сквозь эти закушенные губы хрипловатый стон прорывался, и одна рука была откинута, а вторая Гришкины волосы ерошила. А у Гришки лицо было таким сосредоточенным и вдумчивым, каким я никогда прежде не видел.
Я только долю секунды дверь приоткрытой держал, и притворил её так же тихо, они ничего и не заметили, и к стене привалился, дыхание переводя.
Все это в голове уложить было надо, уразуметь.
И тоскливо мне сделалось. Тоскливо оттого, что понял я, какие мысли подвинули Катерину вот в этот момент, в последнее затишье перед смертной бурей, Гришку в себя принять.
Ну ничего, подумал я, уж эти-то её мысли мы выправим.
С тем я и вниз спустился. А там Мишка с Константином над какой-то бумажкой сидели, и все по ней чиркали.
- Что это у вас такое? - спросил я.
- Да вот, видишь, батя, план дома и всех окрестностей. Вот одна дорога, вот другая, вдоль реки, вот как густой кустарник идет, вот как редкие деревья начинаются. Крестики - это откуда дымок поднимается, и где, значит, бандиты точно есть. А вопросительные знаки - это где они вероятней всего тоже засады поставили, чтобы ни одна тропинка из дому, ни одно место, где можно хоть как-то пролезть, без наблюдения не оставались. Скажем, вот здесь, с дальней стороны, где можно через забор перемахнуть и сквозь рябинник к излучине выбираться, где переправа на другой берег хорошая, они в старых липах должны были людей оставить, у самого обрывчика над песчаной косой. Тогда по этому маршруту точно никто не проскочит. А в другую сторону если двигаться, к основным старым дачам, рядок которых вот здесь начинается, так самое милое дело наблюдение наладить вот здесь, где рухнувший дуб. Словом, как мы план составили, так сразу четко стало видно, где и как все бандитские силы расположены.
- А зачем вам это? - спросил я.
- А мы вот думаем, - объяснил Константин, - что в доме мы, конечно, не отсидимся, и отбиваться будет трудновато. Так не лучше ли первыми ударить, с темнотой? Быстрым рейдом по их тылам пройтись и так их потрепать, чтобы они долго не могли прочухаться. И, может, вообще не решились бы на дом напасть. А если б напали, то сильно ослабленными.
- Может, и дело, - сказал я. - А что Гришка говорит?
- А Гришке эта идея тоже нравится. Он сейчас к Катерине поднялся, ведь среди её документов точный план дома есть, поэтажный. Он этот план срисует, чтобы мы ещё лучше представляли себе, как дом защищать, где окна перекрывать, где на вылазку удобней выходить, а из каких окон отстреливаться удобней.
Как же, подумал я, срисовывает он сейчас план! Но вслух ничего не сказал.
- А если вы вернуться не успеете из своей вылазке к тому моменту, когда они нападут? - спросил я.
- Во-первых, - ответил Мишка, - если мы панику посеем, то они не нападут. А во-вторых, мы будем двигаться вот по этой дуге, наискосок как бы, - он показал на их плане. - Тогда мы и бандитам врежем покрепче, и всегда опередим их с возвращением, если они все-таки на дом полезут.
- Что ж, - сказал я. - Вам, как говорится, и карты в руки.
И оставил их дальше совещаться, а сам на кухню прошел, водички глотнуть, и с кухни уж, по коридорчику мимо ванной и двери в подвал, к задней двери. Попробовал дверь - заперта. А рядом с дверью, там такая приступочка, вроде полки для обуви, вот я на неё и присел, забравшись с ногами. Как раз по моему росточку получилось, очень неплохой полок.
Не знаю, сколько прождал, долго ли, коротко ли, мне показалось, что не очень долго. Только, как я и полагал, в итоге у этой двери Катерина неслышной тенью образовалась, и ключ достала, чтобы дверь отпереть.
- Слышь, Катерина, - негромко сказал я.
Она обернулась, передернувшись так, будто её током шибануло, и лицо у неё сделалось бледнее некуда.
- Дядя Яков? Откуда вы тут?
- От глупости тебя удержать, - ответил я.
- От какой глупости?.. - она еле слышно проговорила это, будто прошелестела, вся замявшись, и понял я, что в точку попал.
- От такой вот. Рассказал мне Гришка, про твои походы церковные, и что ты со священником чуть не каждый шаг сверяешь, и даже настолько к себе сурова, что и священник тебя укоряет, что помягче тебе надо быть. Ты уж извини его, что он с отцом поделился. Больше ему делиться не с кем...
- И что? - она, вроде, немножко в себя приходить начала.
- А я вот и думаю... При каких условиях девка, которая все церковные правила блюдет, "возлюби ближнего", там, "не прелюбы сотвори", в чистоте живи, и далее, что там имеется, и блюдет с гордостью и страстью, на горло этим гордости и страсти наступит и мужику отдастся?
- Так вы знаете?.. - совсем она сникшей сделалась, едва начав выправляться.
- Глаза у меня есть, соображаю, что к чему, - ответил я чуть уклончиво, не говоря, что все напрямую видел. Зачем девчонку совсем смущать? - Но ты на мой вопрос не ответила. Так я тебе на него отвечу. А при таких условиях подобная девка с мужиком ляжет, если заранее решила смерть принять. Пожертвовать собой ради других, так? И вот перед тем, как на смерть отправиться, решает она воспоминание о себе любимому оставить. Незабываемое воспоминание. Пусть помнит он, что получил самое дорогое, что у неё есть. А сама-то лишь отчаянием дышит... И, когда он ушел, выжидает она несколько времени, чтобы убедиться, что не вернется он, и что никто её исчезновения до поры не заметит, и направляется к двери, о которой все забыли. Тем более, что и заперта дверь. А у неё ключик, конечно, имеется...
- А что мне делать? - спросила она. - Видите, я несчастья всем приношу. И я понимаю, что за мной они охотятся. То ли считают, будто мне от деда какие-то тайны известны, за которые убивать надо, то ли воображают, что я - это Татьяна. Ну, что это я их враг, который им много неприятностей доставил, потому что знают, что враг их - девка, которая в этом доме сидит. А Татьяна исчезла, и я одна за двоих осталась... Что ж, если моя смерть и ей поможет, если перестанут охотиться за ней, так ещё лучше. А жизни ваших сыновей я принимать не вправе. Пусть меня убьют - тогда ведь от вас отстанут. И уцелеете вы, и снова ваша жизнь нормально пойдет.
- Глупости ты говоришь! - ответил я. - Ты пойми, они уже так бандитам навредили, что их все равно убить попытаются, выйдешь ты сейчас под пулю или нож, или нет. А вот если ты уйдешь и погибнешь - для них смысл, ради которого они сражаются, пропадет. А когда для человека смысл пропадает, он точно в драке погибнет. А вот если они будут знать, что тебя защищают - так их силы удесятерятся и такие горы они смогут своротить, что, Бог даст, отобьемся. То есть, должна ты здесь оставаться, чтобы им было, кого защищать - если хочешь им шанс на жизнь подарить. А от смерти, если она тебе написана, все равно никуда не денешься. Если они погибнут, то и нас перебьют. А если они выстоят - все мы жить будем. Вот и получается, что твой долг и твоя жертва - не бросать их, и ждать, чем дело кончится. Ожидание - оно всего тягостнее, и самая большая жертва, которую твоему Богу можно принести. А быстрая смерть - она всегда легче, её и полноценной жертвой не назовешь... И потом. Может, зацепилось в тебе Гришкино семя, и с этого момента ты уже моего внука несешь. Так можно ли ребенком жертвовать, который, прикинь-ка по сути, уже существует? Нет уж, будь добра, выноси его, чтобы, если Гришка голову сложит, Гришкин след на земле и во времени не затерялся. Вот он, твой долг, и ту уж соответствуй.
Вот так я говорил, коряво, наверно, несколько, и многословно, но мне важно было убедить её.
А она внимательно так, задумчиво теперь на меня смотрела.
- Нельзя мне ребенка рожать, - сказала она. - Сами знаете, какого корня я побег. До семи поколений, сказано... Понимай, и на него, на младенца проклятие ляжет. Если понесла я, то тем более мне надо смерть принять, чтобы несчастных не плодить.
- Опять-таки, глупости! - возразил я. - Наша порода, знаешь, какая? Устойчивая! Гришкино семя любое проклятие перешибет. И потом, если сейчас мы отобьемся, то на том проклятие и кончится, говорю тебе. Потому что, если хочешь, сейчас проклятие все свои последние силы напрягает, чтобы тебя раздавить. А вот как лопнет оно на этом напряжении - так совсем по-иному жизнь пойдет. Ни ты больше не будешь несчастной, ни дети твои.
Она головой начала покачивать, но перестала. Потом вздохнула.
- Подвинься чуть-чуть, дядя Яков, дай присесть рядом с тобой.
Я ноги подвинул, она присела.
- А я, действительно... - заговорила она после недолгого молчания. Что я пережила... Я лежала и думала, подарить Григорию любовь свою перед смертью, или нет. Первую любовь, никому до сей поры не принадлежавшую... И как-то странно про это думалось, как-то странно воображалось, будто я со стороны себя видела, как тело мое перед Григорием распахнуто, но при этом никаких ощущений представить не могла, только равнодушие и... отупение, что ли, или отрешенность... Да, будто я свою пустую оболочку ему оставила, а сама на эту пустую оболочку взираю, для которой все чувства отсечены, и только удивление берет, что эта оболочка так для Григория притягательна... Не могла представить, как это бывает, хотя, одновременно с равнодушием, кровь к щекам приливала, и внутри закипало что-то, и ноги слабели, и от этого закипания и этой слабости так хорошо делалось, и страшно при этом, и в самом страхе сладость была, щемило меня и пронзало этим страхом так, что голова кружилась. Такая сердечная боль в груди отдавалась, которая радостнее была любой радости. И тут Григорий вошел, смущенный, заговорил про план дома, который среди моих документов должен быть. А я почти и не слышала, о чем он толкует. Я приподнялась на кровати и сказала: "Иди ко мне". Он запнулся, а я добавила: "Если мы умрем, то хотя бы друг другу принадлежащими". И он больше ничего не стал говорить, он пришел ко мне. И когда мы совсем разделись... Мне, несмотря на страх, весело сделалось, что я красива, и что тело у меня лепное и точеное, и что Григорию не что-нибудь от меня достанется, а настоящая красота. И совсем эти мысли не казались мне грешными. А потом... А потом я вся наполнилась этой щемящей радостью, и мои соски такими твердыми стали, что, казалось, зазвенят сейчас как колокольчики, и живот мой радовался его животу, и нежданной прохладой потянуло сквозь этот жар, такой прохладой, когда посреди знойного дня окунаешься в чистую проточную воду, и все твое тело становится тугим как струна, и искорки мурашек, жгучие-жгучие, по нему бегают, будто кто-то касается этой струны смычком, и она дрожит и поет мелодию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36