По зрелом размышлении (а это размышление длилось ровно полчаса, весь путь от острова до гостиницы), я решил, что оказываюсь в роли пиратского капеллана, и ни в какой другой. Во-первых, отец Тук, в числе прочих его достоинств (умение окрестить, причастить и отпеть), отменно дрался на дубинках, а тут я, увы, слаб. Во-вторых, отец Тук, судя по его бойцовской доблести, никогда не страдал от подагры, в отличие от меня, грешного. Очередной приступ начал разбирать меня ещё на пути в гостиницу, став, видимо, возмездием за слишком бесшабашное поведение. Один прыжок на остров чего стоил! Согласись, что подагра — это болезнь пиратов и губернаторов колоний, которые иногда оказывались едины в одном лице. Например, тот же Морган. Кажется, когда он был пиратом, он от подагры скрежетал зубами, палил из пистолета в тех из своих подчинённых, кто имел неосторожность заглянуть к нему в каюту, и пачками отправлял связанных пленников за борт. Став губернатором, он несколько изменил своё поведение. Зубами скрежетал точно так же, но из пистолета больше не палил, а швырял в своих подчинённых (которые, по милости королевы, были переименованы к тому времени в вице-губернаторов, секретарей и офицеров) чернильницей. Согласись, чернильное пятно на расшитом золотом кафтане всё-таки лучше, чем дырка в нём. Так что то ли его характер улучшился, то ли он перенял толику хороших манер.
Да, и, конечно, в-третьих, близость воды — когда плывёшь в лодке, то больше чувствуешь себя пиратским капелланом, чем отцом Туком.
Я из пистолета не палил и чернильницами не швырялся (тем более, что пишу я, как ты видишь, гелиевой ручкой, поэтому чернил у меня и быть не может), но зубами скрежетал не хуже всякого морского разбойника. И готов был выполнить свой долг, чего бы это ни стоило.
Поднявшись сперва в свой номер и приняв таблетки, я немного отдышался, собрался с духом и спустился в ресторан. Нужную мне троицу я узрел сразу же. Надев подходящее пиратскому капеллану выражение лица, я дерзко направился к их столику. Столики ведь на четверых, а ресторан был переполнен, поэтому моё желание приземлиться (должен ли я сказать «высадиться»?) на свободное местечко выглядело вполне естественным.
Соблюдая вежливость, принятую среди сухопутных крыс, и всячески маскируя своё грубое нутро старого морского скитальца, я осведомился:
— Простите, это место у вас свободно?
Если б я был не в рясе, то, возможно, они бы не постеснялись отправить меня за другой столик. Я ведь видел, что они отчаянно обсуждают какие-то свои дела и посторонние им не желательны. Но отказать священнику было неудобно, и они (надо полагать, с не меньшим зубовным скрежетом, чем тот, который бродил у меня внутри) мило закивали и предложили мне садиться.
Здесь я должен сделать вам выговор за невнимательность. У старшего — того, которого вы называли «худым» и «желтокожим» — нет кисти одной руки, а именно левой. Как можно было этого не заметить?
Но это так, к слову. Я вполне мог представить, глядя на зловещее лицо этого человека, что руку он потерял, отбиваясь палашом от перекрывших пиратам выход из залива испанских войск, стоя по колено в солёной воде, рубя налево и направо, а левой рукой (отрубленной) паля из пистолета. Точно так же я мог себе представить, как на этой руке сидит большой цветастый попугай и кричит «Пиастры! Пиастры! Пиастры!» Нет, скорее, не попугай, а чёрный ворон — из говорящих. Это было бы больше в его характере.
Итак, оказавшись в самом логове врага и внутренне напрягшись, я ждал, что будет дальше. Разговор на некоторое время скомкался, пока я давал заказ официанту, потом Однорукий, артистически изобразив застенчивую улыбку, спросил:
— Простите, батюшка, не откажетесь выпить с нами? — и указал на початую бутылку хорошего коньяка.
Я понял, что выпить с ними ДОЛЖЕН, даже если после этого моя подагра разыграется ещё злее, и ответил согласием. Мы пригубили коньяк, и один из молодых (как я почти сразу же узнал, его звали Артуром, а другого — Кириллом) полюбопытствовал:
— Скажите, а как вы здесь оказались?
— Путешествую с церковной делегацией, — ответил я. — На теплоходе. В этом городе у нас остановка.
— У вашей делегации есть какая-то особая цель? — поинтересовался Кирилл.
— Гм… — я на секунду задумался, что можно им говорить, а что нет. Вдруг сведения о том, что мы проводим на теплоходе юбилейную конференцию, являются строго секретными, которых врагу знать нельзя? — В общем, да. А вы чем занимаетесь, позвольте полюбопытствовать?
Они переглянулись, словно в лёгком замешательстве. Ага, не ждали такого вопроса! — подумал я.
— Вообще-то, мы художники, — ответил Однорукий. — А здесь оказались потому, что интересуемся некоторыми старыми иконами.
Так-так, подумал я. Вот они и начали вилять. Но, главное, нужная тема затронута.
— Интересуетесь, насколько я могу судить, с профессиональной точки зрения? — я постарался говорить как можно более «невзначай», если ты поймёшь, что я имею в виду. Своему голосу я постарался придать бархатистую звучность — так сказать, Шаляпин, запущенный под сурдинку. Такой тембр голоса всегда располагает людей к доверию, особенно если они слышат его от священника. Вот так я всеми силами усыплял бдительность врага.
— У нас, я бы сказал, пересеклись несколько интересов, — ответил Однорукий. — Мы… простите, но я не бы не хотел об этом говорить. Возможно, вы этого не одобрите.
— Не одобрю? — я сдвинул брови. — Если вы делаете что-то, идущее вразрез с вашей совестью, то лучше сразу исповедоваться в этом — и получить отпущение грехов.
К счастью, они не кинулись исповедоваться по полной программе — иначе я не имел бы права ничего тебе рассказать, блюдя тайну исповеди.
— Нет, вразрез с нашей совестью это не идёт, — проговорил Однорукий. — Но…
Ага, подумал я, у них такая совесть, с которой ничто не идёт вразрез! Ну и в компанию я попал!
— Не преувеличивайте, Генрих Петрович, — с улыбкой сказал Артур. — Не то батюшка подумает невесть что.
Вот и ещё одна их тайна мне стала известна! Проговорился Артур, и теперь я знал, что Однорукого зовут Генрихом Петровичем! А ведь он не представился — и вообще всячески юлил, чтобы не называть своего имени, так?
— Я не преувеличиваю, — ответил Генрих Петрович. — То, чем мы занимаемся, батюшка вполне может счесть грешным делом.
И я пошёл с козырей, напролом.
— Вы скупаете иконы? — осведомился я. — Но это не грех. Ведь смотря для какой цели… И даже если вы приобретаете их для перепродажи — это может быть вполне оправданным, если вы извлекаете их из небрежения и передаёте в хорошие заботливые руки.
— Боюсь, нашу цель вы благой не сочтёте, — вздохнул Генрих Петрович. — Но, так и быть, скажу вам, чтобы не было недомолвок… — чуешь, как я загнал их в угол? Ай да отец Валентин, ай да… ну, и дальше по Пушкину. — Мы собираем иконы для театрального спектакля.
— Для театрального спектакля? — я нахмурился, чтобы освоиться с услышанным. Либо они мне бессовестно врут, либо… Они, конечно, истолковали мою хмурость по-своему.
— Ну да! — поспешно ответил Генрих Петрович. — Я понимаю, что для священника это звучит дико, церковь всегда относилась к театру с большим подозрением, а уж к использованию в «игрищах» настоящей церковной утвари — чуть ли не как к богохульству. Но… В общем, вот мы вам открылись, и вы можете теперь покинуть наш столик, чтобы не сидеть с недостойными.
Так вы придумали это только для того, чтобы я шарахнулся подальше от вашего стола и не мешал вам и дальше строить ваши козни? — подумал я. Нет уж, дудки, не дождётесь! Тем более, я ещё не доел великолепную рыбу в горшочке. И, с внутренней ехидцей, я медленно и веско проговорил:
— Сбежать легче всего. А вот разобраться и помочь… Неужели вам нельзя обойтись на сцене без подлинных икон?
Пауза, потом Кирилл вмешивается:
— Да бросьте вы, Генрих Петрович, объясните все толком и не пугайте батюшку. Он, наверно, уже думает о нас невесть что, а у нас всё-таки есть смягчающие обстоятельства.
— Да, про смягчающие обстоятельства не забудьте, ни в коем случае, — с серьёзным таким видом киваю я.
— Смягчающее обстоятельство у нас одно, — ответствует мне Генрих Петрович. — Я давно интересовался техникой икон северной школы, особенно этой области. А тут подвернулся случай пособирать эти иконы на месте. Понимаете, я вообще-то художник-станковист, да ещё и реставрацией занимаюсь. Привлёк своих учеников — и вот…
Ну, думаю, накрутил! Он уже тебе и художник, и реставратор, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Все приплёл, чтобы мне разум запорошить. Но не на такого напал! И я спрашиваю с глубокомысленным видом, как будто смыслю в этом деле получше любых специалистов:
— И что же вас так особенно интересует в местной технике икон?
— Многое! — ответствует этот самый Генрих Петрович. — Например, вы, наверно, знаете о свойстве киновари темнеть от времени. Это происходит из-за ртути, которая составляет основу этой первоначально безумно красивой, багряно алой краски. Разумеется, в более поздние времена появилась и китайская киноварь, и другие краски, темнеющие намного меньше. Но это сейчас! А ведь древние иконописцы нынешних технологий не знали. Так объясните мне, почему киноварь на иконах этой области темнеет намного меньше, чем на иконах других школ?!
— Ну, если уж вы не знаете ответа, — развёл я руками, — то я вам его тем более не дам.
— Вот то-то и оно! — восклицает Генрих Петрович. — А ведь без этого невозможно подобрать ключики к правильной реставрации икон, к правильному уходу за ними. Так что цель оправдывает средства. Впрочем, характер нашей миссии кое в чём оказался большой помехой. Во-первых, многие принимают нас за обычных спекулянтов-перекупщиков, и отношение возникает соответствующее. Во-вторых, как мы слышали, здесь есть замечательный местный священник, который очень много знает о здешнем крае и мог бы немало нам порассказать и с разными интересными людьми познакомить…
— Да, отец Василий, — с важным видом закивал я так, как будто знал отца Василия лично, а не только по вашим рассказам.
— …Но, сами понимаете, он вряд ли встретит нас с распростёртыми объятиями, когда узнает, кто мы такие, а скрывать от него или что-то сочинять — это совсем никуда.
— Да, положение у вас сложное, — задумчиво проговорил я. — Но ведь хоть что-то вам, надеюсь, удалось найти?
— Кое-что удалось, — отвечает Генрих Петрович. — Но…
Он умолк, а Артур подхватил:
— Да, непонятная история у нас тут произошла, очень непонятная! Если б был уверен, что нас специально за нос водят — точно голову оторвал бы!
— А что такое? — тут мне не понадобилось изображать интерес. Намёк звучал очень интригующе, а я ведь любопытен, как та Варвара из пословицы, которой на базаре нос оторвали. Меня хлебом не корми, подсунь что-нибудь таинственное и завлекательное.
— Да обычная история, когда имеешь дело с алкоголиками, которые не в состоянии отвечать за свои слова, — с досадой ответствовал Генрих Петрович. — Вот является один такой, приносит икону — недурную, вроде, и в окладе очень пристойном. Но, как мы начинаем приглядываться, разбираем, что оклад намного старее самой иконы, и вообще она в него кое-как приспособлена. И половина красоты самой иконы — только кажущаяся, из-за того, что оклад ей обаяния прибавляет. «А где ж оригинальная икона?» — спрашиваю. И этот мужик как-то замялся, смутился весь, переминается с ноги на ногу и глазки опущены. «Так, говорит, икона-то, что в этой окладе стояла, поддельной оказалась. Даже я разглядел, а уж вы бы тем более раскусили, и взгрели бы меня по милую душу. Вот я и подобрал икону попристойнее, чтобы хоть оклад продать.» Мне совсем интересно стало. «Во-первых, говорю, икону ты подобрал не ахти, хотя нам и такая сойдёт. А во-вторых, с чего ты взял, что в этом окладе поддельная икона стояла?» — «Очень просто, — отвечает он. — С неё краска кое-где слезла, и стала видна нечисть всякая.» Тут у меня прямо дыхание перехватило… Но, кстати, вы знаете, что такое адописные иконы?
— Что-то слышал, — ответствую я. — Но лучше вы мне напомните.
— Старинный мошеннический метод, ещё с восемнадцатого века употреблявшийся. «Адописная» буквально означает «написанная поверх ада». Представляете, что делали мошенники? Вот берут они доску и рисуют по ней непотребную, так сказать, картинку, со всякими бесами, готовыми рогами боднуть или вилами ткнуть. Потом, когда краска подсохнет как надо, поверх этой картинки пишется вполне нормальная икона. Эту икону и несут на продажу. Впарят кому-нибудь за хорошую деньгу, а едва продавец исчезнет с деньгами, как его сообщник говорит покупателю: «Простофиля ты, дурачина, мил человек, тебе ж адописную икону подсунули. Ты красочку-то поскреби.» Тот поскребёт — и сразу какой-нибудь бес вылезает. А связываться с адописными иконами считалось делом страшным, поверье гласило, что от них надо избавиться поскорее, чтобы беды на себя не навлечь, и сразу к священнику бежать исповедоваться, что руки осквернил… В общем, покупатель тут же бросает икону на землю и убегает от неё как от чумы, а сообщник эту икону преспокойненько подбирает, потом соскобленное место закрашивается и икону опять на рынок несут. Так одну адописную икону могли и по двадцать, и по тридцать раз продавать, огромный навар снимая. Но вот что интересно: этот тип мошенничества был больше по югам распространён, даже в Москве редко использовался, и, добудь я эту икону, это был бы первый доказанный случай, что к такому мошенничеству прибегали и на севере. Уже одно это с научно-исторической точки зрения просто замечательно, так? А потом мне другая мысль в голову приходит. А не натолкнулся ли я на нечто гораздо более ценное? Могла, конечно, случайная адописная икона на север залететь — только вероятность этого мала. А вот другая вероятность… Северная школа как раз больше всего занималась изображением сцен Страшного суда — Христос сходит на землю судить живых и мёртвых, и так далее, и тому подобное. А где Страшный суд — там без нечисти не обойтись. Если ж новую икону написали поверх старой, и написали давно, раз пьянчуга её искренне старинной считал, то старая должна быть совсем древней. Четырнадцатого века вряд ли, на такое везение даже я рассчитывать не смел, но что шестнадцатого или даже пятнадцатого — точно. Как раз время расцвета той северной школы, которая любила и суровые краски, и суровые сюжеты! Ведь даже лики святых у них смотрятся намного суровей, чем на иконах более южных областей… Неужели, думаю, я наткнулся на одно из тех редчайших произведений, о которых мечтают все?
— И что вы сделали? — спросил я.
— Я сделал глупость, — с чувством (или, вернее, обуреваемый чувствами) ответил Генрих Петрович. — Правда, сначала я спросил у пьянчуги, что за беса он разглядел, и уверен ли он, что это был бес. Возможно, я не смог скрыть своего волнения и пьянчуга начал мне подыгрывать. Почуял, что дело пахнет крупным кушем, только не мог уразуметь, каким. «Как же, — говорит, — не быть уверенным! Он хоть и небольшой, и в самом углу, будто в яме сидит, но как раз на тёмном его, ярко-красного, очень отчётливо видать!» У меня, наверно, даже руки затряслись. Бес в самом углу, в яме — классический мотив либо Христа, спускающегося в ад, чтобы избавить от мук тех, кто это заслужил, либо Христа, грядущего судить живых и мёртвых! А то, что бес ярко-красный… неужели он прописан этой знаменитой киноварью, не темнеющей от времени — киноварью, секрет которой утрачен? Если так, то, несомненно, икона очень древняя, и, возможно, её удастся даже отнести к преподобномученику Андреяну, знаменитому иконописцу, который был канонизирован после того, как его убили разбойники! Ведь и монастырь в его честь находится недалеко от здешних мест, и все основы местной школы иконописи заложены им… Словом, я постарался собраться — насколько это вообще у меня получилось — и говорю мужичку: «Вот что, мне на эту поддельную икону очень было бы охота поглядеть. А ту, что ты принёс, я даже не знаю, брать или нет…» — «А за сколько возьмёшь?» спрашивает пьянчуга. «Ну, — говорю, — больше сотни не дам.» Он обиделся: «Не-е… — говорит. — За сотню я не согласен. Я знаю, что мне за неё другие люди больше дадут…»
— Он был прав? — осведомился я.
— Несомненно. Но в тот момент я думал лишь об одном: о той иконе, и на остальное мне было наплевать. И ещё мыслишка сквозила: надо ему показать, что у нас денег не густо, потому что он наверняка заметил моё волнение, и за «поддельную» икону начнёт заламывать цену. «Не хочешь, — говорю, — забирай.» — «И заберу! — отвечает он. — Лучше я тебе ту, другую, принесу, если дашь за неё настоящую цену.» — «Надо посмотреть, — отвечаю я. — Но, вполне возможно, дам.» — «А нельзя ли авансик получить, в виде залога сделки?» — спрашивает пьянчуга. «Какие авансики!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13