Пермяк Евгений
Сказка о сером волке
Евгений Андреевич Пермяк
Сказка о сером волке
Роман
"Сказка о сером волке" повествует о встрече двух братьев председателя большого колхоза Петра Бахрушина и бежавшего в гражданскую войну в Америку Трофима Бахрушина, решившего на склоне лет побывать в родном селе.
I
Все ладилось у Петра Терентьевича Бахрушина, и казалось, неоткуда было ждать даже самого малого облачка, которое могло бы омрачить это ясное утро.
После объезда полей и участков, довольный увиденным, он пребывал в самом разотличном настроении. Яровые пошли в такой рост, что хоть не уходи с поля. Коровы, несмотря на жару, не сбавляли удоя. Наконец прибыли долгожданные двадцать четыре тонны кровельного железа. Солнышко и то словно подмигивало в этот день удачливому председателю.
Разнуздав и привязав к правленческой коновязи Жимолость, Петр Терентьевич поздоровался с приезжими плотниками, прошел в старый, тесный председательский кабинет. И там, будто по его заказу, из приглушенного настольного репродуктора послышался "Танец маленьких лебедей".
Музыка - добрая спутница Петра Терентьевича. И в нелегкие годы своей жизни он обращался к ней со своими раздумьями.
Человек сердечный и тонкий, Бахрушин огрублял себя, точно стесняясь показать людям свой мир чувств и переживаний. Не всегда удобно седеющему человеку, да еще занимающему видное положение, восторгаться чарующей мелодией, которая, смолкнув, все еще продолжает звучать где-то в забеленной временем голове.
Дослушав "Танец маленьких лебедей", выключив репродуктор, Петр Терентьевич подошел к письменному столу и увидел под старинной гирькой продолговатый белый конверт, оклеенный иностранными марками.
- Сашунька! - позвал он секретаря-машинистку. - Где ты?
Вошла худенькая белокурая девушка в легком маркизетовом сарафанчике.
- Я тут, Петр Терентьевич. Сводку перепечатываю.
- Оказывается, письмо какое-то пришло, а ты хоть бы что...
- Так я же не хотела мешать... из "Лебединого" ведь передавали...
Петр Терентьевич посмотрел на девушку и с напускным безразличием сказал:
- Неужели из "Лебединого"?.. А я как-то мимо ушей пропустил.
- Да ладно уж, Петр Терентьевич, - улыбнулась девушка. - Лебедята-то все еще, наверно, у вас перед глазами скачут.
- Может быть. Только теперь время служебное. А мы с тобой люди солидные. Так или нет?
- Наверно. Особенно я.
Бахрушин расхохотался.
- Откуда письмо, Сашуня?
- Из Америки, Петр Терентьевич.
- Из какой Америки?
- Из Нью-Йорка, Петр Терентьевич. Вот. Тут написано.
Бахрушин надел очки, прочел.
"Господину президенту колхоза "Коммунистический труд" Бахрушину Петру Терентьевичу".
- Да кто же меня может знать в Америке по имени и отчеству?
Девушка не ответила.
- Это письмо, вернее всего, о бычках, - высказал догадку Бахрушин. - У нас нынче пять племенных бычков на экспорт берут. Что ж ты не вскрыла, не прочитала? Доложила бы. Как положено секретарю.
- Я не должна была вскрывать это письмо, Петр Терентьевич...
- Это почему, если у тебя от меня допуск ко всякой переписке?
- А к этому письму меня никто не допускал, - ответила Сашуня, понизив голос и опустив голову.
Разглядывая далее конверт и прочитав имя отправителя, Бахрушин вдруг умолк. Рука его дрогнула. Кольнуло в боку. Пол под ним слегка качнулся. На мгновение потемнело в глазах, потом снова стало светло. Даже слишком.
- Сашуня, ты иди и допечатывай, что там надо... Да выдерни ключ из двери, чтобы минут с десяток ко мне никто не входил.
Девушка ушла. Бахрушин медлил с распечатыванием письма.
"Значит, не без колокола звон", - вспомнил он о слухе, дошедшем до него еще в прошлом году.
А слух состоял в том, что брат Петра Терентьевича, Трофим, считавшийся убитым сорок лет тому назад под Омском, живет в Америке.
На это никто тогда не обратил внимания, тем более что слух принес прожженный враль и забулдыга фотограф, кочевавший из одной районной газеты в другую.
А теперь не оставалось сомнений - Трофим жив.
Петр Терентьевич вскрыл конверт и вынул вчетверо сложенное письмо, из которого выпала фотографическая открытка.
С открытки глядел человек лет шестидесяти. В шляпе. В хорошем клетчатом пиджаке. При галстуке.
Это был Трофим. Постаревший и обрюзгший, но не потерявший крутого излома поседевших бровей. Та же знакомая отцовская горбинка на носу, тот же широкий лоб, и та же ямка на подбородке. Он смотрел со снимка на Петра Терентьевича не заносчиво, не возвышая себя над ним, а даже наоборот взгляд Трофима показался Бахрушину усталым и скорбным.
Бахрушин имел обыкновение прежде разглядеть нового человека, а потом начинать с ним разговор. Так он поступил и теперь. Рассмотрев Трофимову карточку, он принялся читать письмо, отпечатанное на пишущей машинке куда более четко и опрятно, чем это делала правленческая машинистка Сашуня.
"Мая 12 дня 1959 года
город Нью-Йорк
Любезный брат мой Петр Терентьевич!
Не удивляйся, мало ли чего не случается на белом свете. Хотел я прожить мертвым для тебя, для первой моей жены Дарьи Степановны, для всех, кто меня знал. Да не сумел.
После того, как я отступил с Колчаком из родных Бахрушей, мне много пришлось постранствовать. От Колчака я убёг под городом Омском. Потому что я раньше других понял, что ему скоро будет полный разгром, и я не захотел ради оттяжки этого полного разгрома класть мою молодую голову. Перебежать фронт ко красным я тоже боялся, потому что не мог ожидать пощады даже от тебя, моего родного брата. И я, подался в Шанхай. А из Шанхая уплыл искать счастья в Америку. Потому что мне в России ни от какой власти пощады ждать было нельзя. Если бы даже взяли верх белые, они бы меня тоже прикончили как дезертира. Ведь я же убёг из ихней армии.
В Америке спервоначалу жилось мне впроголодь. А потом я повстречал русских кержаков. Они-то меня и пристроили работать на ферму в Нью-Йорк-штате, к одному старому и богатому фермеру по имени Роберт. Этот Роберт мною очень дорожил, а потом он помер, а я остался при его вдове по имени Эльза. Она на семь лет старше меня. У нее от Роберта дочь. А у меня от нее никого и теперь-то уж, само собой, никого и не будет. По званию я считаюсь фермером с наемным трудом. Несмотря на это, ваш посол уважил мое чистосердечное прошение, в котором я, как принявший молоканскую веру, ничего не утаил, и велел пустить меня в Советский Союз на тридцать дней, не считая проезда туда и обратно. И наш департамент тоже не усмотрел в том, что я должен повидать брата и родное село, ничего противоречащего. За меня хлопотал Джон Тейнер. Он пишет разные разности в газетах и поедет со мной, чтобы описать, как я приеду в родное село и как я там буду жить. К тому же я, как молоканин, не должен умереть, не вымоливши не для себя, а для своей души прощения на коленях у тебя и у Дарьи Степановны, которую я бросил ради того, что боялся умереть молодым.
И если ты не простишь меня, Петрован, и не пустишь посидеть в доме, где я родился и вырос, то я хотя бы, как странник, постою под родимыми окнами, посижу на могиле отца и матери и отбуду обратно в Нью-Йорк-штат на свою ферму.
Про тебя и про Дарью мне прочитали из ваших газет, где было напечатано про то, что вас вознаградили за новую породу коров орденами. Тогда-то я и возымел желание безотлагательно побывать в Бахрушах.
Знай и верь мне, мой брат Петрован, что я еду с открытой душой. Кормить себя не заставлю. Мне наменяли вашей валюты достаточно. Не имей и ты зла на меня. Встреть меня тоже с открытой душой, если даже мои грехи незамолимы перед тобой и перед моей первой женой, Дарьей Степановной.
Жить нам, Петрован, теперь уж осталось не так долго, и мы должны расстаться на этом свете как люди. Спорить нам тоже больше не о чем. Ты это поймешь, когда я тебе расскажу все без утая и откроюсь перед тобой, как на духу".
Далее следовала подпись с твердыми знаками, написанная дрожащей рукой:
"Трофимъ Т.Бахрушинъ".
Четырежды перечитав письмо, стараясь как можно больше увидеть не столько в его строках, сколько сквозь них, Петр Терентьевич позвал Сашуню, попросил ее отвести Жимолость на конный двор, а сам принялся звонить в гараж, чтобы ему выслали "какую ни на есть машину, хоть бы даже самосвал".
Не прошло и десяти минут, как Бахрушин мчался на большой пожарной машине в райком.
II
И Дарья Степановна, "похоронившая" сорок лет тому назад своего мужа Трофима, в этот же день получила письмо из Америки. Письмо было доставлено молоденькой почтальоншей Аришей в телятник, где в ожидании ветеринара находилась Дарья Степановна. Оказавшись не при очках, она попросила Аришу, доводившуюся ей дальней родней по второму мужу, прочесть письмо.
Письмо сокращенно повторяло написанное Петру Терентьевичу. Неожиданность известия произвела на Дарью впечатление куда большее, нежели на Бахрушина. Но самолюбивая женщина постаралась скрыть это.
Ариша, надеявшаяся удивить село пересказом письма, так неожиданно прочитанного ею, спросила:
- Что же теперь будет-то?
Дарья Степановна, мельком взглянув на полученную вместе с письмом фотографическую открытку, как бы между прочим заметила:
- Может быть, для тебя, Оринька, и занятно было читать такое письмо, а для меня оно как непрошеный сон, который забываешь, едва откроешь глаза.
- Что и говорить, тетя Даша... Сны, как и письма, не спрашивают, когда им прийти. И другой раз до того нахально приходят - даже и не знаешь, что с ними делать.
На это Дарья ответила Арише:
- А что же тут не знать-то? Если они такие бессовестные, так нечего с ними и церемониться...
Ариша насторожилась, а Дарья Степановна принялась рвать фотографическую карточку на маленькие клочки и бросать их в сточный желоб телятника. И когда она собралась поступить так же с письмом, Ариша остановила ее:
- Что ты, теть Даш... Петру Терентьевичу надо показать.
- Пожалуй, что так, - согласилась Дарья. - Передай тогда его председателю. У меня сегодня прививка в телятнике, и мне как-то не до Америки и не до кого.
Хотя Дарья Степановна и пыталась скрыть волнение, вызванное письмом, все же зоркая почтальонша заметила бледность на ее лице и верный признак потери спокойствия - подергивание левого века. Значит, все это не было безразлично ей, и читай бы она письмо одна, может быть, клочья фотографической карточки не уплывали бы теперь, желтея и коробясь, в желобе стока.
- Сегодня же лично вручу Петру Терентьевичу, - весело пообещала Ариша, довольная предстоящим приездом загадочных американцев.
Девушка, покинув телятник, оставила Дарью с ее думами и воспоминаниями, и они, нахлынув, шумели в ее голове так суетно, что ей, может быть впервые в жизни, было трудно разобраться в путанице чувств и решить, как она должна себя вести дальше.
Пусть Трофим - отец ее старшей дочери Надежды, но ведь он никогда не видел ее. Он даже не знает, есть ли у него дочь или сын. Да и захочет ли Надежда признать ожившего "мертвеца" своим отцом: она называет этим большим словом другого человека, воспитавшего и любившего ее... Но все же она порождена Трофимом...
Можно переписать метрики, изменить отчество, фамилию, считать трижды расторгнутым брак, но, несмотря на это, Трофим и Дарья навсегда останутся отцом и матерью их дочери Надежды.
Можно разорвать или сжечь отпечаток лица Трофима на фотографической бумаге, но нельзя уничтожить его черты - в изломе бровей, в повороте головы и в характере - у Надежды.
Никогда не идущая на уступки человеку память не может солгать, приуменьшить, прибавить, зачеркнуть или хотя бы изменить минувшее, прожитое, перечувствованное.
Напрасно Дарья, обороняясь от воспоминаний, наступающих на нее, требует у своей памяти забыть короткую жаркую пору своей юности. Память не хочет этого.
Ветеринарный фельдшер пришел и занялся вместе с молодым практикантом прививками племенным телятам. И кажется, можно бы умолкнуть памяти, можно бы перестать думать о том, что было так давно и что непристойно будить на пятьдесят восьмом году жизни. А память не щадит Дарью и, как во сне, наяву сменяет одно видение другим.
Вот она, старая улица Бахрушей, где под раннюю ненастную пасху ее впервые увидел Трофим...
Вот он, дальнешутёмовский черемуховый лог. Белый-белый... И она, под стать цветущей черемухе, в белом платье, крадучись пробирается по Трофимовым засечкам на деревьях в зеленый тайник...
А вот большая горница в доме Трофимова деда - тряпичника Дягилева. Свадебное застолье. Кружится голова от любви и счастья. Трофим не сводит с нее глаз...
Нет, память не хочет найти даже малого темного пятнышка в ее первой и, может быть, единственной любви. Конечно, потом тоже были хорошие чувства к Артемию... Но это были другие чувства. Может быть и лучшие, но другие.
И если б Трофим тогда под Омском не сфальшивил, заставив другого написать о его смерти письмо, то, может быть, и можно было бы простить его, как заблудившегося человека. А он сознательно, ради своей жизни, бросил и растоптал ее... Значит, ему было все равно, где бы ни жить, с кем бы ни жить, лишь бы жить.
У него и теперь, видать, недостало простого уважения к ней. Ведь не для ее радости он вздумал объявиться, а для себя. Подумал бы: зачем ей надо видеть его через сорок лет?
Зачем? На что?..
Шляпу завел, да ничего не накопил под шляпой.
Он хочет выпросить прощение. Пускай... А зачем оно ему? Что оно изменит в его жизни? Для самочувствия? Для облегчения? А это значит - тоже для себя.
А что же для нее?
Подумал ли, бесстыжий, что само его письмо теперь - как сальное пятно на ее ничем не замаранной жизни? А если он явится сам... Это уж не пятно, которое легко замыть прямыми и открытыми словами. Если он явится, то ей придется объяснять народу гораздо больше, чем Арише о письме. Пойдут расспросы, и дня не хватит на ответы.
Не выйдет, мистер Т.Бахрушин! Не будет этой встречи. Ни с ней, ни с дочерью Надеждой, ни с внуками. Нет их для него. Другие - как хотят. Всякий решает за себя. Не посол же ведь, не представитель какой-нибудь, к которому нельзя не выйти, нельзя не пригласить отведать хлеба-соли...
Турист! Ну и туриствуй как угодно. Она-то тут при чем? И если уж он хочет ее помнить, так пусть помнит той, какой она была.
Она не встретится с ним ни за что. Это решено...
- Говорят, письмо какое-то вы, Дарья Степановна, из Америки получили? - вдруг ни с того ни с сего спросил фельдшер, сделав прививку очередной телке.
"А откуда тебе это известно?" - хотела было спросить Дарья Степановна, но, тут же догадавшись, откуда известно фельдшеру о письме, ответила:
- Да, Иван Кузьмич, я получила письмо с того света. Да только оно ко мне имеет мало касательства. К племяннику хочу поехать. В Кушву.
- Зачем это вдруг?
- Затем, чтобы без меня к другим людям это письмо имело меньше касательства, - пресекла она показавшийся ей неучтивым начатый разговор и ушла из телятника.
III
Немного времени понадобилось, чтобы "американское письмо", пересказанное Аришей с добавлениями и домыслами, вызвало оживленные пересуды не только в Бахрушах, но и в соседних деревнях.
Заговорило старое, казавшееся навсегда умолкнувшим прошлое. Вспомнились далекие семейные подробности первых Бахрушиных, по фамилии которых и была названа нынешняя "столица" объединенного колхоза.
Если собрать только самое интересное, рассказанное в эти дни, то едва ли нашлось бы перо, способное перенести все это на бумагу.
Глубже и старательнее других перекапывали старину Тудоевы. Воспоминания семидесятилетнего шеф-конюха Кирилла Андреевича Тудоева и его жены Пелагеи Кузьминичны, или в просторечии Тудоихи, заслуживают наибольшего доверия, хотя эти люди, склонные к сказительству, и отдавали чрезмерную дань разукрашиванию прошлого.
Сейчас мы, отобрав из рассказанного стариком Тудоевым главное и отжав из этого главного излишнюю велеречивость, узнаем, как началась рознь между двумя братьями Бахрушиными, родившимися под одной крышей. Пусть этот экскурс в прошлое займет добрых три главы, но это необходимо для понимания дальнейшего.
Вот как выглядит сокращенное повествование Кирилла Андреевича Тудоева.
- Там, где теперь стоит бахрушинский дом, годков семьдесят тому назад жалобно догнивала горемычная избушечка на одно окно. Жил в этой избе чернявый мужик Петрован, а при нем сын Терентий, отец нашего председателя, Петра Терентьевича.
Терентий Бахрушин был собою ладен и статен. Смолевых кудрей на три бы головы хватило, и ума тоже было достаточно на четырех волостных писарей того времени. Росту, силы и всего прочего хоть отбавляй. Редкую девку в жар-холод не бросало, когда Тереша по улице шел и растягивал выбеганную им на потешных бегах двухрядную венку.
А достатку у Бахрушиных не было. Кобыла пегая о трех ногах да коровенка чуть побольше нашей складской собаки. Земля хоть и была, да мало. Хлебушко только для души сеяли, а для брюха его при заводах, зарабатывали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21