- Мы тут с тобой обсуждаем, а она?.. Просто вообразить не могу. Ее надо поднять, понимаешь? Поставить на ноги; а то что же это... Я один не справлюсь, понимаешь? Мы вдвоем должны.
- Но почему я должен?! - закричал отец. - По какому закону я обязан расхлебывать кашу, которую она заварила, мы четырнадцать лет врозь, смешно!
14
В соседней комнате мальчик Олег Якубовский, белокурый, слабенький, узколицый и узкоглазый, сидел у стола и готовил уроки.
Он готовил их с небрежностью способного мальчугана, знающего, что достаточно ему сделать ничтожное усилие - и задача будет решена, и руки развязаны для более увлекательных занятий, и обеспечена та отметка, которая составит счастье его родителей.
Олегу ничего не стоило осчастливить родителей этим способом, он счастливил их с снисходительной щедростью.
Впрочем, и для его собственного самочувствия хорошая отметка была не то что необходима, но, во всяком случае, желательна. Он не был излишне самолюбив; но не имел охоты подвергаться порицанию из-за пустяков. Приготовление уроков и получение хороших отметок было именно пустяковым делом, не стоящим разговоров.
Кроме того, в том, чтобы он решил задачу, было заинтересовано немало людей. Ребята, для которых задача трудна или которые поленились ее решать, смогут завтра списать решение у него, Олега, и тоже получат пятерку.
Ради этих ребят он приходил в школу немного раньше, чем требовалось. Ему нетрудно было подняться для товарищей на полчаса раньше. Он вообще не любил спать. Время, проведенное в постели, казалось ему пропащим. Ничего еще не было сделано в жизни. Олег стыдил себя и поторапливал, говоря, что пора начинать.
Что начинать? Он не знал. Его интересовали науки: биология, физика, география. Особенно все, касающееся космоса, межпланетных сообщений, овладения пространством, поэтически волновало его до спазм в горле. Его не пускали в Публичку по молодости лет, но он через знакомых доставал научные журналы, чтоб быть в курсе проблем и открытий.
Так же занимала его литература, и сама по себе и все связанные с ней споры, все события этой сложной сферы. Он писал стихи, рассказы, пьесы и полагал, что при любых обстоятельствах, какую бы ни избрал профессию, - он будет одновременно и писателем.
Возможно, также, думал он, что одним из основных его занятий будут шахматы, - у него уже первая категория, не так плохо.
Если соединить это все и еще многое, до чего он пока не додумался, и всему этому посвятить жизнь, - может быть, этого и хватит Олегу Якубовскому.
От многообразия интересов, от взволнованности и некоторой растерянности перед рассыпанными на его пути сокровищами, он постоянно был нервно приподнят и глаза его возбужденно блестели, серые узкие, чуть раскосые глаза.
С тех пор, как он себя помнил, ему предоставлялось все, что могло способствовать его развитию, физическому и умственному. Никогда к нему не приставали: "скушай еще ложечку"; но, чтобы укрепить его здоровье, от рождения хрупкое, его приохотили к гимнастике, к играм на воздухе, лыжам. Это делала мать. Она это делала и в эвакуации. Любящая без чувствительности, внимательная без назойливости, она старалась не упустить ничего, что должно было дать ему силы, знания, людское расположение. Воспитывала в нем вкус к здоровым развлечениям, научила его читать хорошие книги, водила на концерты и выставки картин, чтобы наполнить его жизнь теми духовными наслаждениями которые составляли высшую радость собственного ее существования.
При этом он пользовался полной свободой. Всегда у него был свой уголок, неприкосновенный для других; а когда, за год до войны, они получили эту трехкомнатную квартиру, - ему, тогда еще маленькому мальчишке, дали отдельную комнату; и вот недавно он с удовольствием водворился в ней снова. Очень скромно обставлена комнатка, но как заботливо! Пусть сыну не захочется уходить из дому и шататься по улицам; напротив, где бы он ни был, пусть его тянет домой, - такая мысль лежала в основе убранства комнаты и в основе всей жизни семьи. Занятия Олега уважались так же, как занятия его отца. Если Олег, случалось, нес ребячью чепуху, ему возражали терпеливо и серьезно. Он мог приводить к себе товарищей, и если приходили девочки, это не было предметом идиотского и оскорбительного поддразнивания, как в некоторых других, менее интеллектуальных домах.
Так поставила дело мать, и отец охотно ей подчинялся, и в семье царил дух благопристойности и взаимопомощи.
Мать была интеллигентней отца, хоть и называлась скромно - домашняя хозяйка. Отец, например, неважно знал музыку. Отец мог взорваться по ничтожному поводу, мог по-женски раскапризничаться. У него иногда срывались вульгарные, плоские выражения, вроде: "перебрал рюмочку", или "пусть он это своей бабушке расскажет", или "что я - рыжий, что ли?" Мать же была безупречна. Ее безупречность наполняла Олега нежной гордостью; но чувство к отцу не страдало от этого сопоставления, Олег был достаточно умен и широк, чтобы не придавать значения мелочам. Так ли важно, что отец неважно знает музыку? Он делает большое дело, все его уважают, и те знакомые с известными и уважаемыми именами, которые дают Олегу научные журналы и отвечают на его трудные вопросы, - это знакомые отца, отец их лечит и ввел их в дом. Отец был краеугольным камнем семьи, фундаментом, на котором мать возводила свою педагогическую постройку.
А что ее педагогика призвана благотворно влиять не только на Олега, но и на отца, - это Олег тоже видел прекрасно, это мельком его забавляло и еще больше сближало с отцом, ставя их как бы на одну доску: двое мужчин, добровольно и добродушно признавших моральное превосходство женщины и вверившихся ей (разумеется, до той черты, где начинается область мужского призвания и мужской независимости), это было в глазах Олега и красиво и правильно, и поднимало всех троих на новую какую-то высоту.
...Олег сидел и решал задачу. Лампа в оливковом бумажном абажуре смугло светила на его узкое лицо с узкими глазами и острыми скулами.
Он решил задачу. Ему захотелось пить. Он вышел в столовую и налил себе воды из чайника на буфете и услышал - у отца разговаривают. Голос отца и чей-то незнакомый, голос молодого мужчины. Олег не вслушивался.
Но голоса поднялись, и несколько слов зацепили его внимание, и он услышал "ты", сказанное молодым голосом.
"Ты"?.. Во всем мире он не знал, кроме себя, ни одного молодого существа, которое с такой непринужденностью, с таким сознанием своего права могло бы сказать "ты" его отцу. "Ты должен", - сказал этот молодой.
- ...Я не хочу, - сказал отец, и было слышно, что он удручен, - не хочу, чтобы ты меня судил слишком строго, послушай...
Кто же это судит отца, и отец, удрученный, стоит перед судом и оправдывается?
- Володя, это всегда был несчастный, безответственный характер!
- Допустим, - сказал молодой непреклонно. - Скорей всего так. Вот именно несчастный. Что из этого следует? Что ее надо бросить без помощи?
Олег подошел ближе к отцовской двери.
- Слушай! - сказал отец. - Я не по бархатной дорожке шел...
Сейчас будет про пароходы, как он их грузил. Маленькая папина слабость эти пароходы.
- ...Для вас работал, чтоб вы не голодали!
- ...А она?! Ни с чем не считалась...
- ...Ей так плохо, как только может быть, - сказал молодой. - ...Ее надо поднять, понимаешь? Поставить на ноги; а то что же это... Я один не справлюсь, понимаешь? Мы вдвоем должны.
- Но почему я должен?! - крикнул отец. - По какому закону я обязан расхлебывать кашу, которую она заварила, мы четырнадцать лет врозь, смешно!
- Вот - потому что тебе смешно, а ей не смешно, вот потому ты и обязан! - сказал молодой резко.
Олег стоял у отцовской двери. Он не подслушивал, просто считал необходимым дослушать этот разговор. И, стоя у закрытой двери деловито и нахохленно, с руками, засунутыми в карманы, он дослушал до конца.
- ...Когда позвонить тебе? - спросил молодой.
- У нас сегодня что? - спросил отец покорно. - Позвони в пятницу.
- Пока, - сказал молодой.
- Будь здоров, Володя.
Олег ушел в свою комнату. Было бы в высшей степени глупо и бестактно подвернуться им сейчас под ноги... Хлопнула выходная дверь.
Он вернулся в столовую. И отец туда входил из передней.
- Кто это был? - спросил Олег. - Папа, кто это? - повторил он, вслед за отцом войдя в кабинет.
- По делу, - отрывисто ответил отец. Он стоял спиной к Олегу, закуривая.
- Почему он говорит тебе "ты"?
- Тебе показалось.
- Ну что ты, папа, что за ерунда... Это мой брат?
Отец оглянулся. Рука с папиросой дрожала у губ.
- Я не позволю задавать вопросы! - закричал он гневно и бестолково. Кто, что, почему!.. До всего дело... Ни малейшего уважения... Воспитали! Иди, я занят!
И Олег вспыхнул. Взрослые люди, мыслящие люди, и вдруг ложь и истерика!
Хорошо. Он будет действовать так, как находит нужным.
Кто запретит ему? И разве можно иначе?
...Наклонясь над гулким пролетом лестницы, он позвал:
- Володя!
15
Он выскочил на улицу. Охватило ветром, снегом. Запахнул пальто на груди, озираясь.
Вдоль набережной несся мелкий снег, и в обе стороны уходили под фонарями темные фигуры, - который из этих людей был брат?.. Олег крикнул в косо несущийся белый дым:
- Володя!
Изо всех сил крикнул.
На крик оглянулись двое. Один остановился. Олег побежал к нему, тот стоял и ждал.
- Володя?
- Да? - откликнулся Володя сдержанно.
- Здравствуй!
Володя молчал.
- Я Олег Якубовский.
Они пристально всматривались друг другу в лицо.
Володя протянул руку.
- Владимир Якубовский.
- Послушай, нам надо поговорить, - сказал Олег, задыхаясь от волнения, но озабоченно-деловым тоном.
- Ты уверен, что надо?
- Да. Уверен.
- О чем?
- Я хочу тебе сказать. Очень важное.
Володина настороженность причиняла Олегу боль.
- Важное?.. Ладно, проводи меня до остановки. Мне на Кировский завод.
- Ты работаешь на Кировском заводе?
- Собираюсь.
- Послушай, тебе сколько лет?
Слова срывались с Олеговых губ без задержки, бурно.
- Шестнадцать. А тебе четырнадцать, верно?
- Ты знаешь, - значит, ты знал обо мне? Что я существую - ты знал?
- Знал.
- Давно?
- Всегда знал.
- Что ты говоришь. А я о тебе никогда... ничего... Любопытно, зачем они это делают? Как ты считаешь?
- Что делают?
- Ну вот это: что я не знал о тебе совершенно. Зачем они скрывают? А? Из педагогических соображений?
- Не знаю! - ответил Володя, поведя плечами. Он никогда не понимал, для чего нужно отцу и мачехе скрывать, наводить туман... Олегу, видимо, это так же ненужно и обидно, как ему, Володе.
- Оберегают наши юные души? Или боятся нашего осуждения?
- Может, и то и другое, - сказал Володя.
- Боятся, чтобы я не осудил отца. Бедняги. Тоже ведь нелегко - вечно бояться осуждения, верно?
- А еще бы. Так вот поэтому не надо скрывать.
- Конечно! Насколько лучше - откровенно! Сообща можно все обсудить и решить, и ни у кого ни перед кем не будет страха.
Они шли рядом по кромке Марсова поля, утонувшего в сугробах. Снег был в спину, не мешал.
- Постой, не беги так. Я хочу тебе сказать. Из-за того, что у них там между собой что-то получилось или, наоборот, не получилось, разве значит, что мы не должны быть братьями? Не только по фамилии, ты понимаешь? - а вообще.
- Нет, конечно, - снисходительно согласился Володя. - Я разве говорю, что значит?
- Ты не говоришь, но ты уходишь от меня.
- Ты не думай, пожалуйста, что я к тебе что-то такое питаю. Какие-нибудь нехорошие чувства. И не думаю питать, чего ради. Просто меня парень ждет.
- Что за парень?
- Один парень, мы с ним работали на военном заводе.
- Танковый завод?
- Завод, где директором товарищ Голованов, - все, и больше ничего.
- Ах, понимаю... Послушай, это ты про свою маму говорил, что ей очень плохо?.. Извини, я слышал. Она сильно больна, да?
- Об этом не будем, - сказал Володя.
- Хорошо. Извини. Послушай, а где ты живешь? У тебя есть где жить?
- Есть, - ответил Володя, с некоторым высокомерием: Олег, кажется, взялся его опекать. - Хочешь, приходи в гости.
Олег понял, что задел Володю, и огорчился.
- Хорошо, - сказал он, присмирев. - Спасибо. Я зайду, если разрешишь.
Дошли до остановки.
- Я с тобой, можно? - спросил Олег.
Его тревожило, что они сказали друг другу слишком мало, ничтожно мало даже для первой беглой встречи.
- Провожу до завода, не возражаешь?
- Валяй, провожай, - ответил Володя. Его неудовольствие уже прошло. Было приятно, что Олег просит у него разрешения кротким голосом, как и подобает младшему брату.
"Какие бы у нас были отношения, - подумал Володя, - если бы мы росли вместе?"
В трамвае пахло промокшей одежей, мехом. Зажатые в углу площадки, стояли они, наскоро рассказывая о себе друг другу. Ты сколько окончил? А ты где был эти годы - и как там в Свердловске, ничего? А спортом занимаешься?
- Немножко, - отвечал Володя, наблюдая нервную жизнь худенького треугольного лица с узкими глазами, вспыхивающими от возбуждения. Возбуждение было каким-то всеобъемлющим. Чувствовалось, что от всего на свете этот организм вибрирует, на все отзывается, воспламеняясь до глубин.
"Лицом на н е е похож".
"Как он похож на папу", - думал Олег.
"Это о н а его таким вырастила?" - думал Володя.
"А что я знаю о н е й?" - думал он.
"Что я знаю об отце?" Два человека встретились и, сердясь, говорили о житейском, угнетающем душу. И это были отец и сын, встретившиеся после разлуки. "И всегда так, наверно, будет: с чего бы это изменилось? Я груз для него, досадная забота, не больше". А Олег ни при чем. Вот он весь как на ладони, - он ни при чем...
Трамвай прошел под воздушным мостом и остановился у длинной стены. Темные высокие арки ворот встали в метели.
У ворот, выбивая чечетку, дожидался Ромка.
- Познакомься, - сказал Володя Олегу. - Рома, мой товарищ. А это Олег. - Он поколебался и договорил: - Мой брат.
Ромка не придал этой рекомендации должного значения. Бывают двоюродные дяди, бывают двоюродные братья...
- Здоров, - сказал он ворчливо. - Пошли, Володька, ты где пропал? Документы с тобой?
Они ушли в дверь возле ворот. Олег смотрел вслед Володе. Брат! Без вины отторгнутый от семьи и дома, отдельно, как посторонний, шагающий своей дорогой старший брат! Со всей своей пылкостью Олег хотел войти в его дела, подставить ему свое плечо...
Он был один у заводской стены, щербатой, как стена крепости, выдержавшей осаду.
Это и на самом деле была крепость, здесь совсем недавно был фронт, пылали пожары, но крепость выдержала осаду, враги отхлынули, оставив несчетно своих мертвецов на подступах к заводу, - а завод жив и возносит в метель свои тонкие трубы, и теплое живое гуденье исходит от него.
Косо летел мелкий снег, как белый дым. Летящим снегом был доверху и через верх наполнен проспект: словно в небесах раскрылись закрома, где держат это белое, сыпучее, летучее, - и оно высыпается вольно и неиссякаемо. Олег поднял воротник и пошел улыбаясь, жмурясь, шепча.
Любимый город проступал сквозь метель темными линиями своих крыш и вихрящимися пятнами фонарей. Все взвивалось, неслось! - и овладевало Олегом, и он с восторгом давал ему собой овладеть.
На бесконечном, взвихренном, мчащемся проспекте, спеша домой поскорей, в тот вечер встречали прохожие странного мальчика. Под разверзшимися небесными закромами он один шел не торопясь, будто вышел прогуляться в отличную погоду. Прохожие думали: "Чудак!", но догадывались, что он счастлив, - счастлив, раз может такое проделывать. Он сочинял стихи на ходу, желая увековечить любимый город, не считая, что любимый город достаточно увековечен в стихах.
Триумфальная арка, и мальчик рядом, он совсем теряется в ее величии; его будто и нет на площади, есть одна триумфальная арка... Но почем знать - а вдруг он действительно увековечит любимый город в своих стихах! Вдруг ему это удастся, как еще никому не удавалось! Почем знать, кому что удастся из этих мальчишек и девчонок; из кого что получится. Почем знать, почем знать...
1 2 3 4
- Но почему я должен?! - закричал отец. - По какому закону я обязан расхлебывать кашу, которую она заварила, мы четырнадцать лет врозь, смешно!
14
В соседней комнате мальчик Олег Якубовский, белокурый, слабенький, узколицый и узкоглазый, сидел у стола и готовил уроки.
Он готовил их с небрежностью способного мальчугана, знающего, что достаточно ему сделать ничтожное усилие - и задача будет решена, и руки развязаны для более увлекательных занятий, и обеспечена та отметка, которая составит счастье его родителей.
Олегу ничего не стоило осчастливить родителей этим способом, он счастливил их с снисходительной щедростью.
Впрочем, и для его собственного самочувствия хорошая отметка была не то что необходима, но, во всяком случае, желательна. Он не был излишне самолюбив; но не имел охоты подвергаться порицанию из-за пустяков. Приготовление уроков и получение хороших отметок было именно пустяковым делом, не стоящим разговоров.
Кроме того, в том, чтобы он решил задачу, было заинтересовано немало людей. Ребята, для которых задача трудна или которые поленились ее решать, смогут завтра списать решение у него, Олега, и тоже получат пятерку.
Ради этих ребят он приходил в школу немного раньше, чем требовалось. Ему нетрудно было подняться для товарищей на полчаса раньше. Он вообще не любил спать. Время, проведенное в постели, казалось ему пропащим. Ничего еще не было сделано в жизни. Олег стыдил себя и поторапливал, говоря, что пора начинать.
Что начинать? Он не знал. Его интересовали науки: биология, физика, география. Особенно все, касающееся космоса, межпланетных сообщений, овладения пространством, поэтически волновало его до спазм в горле. Его не пускали в Публичку по молодости лет, но он через знакомых доставал научные журналы, чтоб быть в курсе проблем и открытий.
Так же занимала его литература, и сама по себе и все связанные с ней споры, все события этой сложной сферы. Он писал стихи, рассказы, пьесы и полагал, что при любых обстоятельствах, какую бы ни избрал профессию, - он будет одновременно и писателем.
Возможно, также, думал он, что одним из основных его занятий будут шахматы, - у него уже первая категория, не так плохо.
Если соединить это все и еще многое, до чего он пока не додумался, и всему этому посвятить жизнь, - может быть, этого и хватит Олегу Якубовскому.
От многообразия интересов, от взволнованности и некоторой растерянности перед рассыпанными на его пути сокровищами, он постоянно был нервно приподнят и глаза его возбужденно блестели, серые узкие, чуть раскосые глаза.
С тех пор, как он себя помнил, ему предоставлялось все, что могло способствовать его развитию, физическому и умственному. Никогда к нему не приставали: "скушай еще ложечку"; но, чтобы укрепить его здоровье, от рождения хрупкое, его приохотили к гимнастике, к играм на воздухе, лыжам. Это делала мать. Она это делала и в эвакуации. Любящая без чувствительности, внимательная без назойливости, она старалась не упустить ничего, что должно было дать ему силы, знания, людское расположение. Воспитывала в нем вкус к здоровым развлечениям, научила его читать хорошие книги, водила на концерты и выставки картин, чтобы наполнить его жизнь теми духовными наслаждениями которые составляли высшую радость собственного ее существования.
При этом он пользовался полной свободой. Всегда у него был свой уголок, неприкосновенный для других; а когда, за год до войны, они получили эту трехкомнатную квартиру, - ему, тогда еще маленькому мальчишке, дали отдельную комнату; и вот недавно он с удовольствием водворился в ней снова. Очень скромно обставлена комнатка, но как заботливо! Пусть сыну не захочется уходить из дому и шататься по улицам; напротив, где бы он ни был, пусть его тянет домой, - такая мысль лежала в основе убранства комнаты и в основе всей жизни семьи. Занятия Олега уважались так же, как занятия его отца. Если Олег, случалось, нес ребячью чепуху, ему возражали терпеливо и серьезно. Он мог приводить к себе товарищей, и если приходили девочки, это не было предметом идиотского и оскорбительного поддразнивания, как в некоторых других, менее интеллектуальных домах.
Так поставила дело мать, и отец охотно ей подчинялся, и в семье царил дух благопристойности и взаимопомощи.
Мать была интеллигентней отца, хоть и называлась скромно - домашняя хозяйка. Отец, например, неважно знал музыку. Отец мог взорваться по ничтожному поводу, мог по-женски раскапризничаться. У него иногда срывались вульгарные, плоские выражения, вроде: "перебрал рюмочку", или "пусть он это своей бабушке расскажет", или "что я - рыжий, что ли?" Мать же была безупречна. Ее безупречность наполняла Олега нежной гордостью; но чувство к отцу не страдало от этого сопоставления, Олег был достаточно умен и широк, чтобы не придавать значения мелочам. Так ли важно, что отец неважно знает музыку? Он делает большое дело, все его уважают, и те знакомые с известными и уважаемыми именами, которые дают Олегу научные журналы и отвечают на его трудные вопросы, - это знакомые отца, отец их лечит и ввел их в дом. Отец был краеугольным камнем семьи, фундаментом, на котором мать возводила свою педагогическую постройку.
А что ее педагогика призвана благотворно влиять не только на Олега, но и на отца, - это Олег тоже видел прекрасно, это мельком его забавляло и еще больше сближало с отцом, ставя их как бы на одну доску: двое мужчин, добровольно и добродушно признавших моральное превосходство женщины и вверившихся ей (разумеется, до той черты, где начинается область мужского призвания и мужской независимости), это было в глазах Олега и красиво и правильно, и поднимало всех троих на новую какую-то высоту.
...Олег сидел и решал задачу. Лампа в оливковом бумажном абажуре смугло светила на его узкое лицо с узкими глазами и острыми скулами.
Он решил задачу. Ему захотелось пить. Он вышел в столовую и налил себе воды из чайника на буфете и услышал - у отца разговаривают. Голос отца и чей-то незнакомый, голос молодого мужчины. Олег не вслушивался.
Но голоса поднялись, и несколько слов зацепили его внимание, и он услышал "ты", сказанное молодым голосом.
"Ты"?.. Во всем мире он не знал, кроме себя, ни одного молодого существа, которое с такой непринужденностью, с таким сознанием своего права могло бы сказать "ты" его отцу. "Ты должен", - сказал этот молодой.
- ...Я не хочу, - сказал отец, и было слышно, что он удручен, - не хочу, чтобы ты меня судил слишком строго, послушай...
Кто же это судит отца, и отец, удрученный, стоит перед судом и оправдывается?
- Володя, это всегда был несчастный, безответственный характер!
- Допустим, - сказал молодой непреклонно. - Скорей всего так. Вот именно несчастный. Что из этого следует? Что ее надо бросить без помощи?
Олег подошел ближе к отцовской двери.
- Слушай! - сказал отец. - Я не по бархатной дорожке шел...
Сейчас будет про пароходы, как он их грузил. Маленькая папина слабость эти пароходы.
- ...Для вас работал, чтоб вы не голодали!
- ...А она?! Ни с чем не считалась...
- ...Ей так плохо, как только может быть, - сказал молодой. - ...Ее надо поднять, понимаешь? Поставить на ноги; а то что же это... Я один не справлюсь, понимаешь? Мы вдвоем должны.
- Но почему я должен?! - крикнул отец. - По какому закону я обязан расхлебывать кашу, которую она заварила, мы четырнадцать лет врозь, смешно!
- Вот - потому что тебе смешно, а ей не смешно, вот потому ты и обязан! - сказал молодой резко.
Олег стоял у отцовской двери. Он не подслушивал, просто считал необходимым дослушать этот разговор. И, стоя у закрытой двери деловито и нахохленно, с руками, засунутыми в карманы, он дослушал до конца.
- ...Когда позвонить тебе? - спросил молодой.
- У нас сегодня что? - спросил отец покорно. - Позвони в пятницу.
- Пока, - сказал молодой.
- Будь здоров, Володя.
Олег ушел в свою комнату. Было бы в высшей степени глупо и бестактно подвернуться им сейчас под ноги... Хлопнула выходная дверь.
Он вернулся в столовую. И отец туда входил из передней.
- Кто это был? - спросил Олег. - Папа, кто это? - повторил он, вслед за отцом войдя в кабинет.
- По делу, - отрывисто ответил отец. Он стоял спиной к Олегу, закуривая.
- Почему он говорит тебе "ты"?
- Тебе показалось.
- Ну что ты, папа, что за ерунда... Это мой брат?
Отец оглянулся. Рука с папиросой дрожала у губ.
- Я не позволю задавать вопросы! - закричал он гневно и бестолково. Кто, что, почему!.. До всего дело... Ни малейшего уважения... Воспитали! Иди, я занят!
И Олег вспыхнул. Взрослые люди, мыслящие люди, и вдруг ложь и истерика!
Хорошо. Он будет действовать так, как находит нужным.
Кто запретит ему? И разве можно иначе?
...Наклонясь над гулким пролетом лестницы, он позвал:
- Володя!
15
Он выскочил на улицу. Охватило ветром, снегом. Запахнул пальто на груди, озираясь.
Вдоль набережной несся мелкий снег, и в обе стороны уходили под фонарями темные фигуры, - который из этих людей был брат?.. Олег крикнул в косо несущийся белый дым:
- Володя!
Изо всех сил крикнул.
На крик оглянулись двое. Один остановился. Олег побежал к нему, тот стоял и ждал.
- Володя?
- Да? - откликнулся Володя сдержанно.
- Здравствуй!
Володя молчал.
- Я Олег Якубовский.
Они пристально всматривались друг другу в лицо.
Володя протянул руку.
- Владимир Якубовский.
- Послушай, нам надо поговорить, - сказал Олег, задыхаясь от волнения, но озабоченно-деловым тоном.
- Ты уверен, что надо?
- Да. Уверен.
- О чем?
- Я хочу тебе сказать. Очень важное.
Володина настороженность причиняла Олегу боль.
- Важное?.. Ладно, проводи меня до остановки. Мне на Кировский завод.
- Ты работаешь на Кировском заводе?
- Собираюсь.
- Послушай, тебе сколько лет?
Слова срывались с Олеговых губ без задержки, бурно.
- Шестнадцать. А тебе четырнадцать, верно?
- Ты знаешь, - значит, ты знал обо мне? Что я существую - ты знал?
- Знал.
- Давно?
- Всегда знал.
- Что ты говоришь. А я о тебе никогда... ничего... Любопытно, зачем они это делают? Как ты считаешь?
- Что делают?
- Ну вот это: что я не знал о тебе совершенно. Зачем они скрывают? А? Из педагогических соображений?
- Не знаю! - ответил Володя, поведя плечами. Он никогда не понимал, для чего нужно отцу и мачехе скрывать, наводить туман... Олегу, видимо, это так же ненужно и обидно, как ему, Володе.
- Оберегают наши юные души? Или боятся нашего осуждения?
- Может, и то и другое, - сказал Володя.
- Боятся, чтобы я не осудил отца. Бедняги. Тоже ведь нелегко - вечно бояться осуждения, верно?
- А еще бы. Так вот поэтому не надо скрывать.
- Конечно! Насколько лучше - откровенно! Сообща можно все обсудить и решить, и ни у кого ни перед кем не будет страха.
Они шли рядом по кромке Марсова поля, утонувшего в сугробах. Снег был в спину, не мешал.
- Постой, не беги так. Я хочу тебе сказать. Из-за того, что у них там между собой что-то получилось или, наоборот, не получилось, разве значит, что мы не должны быть братьями? Не только по фамилии, ты понимаешь? - а вообще.
- Нет, конечно, - снисходительно согласился Володя. - Я разве говорю, что значит?
- Ты не говоришь, но ты уходишь от меня.
- Ты не думай, пожалуйста, что я к тебе что-то такое питаю. Какие-нибудь нехорошие чувства. И не думаю питать, чего ради. Просто меня парень ждет.
- Что за парень?
- Один парень, мы с ним работали на военном заводе.
- Танковый завод?
- Завод, где директором товарищ Голованов, - все, и больше ничего.
- Ах, понимаю... Послушай, это ты про свою маму говорил, что ей очень плохо?.. Извини, я слышал. Она сильно больна, да?
- Об этом не будем, - сказал Володя.
- Хорошо. Извини. Послушай, а где ты живешь? У тебя есть где жить?
- Есть, - ответил Володя, с некоторым высокомерием: Олег, кажется, взялся его опекать. - Хочешь, приходи в гости.
Олег понял, что задел Володю, и огорчился.
- Хорошо, - сказал он, присмирев. - Спасибо. Я зайду, если разрешишь.
Дошли до остановки.
- Я с тобой, можно? - спросил Олег.
Его тревожило, что они сказали друг другу слишком мало, ничтожно мало даже для первой беглой встречи.
- Провожу до завода, не возражаешь?
- Валяй, провожай, - ответил Володя. Его неудовольствие уже прошло. Было приятно, что Олег просит у него разрешения кротким голосом, как и подобает младшему брату.
"Какие бы у нас были отношения, - подумал Володя, - если бы мы росли вместе?"
В трамвае пахло промокшей одежей, мехом. Зажатые в углу площадки, стояли они, наскоро рассказывая о себе друг другу. Ты сколько окончил? А ты где был эти годы - и как там в Свердловске, ничего? А спортом занимаешься?
- Немножко, - отвечал Володя, наблюдая нервную жизнь худенького треугольного лица с узкими глазами, вспыхивающими от возбуждения. Возбуждение было каким-то всеобъемлющим. Чувствовалось, что от всего на свете этот организм вибрирует, на все отзывается, воспламеняясь до глубин.
"Лицом на н е е похож".
"Как он похож на папу", - думал Олег.
"Это о н а его таким вырастила?" - думал Володя.
"А что я знаю о н е й?" - думал он.
"Что я знаю об отце?" Два человека встретились и, сердясь, говорили о житейском, угнетающем душу. И это были отец и сын, встретившиеся после разлуки. "И всегда так, наверно, будет: с чего бы это изменилось? Я груз для него, досадная забота, не больше". А Олег ни при чем. Вот он весь как на ладони, - он ни при чем...
Трамвай прошел под воздушным мостом и остановился у длинной стены. Темные высокие арки ворот встали в метели.
У ворот, выбивая чечетку, дожидался Ромка.
- Познакомься, - сказал Володя Олегу. - Рома, мой товарищ. А это Олег. - Он поколебался и договорил: - Мой брат.
Ромка не придал этой рекомендации должного значения. Бывают двоюродные дяди, бывают двоюродные братья...
- Здоров, - сказал он ворчливо. - Пошли, Володька, ты где пропал? Документы с тобой?
Они ушли в дверь возле ворот. Олег смотрел вслед Володе. Брат! Без вины отторгнутый от семьи и дома, отдельно, как посторонний, шагающий своей дорогой старший брат! Со всей своей пылкостью Олег хотел войти в его дела, подставить ему свое плечо...
Он был один у заводской стены, щербатой, как стена крепости, выдержавшей осаду.
Это и на самом деле была крепость, здесь совсем недавно был фронт, пылали пожары, но крепость выдержала осаду, враги отхлынули, оставив несчетно своих мертвецов на подступах к заводу, - а завод жив и возносит в метель свои тонкие трубы, и теплое живое гуденье исходит от него.
Косо летел мелкий снег, как белый дым. Летящим снегом был доверху и через верх наполнен проспект: словно в небесах раскрылись закрома, где держат это белое, сыпучее, летучее, - и оно высыпается вольно и неиссякаемо. Олег поднял воротник и пошел улыбаясь, жмурясь, шепча.
Любимый город проступал сквозь метель темными линиями своих крыш и вихрящимися пятнами фонарей. Все взвивалось, неслось! - и овладевало Олегом, и он с восторгом давал ему собой овладеть.
На бесконечном, взвихренном, мчащемся проспекте, спеша домой поскорей, в тот вечер встречали прохожие странного мальчика. Под разверзшимися небесными закромами он один шел не торопясь, будто вышел прогуляться в отличную погоду. Прохожие думали: "Чудак!", но догадывались, что он счастлив, - счастлив, раз может такое проделывать. Он сочинял стихи на ходу, желая увековечить любимый город, не считая, что любимый город достаточно увековечен в стихах.
Триумфальная арка, и мальчик рядом, он совсем теряется в ее величии; его будто и нет на площади, есть одна триумфальная арка... Но почем знать - а вдруг он действительно увековечит любимый город в своих стихах! Вдруг ему это удастся, как еще никому не удавалось! Почем знать, кому что удастся из этих мальчишек и девчонок; из кого что получится. Почем знать, почем знать...
1 2 3 4