Мать и брат сели и стали пить и есть, а девочка ничего не хотела. Даже сесть она не хотела. Стоя, с злым лицом озиралась она и говорила своей матери злые, насмешливые слова:
- Ах, жарко тебе! Ах, не нравится тебе! А кто это затеял, мы с Виктором? Мы с Виктором хоть сейчас вернемся, пожалуйста. Ах, ты не хочешь! Ну что ж, пожалуйста. Но тогда не говори, что тебе жарко, потому что ты сама, сама виновата!
Брат молчал. Он был калека, на костылях; одна нога отрезана выше колена. Он молчал, опустив голову. А их мать стала жаловаться соседям, старичку со старушкой:
- Как я ее воспитывала, во всем себе отказывала, а она вон что себе позволяет.
Девочка сказала с отчаяньем:
- Что ты со мной делаешь! Куда ты меня везешь! Ты меня ненавидишь! Ты меня убиваешь! Ты мне такое делаешь, как будто ты не мать, а враг!
Тут и брат ее сказал:
- Ну, хватит!
А их мать спросила у старичка и старушки:
- Видели?
Старичок и старушка поднялись и стали чистить друг на друге одежу.
- Присмотрите, будьте добры, за нашими вещами, - попросили они. - Мы сходим пообедать к родственнице. У нас тут близко, на Второй Советской, живет родственница.
- Ишь как вы устроились, - сказали им. - А если без вас уйдет эшелон?
- Ну что ж, значит судьба, - сказала старушка. - Мы там, знаете ли, примем душ.
- И полежим на диване, - добавил старичок.
Все смотрели, как они идут мелкими шажками, старичок опираясь на палочку, а старушка держа его под руку, - и говорили:
- И не все им равно, в тылу помирать или в Ленинграде? Еще едут куда-то, господи.
А другие заступались, говоря:
- Жить всем хочется.
Молодая женщина прижала к себе краснощекого маленького мальчика, целовала его красные щеки и спрашивала:
- Василек, Василечек, когда мы теперь вернемся с тобой?
Закричал на вокзале паровоз. Еще один поезд уходит, увозит еще сколько-то народу. Все встают, беспокоятся, тетя Дуся появляется, растрепанная, с дымящей папиросой во рту, и говорит:
- Теперь уже скоро, женщины. Обещают, что скоро.
Паровоз кричит: я тут! Я работаю! Я сделаю все, что могу!
8
Люди с химкомбината уехали.
Артисты оперы и балета уехали.
Старичок со старушкой пообедали у родственницы на Второй Советской, приняли душ, полежали на диване и вернулись на Лиговку.
Большая девочка перестала ссориться с матерью; замолчала. Сидит на мешке, крепко обняв колени загорелыми руками, глаза угрюмо горят из-под бровей, лицо темно от пыли и гнева.
Женщины волнуются, что так медленно идет отправка.
- Что в сводке? Вы дневные известия слушали?
- Говорят, из Гатчины шли жители, гнали коров.
- Нам не через Гатчину. Нам через Мгу.
- Через Мгу. Мгу. Мга.
Светлана рассказывает Вале:
- Я постучалась, спрашиваю: можно? Он говорит: войдите. Я вхожу. Он говорит: чем могу быть полезен? Я говорю: попробуйте меня, пожалуйста, в роли Снегурочки. Он говорит: мы моложе восьмого класса не принимаем. Я говорю: извините, пожалуйста, а разве способности ровно ничего не значат? Он говорит: вот о способностях мы и будем разговаривать, когда вы перейдете в восьмой класс. Ты понимаешь, я чуть не заплакала. Говорю: ну, тогда извините, и пошла поскорей. Еще два года ждать, ты понимаешь?!
У Светланы плечи узенькие, руки и ноги как палочки. На ногах сандалии. Голубые бантики в косах.
- Ты мне будешь писать? - спрашивает Валя.
- Как же я буду тебе писать, когда я не буду знать, где ты. И ты не будешь знать, где я.
- Ты мне напиши на ленинградский адрес. И я тебе напишу на ленинградский адрес. Война кончится, приедем и найдем друг друга.
- Ужас, до чего надоела мне эта война, - говорит Светлана.
9
День бесконечен. Не счесть: сколько раз ходили за водой и приваливались отдохнуть, и сколько видели лиц и слышали разговоров, и сами разговаривали.
Но начинает наконец смягчаться сверканье неба. Уже можно взглянуть вверх не зажмуриваясь. Сиреневым становится небо и легким.
Черноглазая бабушка в горе: почему не пришел ее сын.
- Он обещал наведаться.
Она провожает трамваи печальным и жадным взглядом, вытягивая шею и приподнимаясь с чемодана. Все ей кажется, что на этом трамвае к ней едет сын.
- Может, придет еще, - успокаивают женщины.
- А если его перевели на казарменное положение? - спрашивает бабушка. - А если он уехал на окопы? Как мне узнать? Не съездить ли мне домой?
Но уже без пяти десять на вокзальных часах. А после десяти нельзя ходить по городу. Не удастся бабушке съездить домой. И сын ее не придет сегодня.
Медленно заволакивает ночь пролеты Лиговки и Невского.
Она уже не белая: белые ночи кончились. Сиреневая она сперва, потом простая темная.
Без фонарей, и ни щелочки света нигде. Синие лампочки. Да бездонно высоко проступают звезды.
Лиговка это, или что это?
Где это мы сидим под звездами, путешественники?
Валя закрывает глаза, и ей снится пустыня Сахара.
- Валечка, - говорит над ухом голос матери, - поешь, детка.
Валя думает: мне потому снится пустыня Сахара, что я недавно читала про нее.
- Не ела целый день, - говорит голос матери. - Валечка, а Валечка, съешь яичко.
Громко разбивается яичная скорлупа. Должно быть, на всю Сахару слышно. До звезд.
Еще кто-то ест; шуршит бумагой, гремит бидоном. Кто-то спрашивает то здесь, то там:
- Градусник? Градусник? У вас нет градусника? Простите, у вас градусника не найдется?
Черноглазая бабушка рассказывает о своем сыне:
- Когда еще маленький был, все - мамочка, мамочка. К отцу не особенно: все мамочка. И сейчас говорит - уезжай, говорит, мамочка, я не могу перенести, чтобы ты подвергалась опасности.
Сквозь мешок, набитый одежей (кажется или нет? Нет, не кажется), сквозь мешок (ну вот, опять) - слабые далекие толчки. Как будто землетрясение где-то. А, ну да. Это бомбежка, какое там землетрясение. Бомбовозы прилетают и бросают бомбы. Далеко: звука никакого; беззвучно вздрагивает земля. Далеко...
Притихла очередь.
Погромыхивая железом, на толстых шинах прокатил черный грузовик.
Идет какой-то военный.
Военный, которому разрешается ночью ходить по городу, переходит сюда с той стороны, где гостиница.
Черноглазая бабушка подняла голову. Ей, наверно, подумалось, не сын ли идет. А это военный.
Он идет вдоль очереди, высматривая. Сделает шаг и остановится, смотрит.
Чего ему надо?
Как вдруг поднимается над грудами багажа темная фигурка.
Поднялась, протянула руки... Ни слова не сказано. Как она очутилась возле военного? Валя моргнула, - уже фигурка возле военного. Еще раз моргнула Валя, - уже они уходят. Ладно идут они в ногу.
Сапоги военного стучат, а фигурка с ним рядом шагает словно по воздуху. И где-то в глубине ночи негромко засмеялась она.
В военную, без щелочки света ночь засмеялась она под высокими звездами так беззаботно, будто шла на одну только радость. Будто не летели бомбовозы и не целились пушки, чтобы убить ее радость.
10
Кончилась ночь. Валя встала и огляделась.
Было раннее утро, как тогда, когда они вышли из дому. Опять нежно светило солнце, и прохладна была тень от домов.
Прошла машина и полила мостовую широкими свежими струями.
Воробьи чирикают и прыгают по мостовой, не боясь водяных струй. Маленькие быстрые коричневые воробьи вспархивают на тротуар, клюют крошки возле мешков и людских ног.
Матери расчесывают волосы дочкам. Женщина кормит ребенка грудью, прикрывшись косынкой.
И Люська проснулась. Она просыпается так: сначала начинают вздрагивать ресницы; потом приоткрываются глаза, они медленные, томные, они еще видят сон; наконец совсем открываются, яркие, чистые-чистые.
Люська проснулась, и видно, что она все забыла: где она и что с ней. Сидит и смотрит то налево, то направо, то вверх на небо.
Их новые платьица, которые мать шила и гладила с таким старанием, стали мятыми и грязными, все оборки и бантики, как тряпочки. Какая досада! Еще вчера они были такие приличные!
11
О, новость, вот это новость, это событие! Знаете, кто ночью ушел с военным? Та большая девочка, что все ссорилась со своей матерью. Теперь понятно, почему она выходила из себя и ломала руки: ее увозили, а она хотела остаться там, где ее любимый. И оттого говорила дерзости.
- Как же она все-таки согласилась эвакуироваться?
- Она, может быть, его потеряла. Не знала, где он.
- Его, может быть, не было в Ленинграде.
- А мать ее заставила ехать.
Это девочки рассуждают, сверстницы Вали и Светланы. Собравшись стайкой, рассуждают, обсуждают, сочиняют.
- Они уехали, а он пришел к ним на квартиру.
- А ему сказали, что они уехали.
- И он пошел на вокзал. Вдруг, думает, она еще тут!
- Пришел, а она тут!
- И похитил!
- Какое же похищение, когда она сама к нему выбежала.
- Конечно похищение, потому что потихоньку.
- А мать спала. С вечера, говорит, не могла заснуть, а тут как раз заснула.
- И брат спал?
- А кто его знает.
- Не спал он. Я видела.
- Говорит - спал.
- Вон та тетенька видела, как они уходили. Она ребеночка кормила. Видела и ничего не сказала.
- Кто ж бы сказал. Ты бы сказала?
- Ни за что!
- Никто бы не сказал, - говорит Светлана. - Это надо не знаю кем быть, чтобы сказать.
Мать беглянки плачет. Женщины ее утешают:
- Может, вернется! Одумается и прибежит!
- Да, как же, прибежит она, - плачет мать.
- Заявить можно, - говорит одна женщина. - Его за такие поступки, будьте покойны, не похвалят.
- Куда я заявлю, - плачет мать беглянки, - когда я даже фамилии не знаю, только знаю, что Костя.
Другие женщины говорят - как же она без паспорта, паспорт остался у матери.
А девочки говорят:
- Она красивая.
- Что ты, красивая! Совершенно она не красивая!
- Просто самая обыкновенная.
Спорят; но ясно и спорящим и молчащим, что эта беглянка, эта грубиянка - существо особенное: ведь во всей огромной очереди только за ней, какая б она ни была наружностью, пришел ее любимый, и она выбежала к нему, протянув руки.
- У нее глаза голубые-голубые.
- Что ты, голубые! Карие у нее глаза.
- Ничего подобного. Не то серые, не то зеленые, не разберешь какие.
- Ты видел или нет? - пристает мать беглянки к своему сыну-калеке. Ты спал или нет?
Калека молчит-молчит, потом обрывает:
- Да перестань! Тошно!
И ужасно становится похож на свою сестру.
- Пусть хоть у кого-нибудь в семье будет настоящая жизнь, - говорит он.
- Хорошо как жизнь, а как смерть? - плачет мать.
- Тоже ничего, - говорит калека. - Настоящая смерть на войне - тоже неплохо.
Он трудно поднимается, собирает свои костыли, идет. Он, когда был маленький, баловался на улице и попал под трамвай. Лопатки у него торчат под рубашкой, и нестриженые волосы лежат косичками на худой шее.
Женщины говорят:
- Без паспорта, без карточек, в чем была, - с ума сойти!
А девочки говорят:
- Как она ломала руки. Какая она была несчастная.
- Какая она сегодня счастливая!
- Ты рада? - спрашивает Светлана.
- Да! - отвечает Валя.
- Хорошо, правда?
- Хорошо!
Они быстро, по секрету от всех, пожимают друг другу руки.
В военную темную ночь, и такая история. Что за праздник нечаянный у девочек возле Московского вокзала!
12
И все как ветром сдунуто враз. Ничего этого нет.
- Светла-наааа! До свида-ньяааа!
Не видно Светланы; только слабенький голосишко звенит в ответ: "До свида-ньяааа!"
Все дальше, слабей звенит голосишко: "...ньяааа!"
Вздев мешки на спину, потоком идет народ.
Как щепочку, уносит Валю в душном потоке. Идем, идем. Не остановиться, не оглянуться. Справа мешок, слева мешок; каменные, ударяют больно. Собственный рюкзак давит Вале на позвонки; гнет шею. Идем, идем. Без конца идем, не видно куда. "Сейчас задохнусь", - думает Валя; но с готовностью идет и без страха: так надо. Так в нашем путешествии полагается. Только крепче держаться за Люськину руку. С другой стороны держит Люську мать, - мы все тут, потеряться не можем...
...В вагоне. Темно от вещей и людей. Валя, Люська, еще чьи-то маленькие дети, двое, на верхней полке. Там же чьи-то узлы. Внизу толчея голов. Мать говорит:
- Сели, слава богу.
До верха полон вагон, но люди входят, входят, вносят, вносят, непонятно, как это все вмещается. Те, кто раньше вошел, говорят:
- Что они делают, дышать же нечем!
Черноглазая бабушка говорит свое:
- Так он и не пришел. Боже мой, так я его больше и не повидала!
На нижней полке напротив лежит на материнской жакетке краснощекий маленький мальчик Василек. Он заболел. Это его мать, оказывается, искала ночью градусник. У него тридцать девять и три.
- Тридцать девять и три! Тридцать девять и три! - несется по вагону. - Корь! Дифтерит! Скарлатина! Ветрянка!
Из толчеи является белый халат с красным крестом. Спрашивает громко:
- У кого тридцать девять и три?
Вслед за белым халатом - тетя Дуся.
- Ты, Нинка, всегда, - говорит она. - Вечно у тебя что-нибудь. И главное - в последнюю минуту.
Молодая мать Василька оправдывается:
- Как будто я нарочно, тетя Дуся, что я могла сделать?
- Могла раньше сказать, - сердится тетя Дуся, - могла не сажать больного ребенка со здоровыми. Надо ответственность иметь и перед ребенком и перед коллективом. Которые твои манатки? Давай помогу.
Женщина в белом халате уносит Василька. Его мать идет за ними и говорит, смеясь и плача:
- Вот мы, Василечек, и вернулись в Ленинград.
Резкий свисток, заскрежетало под вагоном железо. Сдвинулись, тихо поплыли за мутным стеклом вокзальные здания.
Валя смотрит с верхней полки.
Тетя Дуся стоит на перроне, машет рукой. Проплыла, скрылась.
Размахивая портфелем, бежит по перрону дяденька с лысиной как яйцо. Смотрит на поезд и бежит, вскидывая ноги в серых брюках.
- Ваш сын! Бабушка, ваш сын!
- Где? Где? Где? - кричит бабушка.
- Вон! Вон! - кричит Валя.
Но бабушке не видно и не пробиться к окну.
Скрылся дяденька.
...Поезд идет, как в туннеле, между другими двумя поездами, стоящими на путях. Длинный темный туннель; но вдруг голубизна, небо нараспашку, внизу - невиданная улица с домами и заборами и зеленые растрепанные деревья, а мы над улицей и над деревьями едем в голубой простор по высокой насыпи. Все бойчей идет наш поезд. И колеса запевают свои песни.
А Светлана осталась в Ленинграде. Или тоже уехала? Там на вокзале столько было поездов... Светлана, где ты, ты уехала или нет? Мы с тобой даже не поговорили так, чтоб почувствовать - вот как наговорились, все теперь друг про друга знаем. Мы ведь должны были стать подругами на всю жизнь! ..
Мать вьет гнездо на той стороне полки, где сидят Валя и Люська.
Что-то она им стелет, чтоб было мягче, и снимает с Люськи сандалии, чтоб легче было ножкам, и, намочив водой из бидона тряпочку, обтирает эти запыленные ножки. Из кошелки достает хлеб, огурцы, ножик, соль. Не кладет куда попало, сначала расстилает у Вали на коленях чистое полотенце. Красными и черными крестиками на полотенце вышиты петушки и коники, кто, бывало, увидит - обязательно скажет:
- Что за полотенце у вас такое красивое.
А мать ответит:
- Это еще моя мама вышивала себе в приданое.
Сейчас никто не любуется старинным полотенцем. Не до полотенец им. Не до уюта.
А мать все равно вьет гнездо.
- Как бы мне вам платья переменить, - говорит она.
Вила гнездо под крышей, в комнате, оклеенной новыми обоями. Вила, как могла, на тротуаре под небом, на Лиговке. Теперь вьет на вагонной полке.
Устроив и покормив своих детей, садится внизу рядом с черноглазой бабушкой, бабушка ее пустила на свой чемодан, - и задремывает, усталая от трудов и волнений посадки, руками придерживая склоненную голову. И Валя, сидя поджавши ноги на полке, сверху видит небольшую эту темно-русую голову с тонким белым пробором.
13
Она учила своих девочек всему хорошему, что знала сама.
Не ее вина, что знала она немного. Она не успела научиться. Ей и на фабрику нужно было, и дома все делать - готовить, шить, убирать, стирать. Спала меньше всех: еще все спят, а она уже встала и варит суп или гладит отцу рубашку.
Если вкусное что-нибудь, она им троим раздаст, а сама скажет - я уже ела.
Если отец выпьет когда, она его уложит, укроет, уговорит не петь, а соседям скажет - Митя отдыхает, устал на работе.
И всегда взваливала на себя самое тяжелое, и всегда торопилась.
Ее радость была - все делать для всех, кого она любила.
Валя ничего этого не успела даже понять.
Ничего я не успела понять. Не успела как следует полюбить тебя. Ты меня приучила, мне казалось - так и надо, чтобы ты раньше всех вставала и все для нас делала.
Глупая я, глупая, думала о Светлане, - ты была около меня, а я о тебе не думала, думала о Светлане!
Я бы потом поняла, когда выросла! Когда поумнела! Я бы ноги тебе мыла, мамочка!
14
К станции Мга идет поезд.
Больше, впрочем, стоит, чем идет. Пойдет-пойдет, иной раз даже шибко, - и станет, и стоит три часа, четыре часа...
Нева то видна из поезда, а то скрывается.
Мужчины и женщины копают окопы. Летит с лопат ярко-черная земля и ярко-рыжая. В поезде люди говорят:
- Уже возле самого Ленинграда копают.
На болоте сложены какие-то плиты. Люди говорят - торф.
1 2 3 4