Человек с траурной повязкой на руке вручил каждому ученику «Томоэ» по белому цветку и объяснил, что входить в церковь надо поодиночке, а подойдя к гробу, где лежит Ясуаки-тян, следует положить цветы рядом с ним.
Ясуаки-тян лежал, усыпанный цветами. Хоть и мерт­вый, он казался таким же добрым и серьезным, как при жизни. Тотто-тян опустилась на колени и положила цветок к руке Ясуаки-тяна. Потом тихонько коснулась ее, той самой дорогой ей руки, за которую она столько раз дер­жала мальчика. По сравнению с чумазыми ручонками Тотто-тян, его иссиня-белые руки с длинными пальцами, казалось, принадлежали взрослому человеку.
– Прощай! – прошептала она. – Возможно, еще встретимся, когда станем большими. Было б хорошо, если б к тому времени ты вылечил свой полио…
Тотто-тян встала и взглянула последний раз на Ясу­аки-тяна.
– Как же я забыла! – сказала она. – Я же не могу отдать тебе «Хижину дяди Тома». Но ты не беспокойся, я буду хранить ее у себя до нашей встречи.
Когда она направилась к выходу, ей почудилось, что Ясуаки-тян шепчет ей вдогонку: «Тотто-тян! Нам было так хорошо вдвоем. Я никогда не забуду тебя, никогда!»
Уже у самого выхода Тотто-тян обернулась и ответила ему:
– Я тоже никогда не забуду тебя, Ясуаки-тян!
…Весеннее солнце светило столь же ласково, как в тот день, когда она впервые встретилась с Ясуаки-тяном в вагоне-классе. Но сегодня, в отличие от того светлого дня, ее лицо было мокро от слез.
Разведчица
В «Томоэ» еще долго с грустью вспоминали Ясуаки-тяна, особенно по утрам, когда начинался первый урок. Потребовалось немало времени, чтобы дети свыклись с мыслью, что Ясуаки-тян не опаздывает, а больше никогда не придет. Может, и хорошо, когда в классе мало учени­ков – всего лишь десяток, но отсутствие одного из них ощущается особенно остро. А отсутствие Ясуаки-тяна сра­зу бросалось в глаза. Спасало, пожалуй, только то, что места в классе, как мы знаем, не были закреплены за учениками. Трудно представить, как горько было бы изо дня в день видеть пустой стул Ясуаки-тяна…
В последнее время Тотто-тян стала задумываться над тем, кем она станет, когда вырастет. Кем она только не мечтала стать, когда была поменьше: и уличным музы­кантом, и балериной, а в тот день, когда впервые поехала в «Томоэ», ей захотелось быть контролером на станции. Но теперь ее одолевали куда более честолюбивые мечты: она решила заняться каким-нибудь более интересным, но все-таки подходящим для женщины делом. «Почему бы мне не стать медицинской сестрой?!» Но тут же вспоминала се­стричку из военного госпиталя и то, как она делала раненым уколы. «Я, пожалуй, так не смогу…» Кем же еще можно стать? И тут вспомнила: «Вот глупая! Я же давно решила!»
Тотто-тян тут же направилась к Тай-тяну. Тот только что зажег спиртовку.
– Я решила стать разведчицей! – торжествующе со­общила она.
Тай-тян оторвался от спиртовки и испытующе посмот­рел на Тотто-тян. Потом поглядел в окно, словно обду­мывая услышанное, повернулся к девочке и размеренно, четко, так чтобы у Тотто-тян не оставалось никаких со­мнений, сказал:
– У разведчика должна быть голова на плечах. И еще он должен уметь говорить на разных языках. – Тай-тян перевел дыхание и, глядя Тотто-тян прямо в глаза, до­бавил: – А самое главное, шпионки бывают только кра­сивые!
Тотто-тян медленно отвела глаза и понурила голову. После минутной паузы Тай-тян тоже отвернулся и тихо, задумчиво заметил:
– К тому же, мне кажется, с таким длинным языком нельзя быть разведчицей…
Тотто-тян была ошеломлена. И вовсе не потому, что Тай-тян не согласился с ее идеей. Он просто попал в точку: все верно, она и сама могла бы сообразить. Тотто-тян вдруг осознала, что начисто лишена необходимых качеств. Ясно было и то, что Тай-тян сказал ей это вовсе не назло. Ничего не остается, как отказаться от затеи.
«Поразительно! – подумала она. – Тай-тяну столько же, сколько и мне, а он все знает…»
Ну а если бы Тай-тян сказал, что собирается стать химиком, как бы она ответила? Скорее всего, сказала бы, что, по ее мнению, человек, который так здорово зажигает огонь в спиртовке, вполне может им стать.
Хотя это, пожалуй, чересчур по-детски. Может, ска­зать, что раз уж он знает несколько английских слов, то быть ему химиком?
Но и это, пожалуй, не лучше. Как бы там ни было, она была уверена, что «большому кораблю» предстоит «большое плавание».
Потому-то она так незлобиво и сказала молча наблю­давшему за кипящей колбой Тай-тяну:
– Спасибо тебе. Разведчицей я не буду. А ты, Тай-тян, обязательно станешь важным человеком.
Тай-тян что-то пробормотал и, смущенно почесав за­тылок, уткнулся в лежащую перед ним раскрытую книгу.
«Если не разведчицей, то кем же?» – Тотто-тян, стоя рядышком с Тай-тяном и вглядываясь в пламя, горевшее под колбой, погрузилась в раздумья.
Папина скрипка
Война со всеми ее невзгодами как-то исподволь вошла в жизнь семьи Тотто-тян. Каждый день где-нибудь по соседству, размахивая флагами с красным кругом на белом фоне и с криками «Банзай!», провожали на фронт то одного, то другого, подчас совсем безусого, юнца. С магазинных полок исчезли продукты. Все труднее ста­новилось наполнять, как это было принято в школе «Томоэ», «дарами моря» и «дарами гор» коробочки с завтра­ком. Первое время обходились сушеными водорослями и маринованными сливами, но и их было все труднее и труднее купить. Все выдавали только по карточкам, о сластях и говорить не приходилось – дело безнадеж­ное.
Тотто-тян помнила, что на станции Оокаяма, не доез­жая одной остановки до дома, под лестницей был автомат. На нем была изображена очень соблазнительная на вид конфета. Стоило, раньше бросить в щель монетку, как выскакивал пакетик с карамельками. За пять сэн можно было получить маленькую коробочку, и побольше – за десять. Но уже давным-давно автомат стоял пустой. Сколько ни суй денежек, сколько ни стучи – ничего не выскочит. Но Тотто-тян превзошла всех в своем упор­стве.
«Может, хоть одна коробочка осталась? Вдруг да вы­скочит? – думала она. – Что, если застряла где-нибудь?» Поэтому изо дня в день, возвращаясь домой, она выходила на одну остановку раньше и бросала монетку в отверстие автомата. Но, увы, каждый раз со звоном монетка воз­вращалась обратно.
Пока Тотто-тян тщетно охотилась за карамельками, папа получил заманчивое по тем временам предложение: съездить на военный завод, где, говорили, делают оружие и еще что-то в этом роде для войны, и сыграть военные марши. За выступление ему выдадут сахар или фасолевую пастилу. Приятель, который предложил ему это, не пре­минул добавить, что папа вправе рассчитывать на щедрый паек, ведь он известный скрипач, недаром ему недавно выдали диплом Отличного Музыканта. Мама спросила:
– Ну как, поедешь?
Надо сказать, концерты организовывались все реже и реже, да и сам оркестр поредел: музыкантов одного за другим отправляли на фронт.
По радио передавали одни военные сводки, для музыки оставалось совсем мало места, так что работы у папы и других оркестрантов было маловато. Предложение сы­грать на военном заводе пришлось, стало быть, весьма кстати.
Тем не менее после некоторой паузы папа решительно ответил:
– Я не стану играть военную музыку на своей скрипке.
– Что ж, пожалуй, ты прав. Как-нибудь перебьемся с продуктами, – согласилась мама.
Папа, конечно, знал, как ей приходится изворачиваться, чтобы накормить дочку. Знал он и о том, что Тотто-тян каждый день бегает к пустому автомату. Как повеселело бы в их доме, сыграй он пару-другую военных маршей и добыв паек! Как радовалась бы дочка, поев досыта!
Но еще больше папа уважал музыку, а мама отлично понимала его и потому уговаривать не стала.
– Прости меня, Тотто-скэ! – грустно сказал он дочери.
Тотто-тян была слишком мала, чтобы разбираться в каких-то «принципах», не знала она и того, как плохо быть без работы. Но она видела, как любит папа скрипку; ей тоже было известно, что именно за музыку его изгнали из родительского дома и многие родственники порвали с ним отношения. Что только он не испытал, но так и не расстался со скрипкой. Поэтому и Тотто-тян согласилась с тем, что папа не должен играть то, что ему вовсе не нравится. Весело прыгая вокруг отца, она бодро приго­варивала:
– Ты, папочка, не беспокойся. Ведь я тоже люблю твою скрипку!
Правда, на следующий день Тотто-тян снова сошла на станции Оокаяма и заглянула в отверстие, откуда должны были выскакивать конфеты.
Должны были, но не выскакивали. И все же надежда не покидала ее.
Обещание
После обеда, когда дети убирали столы и стулья, расставленные в кружок, актовый зал становился гораздо просторнее.
«Сегодня я буду первой!» – решила Тотто-тян.
Она уже не раз пыталась сделать это, но каждый раз чуть-чуть опаздывала и кто-то другой опережал ее. А ди­ректор сидел посреди актового зала в своей излюбленной позе – скрестив ноги, в то время как дети, отталкивая друг друга, забирались ему на спину. Каждому хотелось пого­ворить с ним.
– А ну-ка слезайте, слезайте! – отбивался директор, побагровев от хохота.
Однако дети ни за что не хотели слезать. Так что если ты не успевал вовремя подобраться, то свободного ме­стечка для тебя не находилось, тем более что директор не отличался высоким ростом.
Но сегодня Тотто-тян решила во что бы то ни стало быть первой, поэтому она поджидала директора в самом центре актового зала. Как только он подошел, Тотто-тян закричала:
– Нам надо поговорить, сэнсэй!
Директор уселся поудобнее и весело спросил:
– Ну что там? Выкладывай…
Тотто-тян уже несколько дней подряд обдумывала то, что она скажет сейчас директору. Когда тот скрестил ноги, она вдруг решила, что не станет карабкаться на него. Предстоящий разговор настолько важен, что лучше, если они будут видеть друг друга в лицо. Поэтому Тотто-тян опустилась рядом с директором, но не скрестила ноги, как он, а села на пятки. Хотя от этого немеют ноги, только так приличествует сидеть девочке. После этого Тотто-тян наклонила головку и слегка улыбнулась. «Сделай милое лицо», – говорила ей мама, еще когда она была маленькой. Именно таким должно было быть ее «праздничное» вы­ражение лица. Да и сама она ощущала себя хорошей девочкой, когда улыбалась, слегка приоткрыв ротик.
Подавшись вперед, учитель посмотрел на нее с любо­пытством:
– Что у тебя такое?
Нежным голоском Тотто-тян медленно проговорила:
– Когда я вырасту, я обязательно стану учительницей в нашей школе!
И директор не рассмеялся, а спросил вполне серьезно:
– Ты мне обещаешь?
По выражению его лица было ясно, что он действи­тельно хочет, чтобы Тотто-тян преподавала в его школе.
Низко кивнув в знак полного согласия, Тотто-тян сказала:
– Обещаю! – И тут же поклялась перед собой: «Я непременно стану учительницей!»
В эти минуты она вспомнила то утро, когда впервые пришла в «Томоэ» и встретилась с директором в его кабинете. Это было так давно! Но она отлично помнила, как внимательно слушал ее директор в течение нескольких часов. Ни раньше, ни потом ни один взрослый не слушал так Тотто-тян. А каким ласковым был его голос, когда он объявил ей: «Ну вот, теперь ты ученица нашей школы».
С полным основанием она могла сказать теперь: «Как я люблю Кобаяси-сэнсэя! Я буду работать для учителя и, если потребуется, сделаю для него все, что в моих силах».
Директор радостно улыбнулся. Как всегда, от души, нисколько не смущаясь тем, что во рту не хватает зу­бов.
Тотто-тян протянула учителю мизинец: «Обещаю!» Учитель подал ей свой, большой и сильный – на директора можно положиться! Так Тотто-тян и учитель по старин­ному японскому обычаю – сцепив мизинцы – скрепили свою клятву.
Директор улыбнулся. Видя его довольное лицо, улыб­нулась и Тотто-тян: она будет учителем в «Томоэ»! Разве может быть что-нибудь прекраснее?!
«Когда я буду учительницей, то…» – дала волю фан­тазии Тотто-тян. И вот что она решила: поменьше уроков, побольше спортивных праздников, «варки-в-котелках», «ночевок под открытым небом» и вообще побольше всяких прогулок!
Учитель Кобаяси был доволен. Конечно, ему было трудно представить Тотто-тян взрослой, но он был уверен в том, что девочка сможет преподавать в «Томоэ». И еще он знал, что любой выпускник его школы способен стать учителем, коль скоро никогда не забудет проведенного в ней детства.
В небе Японии вот-вот могли появиться американские самолеты со смертоносным грузом на борту. И в эту грозную пору в школе «Томоэ» директор и его ученица давали друг другу обещание, которое можно было выпол­нить лишь спустя многие годы.
Исчезновение Рокки
Тысячи солдат гибли на фронте, люди жили в постоянном страхе за жизнь свою и близких, все труднее становилось с продовольствием, но все это не могло по­мешать приходу лета. Солнце светило одинаково и для побеждавших в войне, и для тех, кто терпел пораже­ние.
В этом году в школе «Томоэ» уже не устраивали ни «ночевок под открытым небом», ни веселых поездок на горячие источники Той. Стало ясно, что беззаботные дни, которые ученики «Томоэ» провели вместе, никогда больше не повторятся.
Тотто-тян только что вернулась домой из Камакуры, где она провела летние каникулы в семье дяди вместе с двоюродными сестрами. Но и там все было теперь по-ино­му. Призвали в армию одного из родственников. Он умел рассказывать такие жуткие истории о призраках, что до слез пронимало. Так что пришлось обойтись без этого развлечения. На фронт ушел и сам глава семьи, Сюдзи Тагути, известный кинорежиссер. В прошлом он побывал в Америке и любил поговорить о ней, хотя никто не мог с уверенностью отличить в его историях правду от вымысла.
После того как он был в Нью-Йорке заведующим от­делением студии документальных фильмов «Японские новости» и представителем кинокомпании «Америка Метро-ньюс» на Дальнем Востоке, дядю стали на американ­ский манер называть покороче – Сю Тагути. Он прихо­дился старшим братом папе Тотто-тян, а фамилии у них были разными, потому что папа когда-то взял фамилию матери, чтобы по японскому обычаю продолжить ее род. А так и папу прежде именовали Тагути-сан.
В кинотеатрах показывали «Битву за Рабаул» и другие хроникальные фильмы, снятые дядей, но от этого тетушке и кузинам не становилось легче. Кроме фильмов, от дяди не было никаких весточек, и они очень беспокоились за него. Военные корреспонденты, говорили они, всегда находятся на самых опасных участках, ведь они должны опережать войска, чтобы снимать их в наступлении.
Пляжи в Камакуре выглядели этим летом совсем за­брошенными. И только Ят-тян, старший сын дяди, который был примерно на год младше Тотто-тян, смешил ее. На­слушавшись новостей с фронта, он вел себя очень странно. Перед тем как лечь спать вместе с остальными детьми под сетчатым пологом от москитов, Ят-тян устраивал целый спектакль: с криком «Банзай его императорскому величе­ству!» он падал на пол, как солдат, сраженный наповал вражеской пулей. Проделывал он это довольно впечатля­юще, но каждый раз после такой сцены храбрый вояка вскакивал среди ночи с постели, словно лунатик брел на веранду, окружавшую дом с трех сторон, и скатывался с нее вниз на землю, вызывая в доме всеобщий переполох.
Мама Тотто-тян в Камакуру не ездила, она оставалась в Токио с папой.
Сегодня, в последний день летних каникул, Тотто-тян вернулась в Токио в сопровождении сестры того самого родственника, который так здорово рассказывал страшные истории.
Как всегда по возвращении домой, Тотто-тян в первую очередь бросилась искать Рокки. Но собаки не было видно. Ни в доме, ни во дворе. Не оказалось ее и в теплице, где папа выращивал орхидеи. Тревога охватила девочку, ведь обычно стоило ей только подойти к дому, как собака радостно выбегала навстречу. Тотто-тян выскочила из дома и пошла по улице, призывая к себе Рокки. Девочка внимательно смотрела по сторонам – может быть, сверк­нут где-нибудь знакомые добрые глаза или высунутся уши и мелькнет хвост, – но Рокки не показывалась. Тотто-тян побежала домой: а вдруг, пока она ходила по улицам, Рокки уже вернулась? Но, увы, ее там не было…
– Ты не знаешь, где Рокки? – спросила она маму.
Мама, конечно, видела, что дочка ищет собаку, но не проронила ни слова.
– Где Рокки? – снова спросила Тотто-тян, дергая ее за юбку. Наконец, с трудом выдавливая слова, мама про­бормотала:
– Она… пропала…
Тотто-тян не могла поверить своим ушам. Как это так – пропала?!
– Когда? – спросила она, глядя маме прямо в глаза. Мама не знала, что ей сказать.
– Вскоре после твоего отъезда в Камакуру… – пе­чально начала она. А потом поспешно добавила: – Мы так искали ее! Все кругом обшарили. Опросили стольких лю­дей. Но так и не нашли ее. Я все думала, как бы тебе сказать… Нам тоже очень жаль…
И тут Тотто-тян поняла: Рокки умерла.
«Мама не хочет сделать мне больно, – подумала де­вочка. – Но все равно я знаю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17