– Саня, а почему ты в школу не приходил?– У меня горло болело, а потом я написал заявление, – сказал Саня важно и протянул Лене лист бумаги, где было написано: "Прошу дать Сани Иванову коникулы. Саня очень устал".– Каникулы, по-моему, через "а".– Через "о", от слово кони, которые быстро летят.– Рано на каникулы, еще февраль.– Мне не рано, мне как раз, я рисовать люблю! Надо на каникулах мне много рисовать! В школе мне неинтересно рисовать, не люблю я в школе рисовать, я море люблю рисовать. А знаешь, я видел море, я у моря родился, жил на море, и даже помню, как мне было четыре года, и я шел по воде, по морю, с краю, конечно, под ногами камешки сияют, вода на них будто плачет, волны наскакивают, мамка за руку меня сильно держит, и мы идем с ней одни, и нам не страшно, свободно. Вот и здесь мы никого не боимся, наверное, потому.Лене стало завидно, что Саня так рассказывает, и она сказала, надевая пальто:– А я! Я сама океан видела, когда папу послали на Дальний Восток. В бинокль видела океан, у него нет берега, он без берега был. И там, знаешь, ходила одна волна, по фамилии Цунами, и всех ела. Куда ни придет, всех ест. Нашего одного знакомого съела, дядю Петю. Не успел уехать, кроликов ему стало жалко, он как раз тогда кроликов разводил, сначала ежей, а потом кроликов, так вместе с кроликами и с домом его съела.Саня не выказал никакого удивления. Раз Лена говорит – значит, так и было. Лене стало обидно, что он не удивляется, и она стала спорить, что океан больше, чем море, хотя Саня с ней не спорил. Ей еще стало обиднее, и она сказала:– Знаешь, кем я буду? Манекенщицей я буду, на выставке мод буду!– В окне будешь стоять и руку вытягивать, неживая вся?– Не манекеном, а манекенщицей! Во все самое красивое буду разодета, по ковру буду ходить, поворачиваться под музыку, и все про меня будут говорить: «До чего ж она красивая, прямо спасу нет!" Хочешь, я тебе бесплатный билет достану, в первом ряду будешь сидеть?Но Саня заупрямился, не хотел сидеть в первом ряду. И от бесплатного билета отказался заранее. Лена на него обиделась:– Не ходи, уговаривать не буду, – и сразу вспомнила про Гончарова. – Я Гончарова позову, ты ведь ни капли не красивый. А Гончаров – он красивый.Очень ей захотелось поговорить с Саней про Гончарова. Саня, мужественно перенесший ее упреки и оскорбления, спросил:– Пришел он в школу?– Не пришел! – вздохнула Лена. – Ты так его расстроил, что он с трудом поправляется.– Он мне на голову клей опрокинул, а я еще и виноват!– Нечего было головой вертеть!– Я не вертел!– Вертел-вертел, – твердила Лена, хотя отлично знала, что он сидел не шелохнувшись.Саня не стал с ней спорить. Открыл ей дверь, она нырнула в наступивший вечер, а он закричал ей вдогонку тонким срывающимся голосом:– Привет от меня! Скажи – не обижаюсь! Ничуть, ни капли не сержусь на него. Подожди, я ему рисунок пошлю, может, скорее поправится. Лови, я в окно тебе сброшу.Саня достал рисунок, где по синему морю плыли под парусами корабли, похожие на детские санки. На тех кораблях стояли матросы с красными флагами, а капитан курил трубку, переходившую потом в трубу корабля. В самом низу рисунка был берег, засыпанный желтым песком, а на песке росла сочная зеленая трава. Не поскупился на траву щедрый художник, и ту траву, зеленую и сочную, ели коровы разнообразных мастей и оттенков. Коровы были похожи на всех зверей сразу.Саня высунулся в форточку и отпустил рисунок:– Лена, лови, Лена!Но Лена не услышала его, не захотела услышать. Подхваченная начинающейся метелью, бежала она к дому Гончарова, а рисунок, подхваченный той же метелью, летел в другую сторону и упал около маленького мальчика Пети, гулявшего вместе с мамой. Петя нагнулся и поднял бумажку, которую подарил ему ветер. Осмотрел он ее с двух сторон и закричал обрадованно:– Коловы! Коловы!Его мама с недоверием и враждебностью отнеслась к той бумажке. Она защищала сына от всех бед на свете, и хотела выбросить бумажку, и скомкала ее, но Петя разжал ее холодную руку своей горячей рукой, расправил рисунок, прижал к себе и сказал страшным голосом:– Коловы, коловы, му-у-у, – и пальцами сделал на до лбом два острых рога и головой покачал. Мама смеялась, обняла Петю, закрыла его от вьюги шарфом, и потом они пошли все домой: мама, Петя и рисунок.Дома Петя слюнями стал приклеивать рисунок к стене над своей кроватью, но рисунок не приклеивался и падал. Тогда Петя за руку подвел маму к своей кровати, залез на кровать с ногами и, держа рисунок на стене, сказал:– НАДА!И мама приклеила рисунок клеем, и Петя впервые без капризов и сказок лег спать, и долго смотрел на стену, и незаметно уснул, и спал тихо всю ночь, и мама к нему ни разу не вставала. Так и остался Санин рисунок жить у Пети, для которого воспоминания о детстве будут навечно связаны с ним.А художник, нарисовавший его, ничего об этом не узнает и свое признание получит пятнадцать лет спустя, когда ему вручат диплом об окончании Мухинского училища, когда его картину примут на выставку и он получит за нее премию.…Федя лежал в кровати, похудевший и начинающий поправляться. Три недели трепал его грипп, раскаляя до высокой температуры и навязывая страшные сны с жужжанием и всевозможными превращениями. Любовь Ивановна лишилась сна и покоя, переживая тяжелейшие минуты в своей жизни. Ольга Сергеевна по просьбе дочери несколько раз заходила к Гончаровым, успокаивала Любовь Ивановну своим приходом. Тогда-то Ольга Сергеевна запретила Лене ходить к больным ребятам, но Лена сказала: "У меня же твоя наследственность, а ты врач. И я тоже вроде врача! Может, потом я буду врачом, а не манекенщицей! Я знаю, что не заболею, ты не бойся за меня".И действительно, Лена долго не заболевала, но сегодня, входя в Федину квартиру, почувствовала, что ей стало так жарко, будто зажглись в ней какие-то внутренние лампочки.Любовь Ивановна, наслушавшись Фединого бреда и не поверив в него, решила на всякий случай расспросить Лену про мальчика Мишу, которого Федя уговаривал плюнуть на него и заразить его гриппом. Лена развеяла все ее сомнения, сказала, что Миша какого сделать не мог. Федя тем временем тоже вспоминал Мишу и гордился тем, что появился у него настоящий друг, не пожалевший для него ничего. А насчет вызова в школу все давно забылось. Тяжело обошлось ему приставание Травкиной! И чего она все время лезет? Дать ей как следует, один раз нос разбить – и отвяжется!– А кто к тебе пришел, посмотри! – пропела ря дом мать.Рядом с нею он увидел Травкину, и голова у него закружилась от слабости и ярости.– Не волнуйся, Гончаров, это я! Лежи, лежи, вставать нельзя, еще осложнение получишь! – затараторила Лена, заглянув в его рассерженное лицо.– Чего пришла, звали тебя? Еще командует, А ну давай отсюда!– Не волнуйся, Гончаров, я заместитель вожатого звездочки, заместительница Жирафы, разношу уроки, кто заболел. Так что я не от себя, а по поручению!– Подумаешь, какая важность! А она что делает, почему сама не ходит уроки носить? – спросил он не довольно.– У нее дела, дела, она погоду отмечает на календаре и всякое другое, привет тебе от нее, правда, не очень большой, – сказала Лена, придвигаясь к Гончарову, – зато от меня тебе большой привет.– Не придвигайся, Травкина, я заразный! – про рычал Федя.– Ничего, Гончаров, не бойся, ко мне грипп не пристанет. Я к тебе теперь часто заходить буду, мы с твоей мамой подружились. Да не вскакивай ты, да успокойся, Гончаров, я ничего такого не сказала! Может, скажу еще, а может, нет. Привет тебе от Саньки. Он тебе рисунок послал, но я его не поймала, он улетел куда-то. Привет тебе от Натальи Савельевны, она давно про тебя спрашивает, все тобой интересуются…– И Жирафа? – спросил Федя, сделав незаинтересованное лицо.– Ей, понимаешь, сон про тебя приснился, что ты серую кошку, то есть ее котят, прихлопнул. Вот дура, прямо ненормальная, помешалась на кошках.– Сама ты ненормальная, – привстав на локте, взволнованно ответил Федя. – И правда, я раздавил их, но не нарочно. Она на меня первая напала, серая кошка.– Неужели это ты? – спросила Лена, откинувшись на спинку стула и разглядывая его на расстоянии.– Чего уставилась? Оставляй уроки и провалиай, – сказал Федя, натягивая одеяло на лицо.Он спрятался под одеяло и ждал, когда она уйдет. Но Лена уходить не собиралась, она постучала рукой по одеялу:– Гончаров, а у меня секрет есть!Федя не отвечал, и Лена продолжала говорить:– Мой отец пить стал, и они, наверно, скоро разведутся. Каждый день скандал, а я их обоих очень люблю. Что мне делать, Гончаров?Федя вылез из-под одеяла, потрясенный услышанным секретом.– Ну, Травкина, на него это не похоже! Я его видел сколько раз. А мать твоя, на нее это похоже слишком она красивая. Когда она ко мне приходила, у меня даже глаза заболели на нее смотреть. Мой отец даже вздрогнул, когда ее увидел!– Это из-за доктора Громова. Это ее начальник.Только и разговоров у нее, что доктор Громов ей сказал да как похвалил ее. А по-моему, она просто в него влюбилась, а отец не терпит этого. Помнишь, я в школу пришла с синяком, так это он на нее замахнулся бутылкой, а я на него набросилась – и об угол стола…– Не помню, – быстро сказал Федя, но она поня ла, что он помнит, раз так быстро ответил.Феде стало стыдно за себя, и он сказал:– Лена, вот увидишь, все хорошо будет!Не ожидая от него такой поддержки, Лена взяла его руку в свою и сказала:– Федя, ты мне очень нравишься, потому что от болезни ты стал еще красивее!Федя снова полез под одеяло, и оттуда, как из подземелья, раздался его голос:– Травкина, ты брось свои глупости!– Да, нравишься-, – медленно повторила Лена и встала. – Я тебе уроки носить буду, пока не поправишься!– Нет, нет, не волнуйся, Травкина, я здоров! Носи кому-нибудь другому!– Там видно будет. – И, попрощавшись с Любовью Ивановной, которая заметила, что она вся горит, Лена выбежала на улицу.Гончаров, оставшись один, обрадовался, вздохнул облегченно (вот дура-то!) и, отвернувшись к стенке, заснул. Ему ничего не снилось. А мог бы присниться сон, как через десять лет он, сидя на уроке истории, встретится глазами с Ленкой, которая не на него смотреть будет, а на Пиню, и сердце у него вдруг остановится, как будто сквозь него прошла молния. А потом забьется как бешеное, и он начнет свое знаменитое стояние под девчоночьими окнами. И у Ленки будет стоять, и у Жирафы, и под Алкиными встанет, и под другими. А они, завидев его, начнут спрашивать: кого ждешь? – а он небрежно сплюнет, как будто он независимый. И они все ему будут нравиться и кружить ему голову, и пронесется над ними восемнадцатая весна, и главная тайна жизни им откроется. Та тайна, разгадку которой искала Лена в свои семь лет и сердцем уже понимала.В девятом часу Лена с трудом притащилась к Жирафе, чтобы сообщить ей известие, что Гончаров сознался – это он прикончил котят.Лена стала рассказывать Жирафе страшные подробности, а Жирафа ахала от возмущения и поклялась не сидеть с ним больше на одной парте.– Лена, ты почему с портфелем? – спросил ее Максим Петрович.– А я еще дома не была, – сказала она с трудом, – больных навещала.Жирафины родители отвели ее домой.– Где изволили гулять, Елена Васильевна? – спросил отец, когда она вошла в комнату и бросила портфель прямо на пол.– По делам ходила, ребят навещала, – сказала она, глядя на него печально, и села на стул, одинокая, как и они, те двое, в комнате.– Поскольку, Елена Васильевна, мы завтра улетаем на Дальний Восток, то наказание для вас по поводу длительной отлучки из дому отменяется. Меня туда переводят на год, и я беру вас с собой, потому что вы, дорогие женщины, стали у меня чересчур самостоятельные. Вижу, что за вами обеими нужен глаз да глаз! Я сегодня лечу, а вы – через пару дней.Мама виновато улыбнулась. Наверное, они помирились после утреннего скандала и даже рады были, что она задержалась. Мамина улыбка могла означать что угодно – и согласие, и несогласие, и радость от примирения, и печаль, что оно состоялось, что напрасно ходит возле их дома кругами один человек, который ждет ее и, говорит, дождется во что бы то ни стало. А возможно, та улыбка означала признание, что в первую очередь она – офицерская жена, и путь мужа – ее путь, и трубы, поющие сбор ему, зовут и ее в дорогу. Она и стала собираться в дорогу, но не удержалась и в окно посмотрела, где стоял на улице, исхлестанный метелью, доктор Громов, который все на свете мог, так как был очень талантливым врачом. И он ничего на свете не боялся, даже полковника Травкина – наполовину грузинского, наполовину русского человека. Только ее он боялся, потерять ее боялся и терял уже в этот момент. Он не знал про самолет Ту-134 и не знал про то, что она уже не врач "Скорой помощи", а жена офицера и мать своей дочери.Лена, оглушенная отцовскими словами, стала говорить про каких-то больных жирафов и носорогов, просила отца никуда не улетать: здесь, в Ленинграде, так хорошо, и все звери заболели.– При чем здесь звери, уж не заболела ли ты сама?Мама потрогала ее голову, заволновалась, уложила в постель. Лена металась всю ночь, а мама сидела около нее, закрыв лицо руками, и винила себя за то, что совсем перестала обращать на дочку внимание. Как могла она, врач, разрешить ей навещать больных гриппом ребят! И это все потому, что сама отбилась от дома!Всю ночь она проплакала над Леной, вздрагивала, прислушиваясь к ее дыханию, потому что она знала, каков нынче грипп. Она спасала от него людей на своей заметной всем машине, на машине "Скорой помощи".
ОДА «СКОРОЙ ПОМОЩИ» Через неделю Лена поправилась и улетела во Владивосток. Первый "А" почувствовал себя осиротелым на год. Наталья Савельевна после отъезда Лены долго не могла найти себе места, на парту ее смотрела и вздыхала, хотя, казалось бы, не бог весть какая потеря, клад какой. Однако жизнь первого "А" лишилась остроты, драматизма и некоторой доли очарования.Перед отлетом из Ленинграда Ольга Сергеевна попросила шофера такси, Фединого отца, заехать на несколько минут в зоопарк. Все жирафы и носороги оказались здоровыми. Лена, рассматривая жирафу, вздыхала и говорила: "И правда, похожа!" А на носорога даже обиделась: "Ну совсем не похож!"– А ты волновалась, что они заболели, – сказала мама, усаживаясь в машину, – напрасно переживала.Лена расплакалась на пути к аэродрому. И только тогда мама узнала, что Жирафа и Носорог – маленькие дети, девочка и мальчик. Мальчик – тот самый, к которому Лена заставила ее пойти и чей отец стремительно вез их сейчас к самолету. А девочка – та самая, которая любит всех животных и хочет работать в зоопарке.Отец Феди помахал им рукой на прощанье, обещал передать привет всем первоклассникам, особенно Феде, особенно Мише, особенно Алле, особенно Маше, особенно Пине и особенно Наталье Савельевне. Они сели в самолет.Лена сидела около иллюминатора непривычно расстроенная, и Ольга Сергеевна, взглянув на нее, как бы впервые ее увидела, а увидев, удивилась. Она привыкла к тому, что дочка все время была маленькой, несмышленой. В мыслях Ольги Сергеевны ни разу не мелькнуло, что дочка-то растет и уже над чем-то задумывается.И только сейчас, наконец-то освободившись от текущей жизни, на высоте 9000 метров, где солнце бьет в глаза, где к нему ближе, где чувствуешь к земной жизни особое тяготение, Ольга Сергеевна сделала для себя открытие. Оказывается, ее Лена потрясена разлукой со своими друзьями. Надо же – у нее есть друзья! Надо же – она умеет так глубоко переживать! Надо же! Удивлению Ольги Сергеевны не было границ, как не было границ тому небу, по которому летел самолет. Одно открытие следовало за другим, они наползали друг на друга, перемешивались, падали на Ольгу Сергеевну лавиной, путали ее мысли, и она, как бы ища себе поддержки, помощи, приникла лицом к крепкому плечику дочки и на несколько минут оторвалась от самолета и пробежалась по своей жизни. И не экскурсию она совершала, а дознание себе: почему так мало времени она уделяла своей любимой дочке, почему так мало знает ее?В три месяца она отнесла Лену в ясли, в три года повела в детский сад, в семь отдала в школу. Кормила, поила, одевала. Игрушки, книжки – были, а общения – такого понимания не вдруг, а постепенного, – не было. Она попробовала себе представить Лену совсем маленькой и не смогла. Смешных случаев не могла припомнить, тех смешных милых случаев, по которым можно вспомнить все. Она помнила Лену только такой, какая она сейчас есть. И только такой, какая она есть в данную минуту, она будет ей всегда помниться, как бы в первый раз. Прошлое исчезло из памяти, и горько ей стало, потому что прошлое было для нее безвозвратным, потому что она все забыла. Там – в далекой той жизни – Лена жила сама по себе, узнавала мир сама по себе, а она, ее мать, жила своей жизнью, и они друг друга почти не знали. Если бы не высота 9000 метров, так и не узнала бы Ольга Сергеевна свою дочь.Лена всегда тянулась к ней, как все дети, но получала взамен игрушки, красивые игрушки, много игрушек и слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22