— Следить надо было построже…
— Я с себя вины не снимаю, — сказал реставратор. — Он, знаете ли, сирота. По-моему, его мать бросила… В общем, была какая-то история. Я, знаете ли, пришёл в художественную школу рисунок преподавать, когда он уже со всеми в классе был в ссоре. И так ничего мне и не удалось исправить. Он ведь на самом деле был талантливее всех…
— А-а может, оставим выставку, — робко попросил Андрей Маркелыч.
— Да ты что? — сказал директор. — Выставка, а сам автор под судом.
— Да-да у-уж больно работы интересные…
— Видал, как талант поворачивает!
Гончар присел на корточки, опершись спиной о стену. Достал из кармана старый кожаный кисет. Извлёк из него своими круглыми короткими пальцами кусок газеты. Завернул её желобком и щепотью натрусил табаку.
— Талант от природы даден, а человек никудашний…
— «Гений и злодейство — две вещи несовместные!» — сказал реставратор.
— Да, — подтвердил гончар, — это Пушкин точно сказал.
И Лёшка глянул на измазанного глиной босого человека с уважением, потому что собственные его познания поэзии Александра Сергеевича не шли дальше рыбака и рыбки да царя Салтана…
— Это был поразительный мальчик. Ни с кем, знаете ли, не дружил. «Я, — говорит, — ни в чьей дружбе не нуждаюсь…»
«Не дай бог тебе узнать, что такое одиночество!» Алёшка вздрогнул, ему почудился вздох Вадима.
— Вот и вышел вор, — сказал гончар. — Дело простое. Как начнёшь ненавидеть, так тебя и вынесет от жизни на сторону… Какой бы мастер ни был, а толку не будет.
— Э-э-это вы говорите! — всплеснул руками Андрей Маркелыч. — Д-д-да от вас с-скоро все у-у-ученики разбегутся.
— Дураки разбегутся — умным больше места останется, — спокойно сказал мастер, пуская колечками дым.
— Да-да вы не-не-невыносимый человек! — закричал начальник художественных промыслов.
— Я мастерство абы кому передавать не буду… — сказал, поднимаясь, старик. — Пусть у меня из сотни пацанов один останется, да будет человек. А ругань — ругань что! — сказал он уже в дверях. — Хороший матерьял испытанья не боится… Горшки и те от огня крепче делаются. А то получится ваш Вадик…
Николай Александрович тихо перебирал рисунки. Он развернул небольшую папку, которую прежде Лёшка не видел. «Маугли», — было написано на ней.
— Над иллюстрациями работал, ты подумай, — удивился реставратор. — Я же говорю — он график от бога…
Диковинные цветы и травы переплетались на рисунках. Лианы, странные узловатые стволы деревьев. Резная тень листьев скрывала затаившихся волков, медведя, пантеру…
«Так ведь это же папоротники! Папоротники из крепости!» Лёшка узнал их, несмотря на то что здесь они были совсем другими. И мёртвый город, оплетённый проросшим лесом, чем-то неуловимо напоминал крепость…
И там и здесь на рисунках попадалась маленькая фигурка обнажённого мускулистого мальчишки. Вот он раскачивался на ветвях, вот плыл по реке… И вдруг на одном из листов Лёшка увидел себя!
— Смотрите! — сказал Иван Иванович. — Да ведь это никак ты! Маугли!
У мальчишки на рисунке было жестокое и горькое выражение лица.
«Неужели у меня было такое лицо?» — подумал Лёшка, всматриваясь в портрет. Узкие, зло поджатые губы, взгляд исподлобья. И стойка! Это была стойка дзюдо. Маугли-Лёшка готовился к бою со всем миром…
«Неужели я был таким?»
Лёшка не стал дальше рассматривать рисунки, а, простясь со всеми, двинулся к машине. Тем более что водитель автобуса уже сигналил, собирая пассажиров.
Он увидел у раскрытых дверей автомобиля деда Клаву, бабушку Настю и Петьку.
— Тоже придумал! — кричал Петька. — Дедунь! Ну куда ты поедешь! Тоже сообразил!
— Да пойми ты! — кричал в ответ дед Клава. — Суд завтра!
— Ну и что? Ты-то тут при чём? Ты что, свидетель? Ты что, повестку имеешь?
— А ты кто такой, чтобы мне указывать? — петушился старик, и мальчишеский вихор на затылке у него торчал, как перо на боевом уборе индейца.
— Тебе там с сердцем станет плохо! Тебя вообще никто не вызывал! Не бойся! Без тебя прокурор им такой срок даст, что мало не будет!
— Вот то-то и оно! — кричал дед. — Что мало не будет! А надо по совести… Каждому по делам…
— Не пушшу! Не пушшу! — кричала бабушка Настя. — Отроду в городе не живал! Да тебя машиной задавит!
— Я туда за делом еду…
Лёшка стал потихоньку вносить вещи в заднюю дверь автобуса и увидел сидящего у окна Антипу.
— Здрасте, — сказал он. — Вы что, тоже в город?
— Здравствуй и ты, сынок! — поклонился старый егерь. — В город, на суд. Свидетелем я!
— Ну уж вы там как следует! — пожелал Лёшка. — Чтобы так дали — другим неповадно было! Всё припомните: и как обманули всех, и как крепость поджечь хотели…
— Да это они и без меня знают, — улыбнулся Антипа не по-стариковски белозубой улыбкой. — Я боюсь, как бы больше, чем положено, не было… Они ведь друг другу рознь… Скажем, этот стрелок с ракетницей — я ведь его три раза из лесу с миром отпускал в прошлых годах — и художник… Художник ему не ровня. Хоть и на одном деле попались, а суд им должон быть разный!
Лёшка так и сел на чемодан. У дома продолжали спорить дед Клава и Петька, водитель нетерпеливо сигналил.
— Вы что же? — спросил Лёшка. — Не считаете его виноватым? Да ведь он же вас… Именно вас ограбить собирался! Это же ваш дом был — крепость на болоте.
— Да так-то оно так, — закивал сокрушённо старик. — По закону он виноват. Да только, слышь, жалко мне его… Вот слов нет, жалко…
— Да ведь он жулик! Вор! Он поддельные картины изготовлял, если хотите знать…
— Да всё так, — соглашался старый егерь, потупясь в бороду. — А всё жалкий он мне… А дурных людей, сынок, не жалеют, — добавил он тихо.
— Так что ж они, по-вашему, хорошие? Воры?
— Да уж чего хорошего!.. Я вот сказать не умею, а только наказание художник этот сам на себя наложит — хоть в тюрьме, хоть на воле…
— А ты бы не очень злобствовал, — сказал, поднимаясь в автобус, Иван Иванович. — И вообще, давай лучше на эту тему не будем.
— Это почему же? — заерепенился Лёшка.
— Да ведь там отец твой.
— Он мне больше не отец. Скажите, какой же это отец — меня били, а он не вступился?
— Кончили этот разговор, — сказал моряк. — Иди с ребятами попрощайся.
Глава двадцать девятая
Безглазая кукла
— Бзюдо! Алёша, в телевизоре — бзюдо! — возгласил однажды вечером Колька, и Кусков сначала оказался у телевизора, а уж потом, когда передача кончилась, сообразил, что решил ещё в деревне раз и навсегда о дзюдо забыть.
У него защемило сердце, когда на экране он увидел знакомый зал, пол, покрытый татами, ребят в кимоно и тренера. Их тренера — сенсея.
Здоровенный телекомментатор, вероятно бывший спортсмен, брал у него интервью.
«Вы не боитесь, что, давая в руки вашим воспитанникам такое сильное оружие, как дзюдо и даже каратэ, вы не всегда сможете угадать, как оно будет использовано?» — спросил комментатор. За спиной у него мальчишки швыряли друг друга на ковёр, мелькали пятки в белых носках, хлопали о коленкор ладони.
«Вы хотите сказать, не станет ли человек, овладевший приёмами борьбы, опасен?» Тренер улыбнулся, по привычке глядя в пол.
«Ну, не совсем так, — засмеялся комментатор. — Но согласитесь, одно дело — штанга, а другое — каратэ».
«Он сам бывший штангист», — решил Алёшка.
«Двадцать восемь лет я обучаю людей бороться, — неторопливо сказал сенсей, — сейчас у меня занимаются дети моих учеников и даже один внук. Так что материала для наблюдений у меня достаточно. Кроме того, у каждого человека есть один постоянный объект исследования — он сам. Так вот, присматриваясь к людям на татами, я понял: настоящий борец, по-настоящему сильный человек — всегда добрый». — «Что же, сюда не приходят мальчишки, чтобы научиться драться?» — «Дзюдо, и каратэ, и бокс, и борьба — это не драка! — твёрдо сказал сенсей. — А если говорить о дзюдо, то это даже не приёмы борьбы. Если брать самый высокий уровень мастерства, это — система жизни. Обучение дзюдо — это воспитание благородства. Хотя нынче почему-то этого слова стесняются. — Тренер погладил седой ёршик. — Допустим, пришёл парень, чтобы научиться драться и показать своим обидчикам, где раки зимуют. Но чтобы овладеть мастерством, нужны годы. Ничтожеству быстро надоедает. Да ничтожная душонка в приёмах классической борьбы и не нуждается. Преступник схватит нож, палку, камень… А настоящий спортсмен, овладевая дзюдо, становится другим. Дзюдо и каратэ — богатства, столетиями накопленные человечеством и выдающимися мастерами… — Тренер говорил, размышляя, совершенно позабыв, наверное, что на него наставлены телекамеры. — Основы борьбы закладывались гениями… Для чего? Чтобы избавить людей от страха! Чтобы развить не только их мускулы, но и души. Если хотите, настоящий спорт, искусство, наука — это всё средства сохранить и умножить в человеке человеческое. Иначе, утратив всё это, человек превратится в животное, пусть даже хорошо технически оснащённое».
Лёшка подумал, что там, в посёлке, начальник мастерских говорил почти то же самое, хотя и другими словами, когда спорил с гончаром. И снова всплыли перед Лёшкой стены крепости, лица деда Клавы, Антипы, Кати…
— Нет! Нет! — шептал Кусков, стараясь вчитаться в строчки учебника и отогнать воспоминания. — Хочу всё забыть! Считаю до трёх! Ничего не было! Не было! Раз… Два… Три…
— Алёша! — пищал, появляясь в дверях, Колька. — А ты тоже так можешь бзюдо делать, как в телевизоре?
— Я занимаюсь! — бормотал Кусков, и Колька понимающе исчезал.
Слова «я занимаюсь» стали для Лёшки волшебными. Стоило их сказать, его все оставляли в покое.
Он и действительно много занимался — и один, и с Иваном Ивановичем. Ещё летом, вернувшись из деревни, Кусков засел за учебники. Всё получилось как-то само собой. В спортивный лагерь Лёшка не попал, в городе никого из знакомых не было, даже Штифт уехал в санаторий. И как-то вечером отчим достал учебник и сказал: «Ну-ка, продолжим». Точно они только вчера перестали заниматься. Сам моряк математику знал не очень… И поэтому они разбирались в задачках, как два одноклассника, помогая друг другу.
А осенью, когда на педсовете встал вопрос, что делать с Кусковым, он сам предложил: «Проэкзаменуйте меня!» — и вытянул контрольную на хорошую честную тройку.
«От тройки недалеко и до четвёрки!» — сказал Иван Иванович, и Лёшка стал заниматься с утра до вечера с той же яростью, с какой прежде занимался спортом. И вот теперь — это, как говорит Колька, «бзюдо».
Как ни колдовал Кусков, сколько ни сосредотачивал волю и ни считал до трёх, дзюдо не шло из головы…
До двенадцати ночи он стирал кимоно. После школы побежал в парикмахерскую и, совсем как раньше, к шести вечера пошёл в «Зал борьбы».
Незнакомые ребята толкались и хохотали в раздевалке, медлительные, как слоны, тяжелоатлеты бухали штангой, в залах слышались команды и шлепки ладоней о татами.
— Группа, в зал! — прокричал дежурный, и мальчишки побежали на тренировку.
«Ну, что ты явился! — подумал Кусков. — Тебя же выгнали! Тебя — чемпиона!..»
— Э, нет! — сказал вслух Лёшка. — Так всё сначала начнётся.
Он тщательно завязал пояс, спрятал за пазуху дневник и пошёл за всеми. Двадцать пар глаз уставились на него, и тишина повисла в зале, когда он вошёл. Сенсей категорически запрещал опаздывать на занятия, но Лёшка опоздал умышленно.
Остановившись у двери, он поклонился ковру и замер. Сколько раз, бывало, тренер останавливал его: «Кусков, ты не поклонился ковру!»
«Да ну! — думал Лёшка. — Ерунда какая!»
«Поклонись ковру! — пилил тренер. — Поклонись и мысленно поблагодари всех, кто создал дзюдо, кто построил этот зал, кто даёт возможность заниматься тебе борьбой… Не поклониться ковру, — возмущался он, — это так же немыслимо, как не ответить на «здравствуйте», для борца это всё равно, как для актёра войти в шляпе на сцену…»
И вот теперь Кусков торжественно и серьёзно склонился перед татами, уперев ладони в колени.
Тренер оглянулся и, не дрогнув ни одним мускулом лица, тоже склонился в церемонном поклоне.
Кусков сбросил тапочки, шагнул на ковёр и поклонился ещё раз, теперь уже перед тренером. Трясущимися руками он достал дневник и протянул его сенсею.
— Простите меня! — сказал он, и дыхания ему не хватило. — Простите!
— Стань в строй! — сказал тренер, выпрямляясь. — У тебя нет пары. Сегодня будешь работать со мной!
В тот вечер неожиданно пошёл снег. Редкие хлопья летели с совершенно безоблачного тёмного неба.
— Это, конечно, ещё не зима, — сказал тренер, прощаясь, — но уже напоминание. Чтобы я больше никого без шапок на улице не видел!
— Есть! — крикнул Лёшка. Если бы сейчас сенсей приказал ему круглый год ходить в ватнике, он бы с восторгом согласился!
Ах, какое это счастье — идти холодным осенним вечером с тренировки домой. Какая сладкая ломота во всём теле. Мышцы ещё не болят — заболят завтра утром, а сегодня кажется, что ты стальная пружина и если оттолкнёшься как следует, то можешь взлететь над вечерней улицей и над домами в небо, в розовый закат.
— Ну? — спросил отчим, открывая Лёшке дверь.
— Приняли! — сияя ответил мальчишка.
— Ну и всё! Ну и всё! Давай к столу! Мой руки и к столу!
Стол ломился от угощения! Тут был и торт, и обожаемая Лёшкой специально переваренная в банке сгущёнка!
— Ну садитесь! Садитесь! — хлопотала нарядная по такому случаю мать.
Они пили чай с вареньем, и Колька липкими пальцами хватался щупать Лёшкины бицепсы, и пришёл Штифт с гитарой… Ну, в общем, был праздник!
Засиделись допоздна, а когда Лёшка пошёл укладываться в свою комнату мимо посапывающего Кольки, то вдруг увидел зажатую у мальчонки в руке куклу!

— «В радости и в веселии меня вспомни! За многими яствами сидя меня помяни!» — прошептал Лёшка, высвобождая из Колькиной руки невесомую, безглазую куклу с пеньковой косичкой.
«Где он её откопал? — смятенно подумал Кусков. — Ну да! Я же её там за пузуху сунул… А потом, когда меня вытащили, отчим её, наверное, в мешок положил, вот и привезли…»
Тяжёлые, мучительные воспоминания нахлынули на Кускова.
— Не хочу! Не хочу! — зашептал он. Лёшка открыл балконную дверь и, размахнувшись, швырнул игрушку в темноту. Но лихой сквозняк внёс куклу обратно, и она шлёпнулась на пол вниз лицом, как тогда в крепости. Колька заворочался во сне. Лёшка бросился поднимать куклу, словно она была живая и могла ушибиться.
Кусков затворил балкон и прижался лбом к холодному стеклу. Ночная улица светилась и помаргивала светофорами далеко внизу, машины, сверкая рубиновыми огнями, проносились по ней.
И Кусков вспомнил всё: и ночь, и светлячков, и грохот тракторных моторов, и наличники на примятой траве, и Орлика, и крепость, и Вадима…
День за днём перебирал он в памяти всё, что случилось этим летом. Не то сон, не то явь, проплывали перед ним лица деда Клавы, бабушки Насти, Петьки, Кати, Антипы.
Как он тогда сказал про Вадима: «Дурных людей не жалеют!» Значит, он Вадима дурным не считает?
Лёшка вспоминает художника: того сильного самоуверенного «человека с этикетки», что встретился ему в баре, и того растерянного и счастливого, когда он показывал рисунки и говорил, словно извиняясь: «Вот нашёл приём», и того, измазанного грязью, озлобленно бросившего мальчишке: «Мразь!»
Вадим говорил: «На эти деньги проклятые всё обменялось… способности, надежды, мечты…», «А потом останется только кран с петухом».
«Он ведь рисовать начал так… для отвода глаз! — думает Лёшка. — А потом не мог остановиться, потому что он настоящий художник, потому что у него талант… Он не может без искусства, как, например, я без дзюдо».
И мальчишке кажется, что больше это не он, не Алексей Кусков, а Вадим. И это его вводят под конвоем в судебный зал, и это рядом с ним Сява, отец. И никого, ни одного человека на свете, который бы его понял или хотя бы просто пожалел.
— Он ведь там совсем один! Совсем. Он и всю жизнь один был. Как страшно, когда совсем один… Будто в болоте тонешь. Что мне делать… Мне-то что делать? — шепчет Лёшка, прижимая к груди невесомую старую куклу.
Глава заключительная
Прощай, пустырь!
— Ты стал совсем другим, — сказал недавно Лёшке тренер.
— Каким другим? — удивился Кусков.
— Ты теперь по-другому противника бросаешь. Смотришь, чтобы он не ушибся.
— Не может быть!
— Может. Раньше, даже если бы старался, не сумел бы. — Тренер похлопал Лёшку по плечу. — С этого начинается дзюдо.
Оказалось, что многие ребята из спортивной секции живут недалеко от Кускова, и теперь часто они возвращались с тренировок вместе. Лёшка был рад этому. Ему не хотелось оставаться одному даже на минуту. Непонятная тоска постоянно мучила его. Словно он был виноват, словно нужно было что-то делать, а он ленился…
Штифта, вернее, не Штифта, а Саню Морозова ему так и не удалось уговорить записаться в секцию.
— Не! — отвечал на все уговоры Штифт, шмыгая носом. — Меня руки-ноги людям выворачивать совсем не тянет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17