OCR&SpellCheck Busya
Аннотация
Долго я не могла заснуть, как всегда со мной бывало от избытка впечатлений. Но и заснув, я видела одно и то же: несется по шоссе серая «Волга», хохочут, поют сидящие в ней люди, полощется на ветру газета с сановными портретами. Хрущика сняли. Брежнев вместо него.
Свет Жанна Леонидовна
Куба — любовь моя
Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли, и дням грядущим
я дарю их, как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.
Иосиф Бродский.
Глава 1.
В детстве я была ненормально начитанна для своего возраста. Была я тогда в чтении абсолютно всеядна, а родители не слишком следили за ассортиментом. Книг в доме было гораздо больше, чем еды и одежды, я вот до сих пор не определилась с оценкой этого положения: компенсировало ли одно другое или нет. Умом понимаю, что, вроде — нет, а сердце безоговорочно принимает такой status quo. Вследствие этого перекоса, я была самым молодым (если не сказать — маленьким) членом школьного литературного кружка. Там были только старшеклассники (а честнее сказать — старшеклассницы) и я — малявка. Но что делать, если я прочла все те книги, что и они, а некоторые, из прочитанных мной, они еще (!) не читали?! Я ведь мало того, стихи писала, тем самым, становясь, как бы, старше этих половозрелых дев, потому что они были только читателями, а я, почти как чукча, еще и писателем, коллегой Гоголя, Лермонтова… Это я тогда так ощущала. Надо сказать, что тогдашняя моя наглость поулетучилась с течением жизни, а жаль: с нею жилось мне гораздо легче. Держалась я в обществе своих взрослых и, как мне казалось тогда, не слишком молодых и умных, коллег свободно, на равных с ними, что их смешило и раздражало одновременно.
Есть в Азербайджане поселок Набрань. Райское место. Берег Каспийского моря. Песчаный пляж, лес, замечательный воздух, яблочная столица республики и место пикников. Тогда не говорили «пикник», говорили — «поход»: «Давай, да? в поход в Набрань поедем. Шашлык сделаем, погуляем, да?».
Стало известно, что в Набрани живет бабка, которая была знакома с самим Толстым. Ее отец, вроде бы, служил привратником в Ясной Поляне. И в недрах масс родилась идея поехать к этой бабульке — послушать, чего она такое помнит про Льва Николаевича. А тут как раз один из младших классов собрался в Набрани сбор отряда проводить — такая завуалированная форма организации детям отдыха на лоне природы в середине учебной недели. Не прогулы, ни в коем случае, что вы! Идеологическое мероприятие! Все всё это слишком хорошо понимали, даже сами дети — вот что ужасно! В год пришествия Горбачева никакого крушения никакой идеологии не произошло, как это случилось с нашими старшими братьями в пятьдесят шестом: нечему было крушиться — мы были безыдейны и циничны с детства. Я имею в виду тех, кто жил на Кавказе. Тот суррогат, та советская власть, которая там существовала, сильно отличалась от российской. И дети тоже.
Шефы школы — завод синтетического каучука — уже выделили автобус для этого оздоровительно-идеологического вояжа, заказывать автобус за деньги было глупо — кто ж платить будет? А потому решили, что этот везунчик-класс и будет делегатом к бабке, а от кружка поедет кто-нибудь один ( больше свободных мест в автобусе не предвиделось). Ясное дело, выбрали меня, а кого же еще? Учиха пионерчиков была несказанно рада: она голову сломала, придумывая тему поездки, и вдруг такая удача! Такая тема! Комар носу не подточит. Она ж, бедная, должна была в плане воспитательной работы указать тему сбора, и тему идеологически выдержанную, а не какое-нибудь там « любование осенней природой»! Это для японцев хорошо — учить детей восхищению красотой, а нашим детям нужно вбить в головы…Что это я? Все и так знали, знают и будут еще какое-то время знать, что именно вбивали нам в головы — с каким успехом, вот вопрос.
Наступил этот день. Мы погрузились в автобус с " носиком ", как я называла такие автобусы в детстве — те, что имели форму башмака и долгое время еще ползали по сельскому захолустью, обслуживали не слишком богатые предприятия, рычали, фырчали и воняли бензиновой гарью, но держались, несмотря на старость. День был замечательный, солнечный и тихий, а жители Апшерона — все, от мала до велика — умели ценить тихие дни. Ветры нас обдували такие, что казалось: весь город сейчас поднимется в воздух и унесется вместе с потоками взбесившегося воздуха. Но сегодня нам повезло. Было тихо, нас ждала интересная поездка, приключение, в своем роде, еда на природе — зачем я это объясняю? С малышами ехали их учиха и две мамы, которые не слишком были довольны, что им навязали незнакомого ребенка, но я смирно сидела у окна, как всегда, отключенная от окружающего, в голове крутились какие-то отдельные строчки, а я — кошкой в засаде — подкарауливала момент, когда они объединятся, сольются в общем ритме, и можно будет записать очередное стихотворение, подражательное, хилое, глупое, но — мое. На меня перестали обращать внимание, автобус катился по шоссе Баку — Ростов, малышня пела воодушевленно " Куба — любовь моя " — все было замечательно. Взрослые тоже отдыхали — дети вели себя хорошо, приблудная я, вообще не подавала признаков жизни: сидела, уставившись в окно, и практически не шевелилась. Они расслабились, болтали о чем-то… Нас обогнала серая «Волга» с оленем на носу. В ней сидели чрезвычайно довольные и веселые дядьки -азербайджанцы. Они орали какую-то песню, а, увидев нас, начали что-то кричать в открытое окно и показывать нам какую-то газету, которая трепыхалась на ветру — рассмотреть мы ничего не могли. Они прижали газету к заднему стеклу, стали видны какие-то портреты, но понятнее дело не стало. «Волга» с песнями унеслась, а мы начали гадать, что это мы видели только что. «Умер кто-то, что ли,» — неуверенно произнесла одна мама. Было похоже, но почему народ так ликовал? Чья смерть могла их так обрадовать? Даже если предположить… Опасно было ТАК радоваться. Ребятня решила, что запустили очередных космонавтов. Тогда еще они были героями, их знали и помнили, а люди вполне могли радоваться запуску ракеты, например, на Луну. На том и порешили, только у меня осталось смутное впечатление, что люди на портретах выглядели излишне крупными или толстыми. Что-то странное было в этих портретах, но понять, что именно мне не удалось.
Вскоре мы приехали на место. Встреча с бабкой должна была происходить в местной школе. Уроки еще не кончились, и нам разрешили погулять. Мы, дети, жившие в окружении химических заводов, в отравленной атмосфере, были оглушены воздухом, наполненным запахами осеннего леса, морской соли, свежестью и остротой. Я бродила по роще огромных ореховых деревьев и пыталась в опавших листьях отыскать хоть один орех, было тихо, было хорошо.
В школе зазвонил колокольчик, и местные ребята вынеслись на волю. Мы все остолбенели. Я такой нищеты никогда больше в своей жизни не видела. Моя семья жила из рук вон плохо: мама непрерывно болела, лежала то в больнице, то в диспансере. Бабушка — за годы жизни барыней при номенклатурном муже — расплачивалась отсутствием профессии и пенсии: она была вынуждена работать, чтобы содержать свою больную дочь и нас с братом, а зарабатывала гроши. Мы жили лихо! Я знала, что такое ходить голодной, потому что в доме нет никакой еды. Но одета я была чисто, у меня была форма — единственное мое шерстяное платье, к форме я пришивала кружевной воротничок, фартук был из дешевой бумажной саржи, но стирался еженедельно, а чулки бабушка аккуратнейшим образом штопала, да я и сама неплохо умела штопать. Ребятня, с которой я приехала, была из более обеспеченных семей — у них были отцы и здоровые работающие матери. Но это были дети обыкновенных людей — рабочих с химзаводов, медсестер, лаборанток. Город был рабочим, городское начальство жило в Баку, дети их учились в бакинских школах. Мы все были из простых семей, и другие ребята были одеты, может быть, лучше меня, но тоже не роскошно. Тогда не было принято одевать детей в дорогие тряпки. Добротно, чисто, тепло — такие требования были к одежде. Но рядом с деревенскими ребятами, которые стояли, во все глаза рассматривая городских, мы выглядели барчуками.
Мы тоже ошарашено не спускали с них глаз. Мальчики были в каких-то бесформенных шароварах от лыжных костюмов, со вздутыми пузырями на коленях, продранными задами и растянутыми резинками, так что штаны все время сползали. Бумажные свитера, не доходящие до пупа, с драными локтями, потерявшие цвет; рубашки — выцветшие, рукава по локти; на ногах опорки, старые галоши, драные ботинки — явно взрослые. Девочки выглядели не лучше. Все они были в ситцевых платьях, длинных, бесформенных, выцветших, залатанных и зашитых нитками любого цвета. Обуты они были не лучше мальчиков, а многие и просто босые. Двумя кучками стояли мы друг против друга. Два мира, которым никогда не светило объединиться в один.
Тут нас позвали в школу, и мы облегченно удрали. Школа была не лучше своих учеников. Нищета, теснота, убогость. После нашей новой школы в четыре этажа — ее построили недавно, пять лет назад — это низенькое и тесное помещение показалось нам курятником. В ней было всего две классные комнаты и учительская — она же кабинет директора. Ни кабинетов физики и химии, ни библиотеки, актового и спортзалов, ни мастерских — а у нас они были — слесарная и столярная, — ни стадиона… Кошмар! Столкновение с действительностью так подействовало на нас всех, что мы не сразу поняли, чего от нас хотят, когда в комнату ввели крошечную сморщенную старушонку, и учиха предложила приветствовать ее аплодисментами. Но дело кое-как наладилось, встала девочка, которая должна была попросить бабку рассказать о жизни в Ясной Поляне и ее встречах с Толстым. Когда-то бабулька, наверное, могла прочесть что-то об этом по бумажке, но теперь она была уже слишком стара и владел ею один хозяин — склероз. На вопрос о ее жизни в доме отца она стала бормотать не очень внятно, что ничего жили, хорошо жили, граф не обижал, корму давал в достатке, и мясо тоже, каждый день мясо ели, хорошо вообще ели, больше никогда так не ели, а теперь и вовсе есть нечего…Но тут учиха спохватилась, зааплодировала, на бабку налетели два пацана, повязали ей галстук, и на этом официальная часть закончилась.
У меня было задание из дома купить ведро яблок, другим, видно, родители тоже дали такое же поручение, так что на обратном пути в автобусе пахло смесью бензина и яблок.
Малявки в дороге уснули, шофер выключил свет в автобусе, но за окном стояла такая кромешная темнота, что все равно ничего не было видно. Я грызла длинненькое яблоко под названием «мордочка» ("Крымский синап "?), смотрела в темноту, вспоминала прошедший день, который весь был как одна большая загадка.
Дома, уже укладываясь спать, я рассказала бабушке о странном поведении мужиков в "Волге ".
— Радовались они, — с горечью сказала бабушка, — сволочи. Хрущика сняли — Брежнев вместо него. Спи.
Долго я не могла заснуть, как всегда со мной бывало от избытка впечатлений. Но и заснув, я видела одно и то же: несется по шоссе серая «Волга», хохочут, поют сидящие в ней люди, полощется на ветру газета с сановными портретами. Хрущика сняли. Брежнев вместо него.
Глава 2.
Летом 1963 года, кажется, 31 августа, бабушка послала меня в магазин за хлебом.
В то лето кто-то отдал мне роликовые коньки, и я их активно осваивала, только что спать в них не ложилась. Коньки были старые, потрепанные, то и дело мне приходилось их чинить, подвязывать веревочки вместо порванных ремешков, но, как ни странно, я все-таки научилась на них гонять, повергая взрослых в возмущение таким неприличным для девочки поведением, мальчишек — в зависть, смешанную с почтением (у меня, вообще, был высокий рейтинг среди пацанов — я имела ужа, которого вешала себе на шею, когда шла на море, и в воде уж неотрывно следовал за мной; читала фантастику и здорово умела ее пересказывать, при случае добавляя отсебятину, умела паять, на уроки труда ходила с мальчишками в столярку, где сама сделала табуретку, а тут еще и ролики!). Девчонки просто шипели по моему поводу — не хуже моего ужа.
Гремя копытами-роликами, я ввалилась в магазин и обнаружила, что хлеба нет, хотя, обычно, в это время бывал «привоз». Бабушке сообщение мое не понравилось, она, уже с легким раздражением, велела мне снять свои дурацкие ролики, которыми я всех скоро в могилу сведу, и сбегать на тридцатый. (В нашем городе кварталы и микрорайоны имели номера. Мы в описываемое время жили в четырнадцатом квартале.) Тридцатый квартал был по другую сторону улицы имени 26 бакинских комиссаров, а переходить улицу на роликах мне было запрещено. На тридцатом не только хлеба не было, но даже окно, из которого его продавали, было закрыто — и это в десять часов утра!
— Пойди на Нариманова, — не сдавалась бабушка.
В хлебном магазине на улице Нариманова хлеба не было.
Возвращаясь домой, я встретила ораву из нашего двора — оказалось, что все бегали в поисках хлеба. Они уже побывали в «Спутнике» и шли к родителям за получением новых указаний.
Надо сказать, что мы жили автономно от ребят-азербайджанцев. Еще с теми, кто учился в русских школах, контакт был, а ученики азербайджанских школ существовали в параллельном пространстве. Наш двор не был исключением. Но случай, видимо, был особенным: к нам подскочил мальчишка из параллельного мира и крикнул, что на базаре дают хлеб. Мы всей толпой бросились за вестником.
На базаре клубилась и кишела огромная толпа, словно весь город собрался здесь. «Давали» по килограмму черного хлеба в руки. Не помню уже, как мы пробивались к прилавку, но хлеб мы добыли.
Хлеб был ужасный. Испекли его из плохо просеянной муки, пропекся он тоже неважно — был липким и тяжелым. Но в тот день это был единственный хлеб, который удалось купить. Соседи, у кого не было детей, или дети были маленькими, и их нельзя было гонять по магазинам, в тот день остались без хлеба.
Начался учебный год, и началась новая жизнь.
После школы, сделав уроки, мы — опять же всей компанией — шли в хлебный на Нариманова, чтобы занять очередь. В этой очереди мы стояли до темноты, когда сменить нас приходили вернувшиеся с работы взрослые. Меня сменял дядя, в семье которого в то время жили мы с бабушкой и братом. Хлеб привозили, обычно, часа в три утра. Иногда почему-то вдруг его привозили раньше обычного, в час ночи, например, и это считалось удачей, потому что можно было хоть сколько-то поспать перед рабочим днем.
Что творилось в этих ночных очередях! Всегда находились умники, которые стоять не хотели, поднимался скандал, начиналась драка и даже поножовщина. Бабушка все время боялась, что дядька, с его характером, ввяжется в какую-нибудь историю, а потому тоже не спала до его прихода. Говорили, что какую-то женщину изнасиловали в этой очереди, что мужика пырнули ножом. Очень скоро очередь поделилась на две — «мужскую» и «женскую». (Интересно то, что с тех пор за любым дефицитом выстраивались сразу две очереди. Последний раз я была у родителей в девяносто втором и ходила «отоваривать» мясные талоны. Очередей было две.) Хлеб отпускали попеременно — по одному человеку из каждой очереди.
Все это хамство продолжалось всю зиму и следующее лето.
Учителя истории боялись заходить в классы, потому что любой урок превращался в допрос с пристрастием: «В газетах писали, что собран невиданный урожай — где он?» Отговорки типа «мы изучаем другую эпоху» не работали. Пытались приставать к учителям физики и химии за дополнительными разъяснениями закона сохранения материи. Куда делась материя, если ее немеряно прибыло, а мы торчим в дурацких очередях. Но те отмазались, намекнув, что законы вверенных им учебных предметов не подразумевают вмешательства политических сил. (Да-да, это было именно то, на что я намекала ранее — мы были иными, чем российские дети: вокруг нас были другие взрослые.)
Летом ничего не изменилось, кроме того, что мы с братом поехали — одни! — к маме. Точнее сказать — это я поехала одна и повезла маленького брата, как взрослая.
В Батуми хлеба не было тоже. Но грузины всегда были умнее азербайджанцев. Они просто ввели нормы продажи хлеба.
Хотя, если вдуматься, что в этом умного? Самое умное было бы уже взяться за ружья, уйти в горы, стать абреками и поубивать, к чертовой матери, всю эту кремлевскую шушеру! Но разве всех поубиваешь? В Кремль всегда стояла очередь — и материальная, чтобы зайти поглазеть на недееспособных чугунных царей, принявших вид: кто — пушки, кто — колокола — и метафизическая очередь разных хмырей, рвущихся угнездиться в теплых кремлевских палатах.
У мамы была школьная тетрадочка, в которой при покупке хлеба продавец ставил подпись и печать, а покупать хлеб можно было только в одном магазине, причем, не нужно думать, что люди имели право выбирать тот магазин, который был наиболее удобен для них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11