Увеличенные в два раза по сравнению с убахтинскими, снимки производили более сильное впечатление. Над ними Убахтин разложил снимки, сделанные его фотографом. Он отобрал только те, которые совпадали по содержанию с касатоновскими, поэтому выкладывать все три десятка, нащелканные экспертом, надобности не было.
— Значит, Екатерина Сергеевна, вы утверждаете, что ваша квартира взломана и обесчещена именно из-за этих фотографий? Я правильно вас понял?
— Во всяком случае дверь была взломана, квартира превращена в какое-то месиво, а когда я все расставила по местам, оказалось, что ничего кроме мыльницы и конверта со снимками не пропало.
— Но так могло случиться, если воров просто кто-то вспугнул! Они заглянули в конверт, увидели, что снимки необычные, криминальные, это их заинтересовало, но на площадке раздались голоса или что-то в этом роде, а? Вы не допускаете такого развития событий?
— Нет, не допускаю.
— Слушаю вас внимательно.
— Пленка в конверте лежала плохо, она выпирала, конверт топорщился... Тогда я ее вынула и положила в пластмассовую колбочку. Чехол для кассеты, знаете?
— Продолжайте.
— Так вот, сегодня, всего несколько часов назад, я была в этом проявочном пункте.
— С какой целью?
— Слушайте. Я была в этом самом проявочном пункте. Там, где мне проявили пленку и отпечатали снимки. И девушка, которая принимала у меня заказ, а потом выдавала снимки и пленку, сказала, что к ним в день ограбления приходили два хмыря. Интересовались — осталась ли у них пленка.
— А как они узнали, что вы проявляли пленку именно в этом пункте?
— По фирменному конверту. Там указаны телефоны, адрес и так далее.
— И что им сказала приемщица?
— Сказала, что пленка выдана вместе со снимками. Не найдя пленки в конверте, они надеялись, что она осталась в проявочном пункте. Подумали, что, может быть, я еще какой-то заказ сделала, — все время натыкаясь на недоверчивый взгляд Убахтина Касатонова поясняла более многословно, чем ей хотелось.
— Знаете, что я вам скажу, Екатерина Сергеевна... Я вам такое скажу, такое скажу, — бормотал Убахтин, не сводя взгляда со снимков. — Я вам вот что скажу... Я ведь с вами согласен.
— Фу! — перевела дыхание Касатонова. — А я слушаю и думаю, что же он мне сейчас выдаст промежду глаз!
— Давайте мы все-таки уделим внимание снимкам, — проворчал Гордюхин. — Есть же в них что-то такое, из-за чего взломана дверь в квартиру!
Столпившись у стола, все трое принялись сличать два ряда снимков. И сколько не всматривались, сколько не сопоставляли, ничего резко обличающегося обнаружить не могли.
— Зажигалка! — наконец, воскликнула Касатонова. — На моем снимке есть зажигалка, а на вашем ее нету. Смотрите! Осталась одна пепельница. Зажигалка исчезла.
Касатонова торжествующе посмотрела на Убахтина, на участкового, но они, как ни странно, ее находкой нисколько не воспламенились. Почти одинаково пожали плечами, посмотрели друг на друга и снова оборотили свои взоры к снимкам.
— Кто-то из ребят мог взять, чтобы прикурить, — пояснил, наконец, Гордюхин. — А потом положил ее в другое место. Вот и весь секрет.
— А мог по рассеянности просто в карман сунуть, — усмехнулся Убахтин. — Вот на вашем снимке, Екатерина Сергеевна, шторы как бы сдвинуты, а на нашем распахнуты... Но это эксперт сделал на моих глазах и по моему совету. Света ему мало показалось для съемки. Он и люстру включил, чтоб света было больше.
Знаете, что я думаю... Пуганная ворона куста боится. Вполне возможно, вполне возможно... Если, конечно, принять вашу версию, — Убахтин исподлобья посмотрел на Касатонову, — что убийца или убийцы опасались чего-то, что могло оказаться на снимках. Понимаете? Человек совершает убийство, заметает следы, насколько хватает у него времени и сообразительности. И линяет. А скрывшись в своем логове, начинает просчитывать, вспоминать, прикидывать, не упустил ли чего? И вдруг обнаруживает, что упустил нечто важное, нечто изобличающее. И он срочно принимает меры, чтобы оставленные следы как то... Если не уничтожить, то обесценить, лишить их юридической доказательности.
— Это как? — спросила Касатонова. — Если следы есть, то они есть! Что бы я не предприняла, они ведь не могут исчезнуть!
— Поясняю для понятых... К примеру, найден пистолет возле трупа, а на нем отпечатки ваших пальцев. Как?! — возмущаетесь вы. Не может такого быть! А вот, — говорит вам какой-нибудь следователь-недоумок... И показывает пистолет, показывает ваши отпечатки пальцев на нем. Где?! — кричите вы и хватаете пистолет из рук следователя. И все, все отпечатки уже как бы и не существуют.
— Почему?
— Потому что на суде вы скажете... Да, действительно, на пистолете есть мои отпечатки. Но они появились там уже в кабинете следователя, который сознательно и злоумышленно подсунул мне этот пистолет. Понимаете? Отпечатки есть, но они уже никакого значения в деле иметь не могут. Потеряли свою доказательность.
— Как вы много знаете! — восхищенно прошептала Касатонова и уставилась на Убахтина таким изумленным взглядом, что тот смешался и чтобы скрыть растерянность, сгреб снимки в две стопки и рассовал по конвертам. — А отпечатки, обнаруженные на телевизионном пульте... Они не потеряют своего значения?
— Ни в коем случае! И только благодаря вам, Екатерина Сергеевна! Потому что сейчас, когда эксперт принесет эти отпечатки уже на фотобумаге, вы, как понятая, распишетесь и подтвердите тем самым их доказательность. Там будет указана дата, время и даже место, где вы поставили свою подпись, и что бы потом не случилось, какой-бы хитроумный убийца не схватил эти отпечатки своими отвратительными пальцами, ему не удастся их обесценить.
— Не тем вы занимались всю жизнь, Екатерина Сергеевна! — вздохнул Гордюхин. — Ох, не тем!
— Да, да, да! — согласилась Касатонова. — Я только сейчас, вот в этом кабинете поняла, что жизнь прошла мимо.
— Но вы еще многое можете успеть!
— Стараюсь! — рассмеялась Касатонова. — Вы же видите как я стараюсь!
— И очень успешно! — заверил ее Убахтин. — Может получиться так, что только благодаря вам удасться разоблачить убийцу, — Убахтин щедро расплачивался за изумленно-восторженный взгляд, которым наградила его Касатонова несколько минут назад.
— Я сегодня вручила повестки на фабрике... Вы пригласили к себе около десятка человек... — Да, я знаю, Коля мне сказал, — Убахтин кивнул в сторону участкового. — Спасибо. Вы нас очень выручили. Посылать по почте — дело долгое да и ненадежное, а у нас все в бегах, все, как говорится, задействованы.
— Я не о том, — Касатонова решилась, наконец, произнести слова, которые вертелись у нее на языке все это время. — Вы не вызвали на допрос одного человека... — Кого?
— Секретаршу Балмасова. Юшкову Елену Ивановну.
— Вы считаете, что ее нужно вызвать?
— Да.
— У вас есть основания полагать, что... — Да, — Касатонова твердо посмотрела следователю в глаза.
— Хорошо, — легко согласился Убахтин. — Пригласим и Юшкову. Повестку отнесете?
— Отнесу. Поговорите о ней с Цокоцким.
— Это который с чемоданом вертелся? Который нам первым позвонил об убийстве?
— Да. Он сейчас замещает Балмасова.
— Думаете, скажет что-то интересное?
— Надеюсь.
— У меня такое ощущение, что вы уже допросили этого Цокоцкого?
— Без протокола, — Касатонова посмотрела на Убахтина широко раскрытыми глазами. — Без протокола люди откровеннее.
— И безответственнее. Когда их слова никто не записывает и они знают, что эти слова им потом не придется подтверждать в судебном заседании... Они часто такое несут, настолько откровенны, что оторопь берет. Оторопь! — повторил Убахтин.
— Отказываются от собственных слов?!
— С легкостью необыкновенной!
— Но ведь это надо как-то объяснить... Нельзя же так просто сказать — я этого не говорил.
— Ха! — воскликнул Убахтин и досадливо грохнул костяшками ладони об стол.
— Вы меня не так поняли! — говорят они. — Я не мог подобного сказать! — говорят они. — Как вы могли подумать!? — говорят они, гневно сверкая очами. Это не мои слова! Это кто-то другой их произнес!
— Какая же тяжелая у вас работа! — опять прошептала Касатонова, устремив на Убахтина изумленный свой взгляд.
Поколебавшись, она не стала пересказывать Убахтину слова Цокоцкого о секретарше, решив, что и так сказала достаточно. А вмешиваться в ход расследования и обвинять человека не имея никаких доказательств, кроме чужих слов, возможно, предвзятых слов... Она не могла. То, что сказал Цокоцкий, наверняка знают на фабрике и кто-нибудь обязательно об этом упомянет. Наверняка сейчас в конторе только об этом и разговоры. Что же Цокоцкий все это поведал только ей, чужому, случайному человеку? Конечно, у Касатоновой были и свои зацепки, тот же окурок в туалете, окурки на дороге, ночной хлопок двери в подъезде, женщина в светлом плаще под темным зонтиком... Касатонова наверняка знала, что эта женщина не живет в их подъезде, не было этой женщины среди соседок. Но вываливать свои разрозненные ничем не подтвержденные знания на стол следователю... А если завтра тот же Цокоцкий скажет, что все его слова — слухи, что он только пересказал слухи и не более того? Срам! Свалится много сраму на непутевую голову Касатоновой.
* * *
Выпроводив гостей, Убахтин плотно закрыл за ними дверь, вернулся к столу, сел и, сцепив пальцы рук, положил этот сдвоенный кулак на холодное стекло, которое хоть как-то скрашивало пошарпанную поверхность стола.
— Так, — сказал Убахтин. — Приступим.
Это был уже совсем не тот человек, которым был десять минут назад. При посторонних Убахтин прикидывался гостеприимным хозяином, доброжелательным и снисходительным. Он мог великодушно кого-то похвалить, мог просто кивнуть в знак согласия, независимо от того был ли он действительно согласен с тем, что слышал. Теперь же за столом сидел человек жесткий, настороженный, подозрительный. В каждом слове, кто бы это слово не произнес, он искал второй, третий смысл. И находил эти второй, третий смыслы, независимо оттого, присутствовали ли они в неосторожно произнесенном слове.
— Так, — опять повторил он. — Снимки... Хорошо, разберемся со снимками.
Может быть, они действительно кому-то нужны. А может быть и нет. Окурок в унитазе? Пусть будет окурок в унитазе. А сразу не сказала, не отдала. Лукавите, Екатерина Сергеевна, лукавите. Это что, действительно бабье кокетство или нечто иное? Ладно, разберемся. Гогот в курилке? Это фактор. Секретарша? Хорошо, путь будет секретарша. Снимки... Опять возникают снимки, — Убахтин резко выдвинул ящик стола, взял фирменный конверт, вчитался в адрес, телефон проявочного пункта. — Хорошо, навестим товарищей. — И снова бросив конверт в ящик, так же резко его задвинул.
В дверь раздался стук.
— Да! — сказал Убахтин.
Вошел эксперт с несколькими листами бумаги.
— Юрий Михайлович... Все в порядке.
— Получилось? Давай сюда, — Убахтин взял фотобумагу с увеличенными отпечатками пальцев, всмотрелся. — Как говорят ученые люди, вполне пригодны для идентификации.
— Вполне, Юрий Михайлович.
— Спасибо, Костя. С меня причитается.
— Да, ладно.
— Вот этот отпечаток остался на кнопке сверху, да? А этот снизу, не оборотной стороне пульта? Значит, на кнопке большой палец правой руки, снизу — указательный или средний.
— Скорее, средний.
— Почему?
— Удобнее. Попробуйте взять любой предмет, блокнот какой-нибудь и сделайте вид, что нажимаете кнопку.
— Нет, Костя, не соглашусь я о тобой. Ты учти маленькую подробность... Пульт зажат в руке мертвого человека... Тут еще работает чувство опаски, брезгливости... Все-таки указательный. Но это, в конце концов, неважно. Значит, так... Завтра ко мне придут люди с фабрики. В течение дня... Человек десять. Что-то около этого. Ты у всех возьмешь отпечатки. И указательного пальца, и большого.
И безымянного. И жизнь покажет, кто из нас с тобой более прав.
— Боюсь, что вы, Юрий Михайлович, — сдался Костя.
— Не надо этого бояться. В любом случае победит... Что победит?
— Дружба.
— Правда победит, Костя. Но ты тоже прав. Потому что дружба и правда — это одно и тоже. Записываешь умные мысли?
— Да, вроде, нет... — Напрасно. Записывай. И начни с этой. Дружба и правда — это одно и то же. Не забудь указать автора.
— А кто автор, Юрий Михайлович?
— Я! — закричал Убахтин. — Кто еще может произнести подобное? — спросил он уже потише. — Все, Костя! На сегодня свободен. Но завтра... У тебя двойная нагрузка. Отпечатки будешь снимать до того, как я начну беседовать с человеком, усек?
— Усек.
— А до того, как я закончу с ним беседовать, ты мне звонишь и докладываешь — его пальчики на пульте или нет. Если состоится совпадение... Сам понимаешь — это победа. Катись!
— Всего доброго, Юрий Михайлович.
Убахтин встал, подошел к двери, поплотнее закрыл ее после ухода эксперта и снова вернулся к столу.
— Так, — сказал он. — Вскрытие.
Вынув папку уголовного дела, Убахтин раскрыл ее и тут же наткнулся на заключение экспертизы. Он уже читал его несколько раз и углубился снова.
Выстрел был произведен в затылок почти в упор — вокруг раны обожжены волосы. То есть, преступник подойдя сзади, почти приставил пистолет к затылку, почти уперся стволом в затылок. Но не коснулся, нет, это тоже подчеркнули эксперты.
По характеру подпаленных порохом волос можно предположить, что убийца стрелял с расстояния примерно десять-двадцать сантиметров.
— Конечно, — проворчал Убахтин, — промахнуться невозможно.
Смерть была мгновенной. Балмасова вначале бросило вперед, он ткнулся в журнальный столик, но тут же соскользнул с кресла, и уже в агонии опрокинулся навзничь. Халат распахнулся, Балмасов остался лежать, протянув правую руку с пультом в сторону телевизора. Работающего телевизора. Там как раз замечательный сыщик Коломбо распутывал очередное хитроумное преступление. Любил Балмасов Коломбо, это следствие установило бесспорно — просмотрев стопку газет, сложенных в туалете, Убахтин убедился, что единственная передача, которую подчеркивал Балмасов на протяжении нескольких недель, был сериал «Коломбо». Вот его он не пропускал или уж, во всяком случае, старался не пропускать.
— Халат, — пробормотал Убахтин. — Распахнутый на трупе красивый махровый халат, купленный на Канарских островах. «Тенерифе» — через всю спину шла яркая надпись. И тут же желтый пляж, синее море, белый парус, а на пляже красотки, на которых только шнурочки вместо купальников. Вернее, на них были купальники, но в виде шнурочков, исчезающих в складках юных тел... — А пояс от халата висел в ванной на крючке. Почему пояс находился в ванной, а не на теле хозяина, где он и должен был находиться? А потому, — сам себе ответил Убахтин, — что хозяин собирался принять душ, он уже вошел в ванную, уже повесил пояс на крючок. И в этот момент раздался звонок в дверь. Поздний гость не предупредил его телефонным звонком. Иначе Балмасов не стал бы раздеваться. Звонок в дверь был неожиданным. Не затягивая на себе пояс, Балмасов прошел в прихожую и посмотрел в глазок. За дверью стоял хорошо знакомый ему человек. Ну, просто очень знакомый. Потому что Балмасов не вернулся, чтобы повязать пояс, не надел на себя ничего более приличествующего... Значит, это был человек, которого он мог принять в распахнутом халате.
— Вот это уже важно, — вслух проговорил Убахтин. — Пришел человек, которого Балмасов мог спокойно принять в любом виде. А если вспомнить окурок, найденный нашей бдительной понятой в унитазе... То мы вполне можем допустить, что это был человек с мебельной фабрики. Рабочий? Водитель? Бригадир? Начальник цеха? Нет, вся эта шелупонь не осмелится прийти в дождливую ночь к директору, к владельцу фабрики по какому бы то ни было вопросу.
— Я не перехлестываю? — спросил себя Убахтин. — Нет, ты, Юра, не перехлестываешь. Ты идешь в правильном направлении. А если я иду в правильном направлении, значит, могу продолжить движение. Что мы делаем, принимая хорошо знакомого человека в собственной квартире? Так уж сложилось в нашей жизни, что встреча — это сесть за стол, закурить, выпить по рюмке, второй, третьей, поговорить. Было ли все это в тот злополучный вечер?
Это очень важно — было или не было?
Убахтин встал, быстро и нервно несколько раз пересек кабинет, задержался на секунду у окна, но не увидев во дворе ничего интересного, снова вернулся к столу и сел, резко придвинув стул так, что оказался зажатым между столом и спинкой стула. Это была его обычная поза. Наверно, в ней можно увидеть и нечто символическое, если не мистическое — только в зажатом состоянии, только когда некуда деваться, нельзя пошевелиться от свалившихся обстоятельств, мы начинаем судорожно и успешно, судорожно и успешно искать выход.
И находим.
Хорош ли, плох ли этот выход, но мы его находим. Оставляем клочья одежды и клочья кожи на стенках узкого лаза, сдираем в кровь живот и спину, наши коленки превращаются черт знает во что, но мы продираемся к свету, к простору, к свежему воздуху и ясной истине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Значит, Екатерина Сергеевна, вы утверждаете, что ваша квартира взломана и обесчещена именно из-за этих фотографий? Я правильно вас понял?
— Во всяком случае дверь была взломана, квартира превращена в какое-то месиво, а когда я все расставила по местам, оказалось, что ничего кроме мыльницы и конверта со снимками не пропало.
— Но так могло случиться, если воров просто кто-то вспугнул! Они заглянули в конверт, увидели, что снимки необычные, криминальные, это их заинтересовало, но на площадке раздались голоса или что-то в этом роде, а? Вы не допускаете такого развития событий?
— Нет, не допускаю.
— Слушаю вас внимательно.
— Пленка в конверте лежала плохо, она выпирала, конверт топорщился... Тогда я ее вынула и положила в пластмассовую колбочку. Чехол для кассеты, знаете?
— Продолжайте.
— Так вот, сегодня, всего несколько часов назад, я была в этом проявочном пункте.
— С какой целью?
— Слушайте. Я была в этом самом проявочном пункте. Там, где мне проявили пленку и отпечатали снимки. И девушка, которая принимала у меня заказ, а потом выдавала снимки и пленку, сказала, что к ним в день ограбления приходили два хмыря. Интересовались — осталась ли у них пленка.
— А как они узнали, что вы проявляли пленку именно в этом пункте?
— По фирменному конверту. Там указаны телефоны, адрес и так далее.
— И что им сказала приемщица?
— Сказала, что пленка выдана вместе со снимками. Не найдя пленки в конверте, они надеялись, что она осталась в проявочном пункте. Подумали, что, может быть, я еще какой-то заказ сделала, — все время натыкаясь на недоверчивый взгляд Убахтина Касатонова поясняла более многословно, чем ей хотелось.
— Знаете, что я вам скажу, Екатерина Сергеевна... Я вам такое скажу, такое скажу, — бормотал Убахтин, не сводя взгляда со снимков. — Я вам вот что скажу... Я ведь с вами согласен.
— Фу! — перевела дыхание Касатонова. — А я слушаю и думаю, что же он мне сейчас выдаст промежду глаз!
— Давайте мы все-таки уделим внимание снимкам, — проворчал Гордюхин. — Есть же в них что-то такое, из-за чего взломана дверь в квартиру!
Столпившись у стола, все трое принялись сличать два ряда снимков. И сколько не всматривались, сколько не сопоставляли, ничего резко обличающегося обнаружить не могли.
— Зажигалка! — наконец, воскликнула Касатонова. — На моем снимке есть зажигалка, а на вашем ее нету. Смотрите! Осталась одна пепельница. Зажигалка исчезла.
Касатонова торжествующе посмотрела на Убахтина, на участкового, но они, как ни странно, ее находкой нисколько не воспламенились. Почти одинаково пожали плечами, посмотрели друг на друга и снова оборотили свои взоры к снимкам.
— Кто-то из ребят мог взять, чтобы прикурить, — пояснил, наконец, Гордюхин. — А потом положил ее в другое место. Вот и весь секрет.
— А мог по рассеянности просто в карман сунуть, — усмехнулся Убахтин. — Вот на вашем снимке, Екатерина Сергеевна, шторы как бы сдвинуты, а на нашем распахнуты... Но это эксперт сделал на моих глазах и по моему совету. Света ему мало показалось для съемки. Он и люстру включил, чтоб света было больше.
Знаете, что я думаю... Пуганная ворона куста боится. Вполне возможно, вполне возможно... Если, конечно, принять вашу версию, — Убахтин исподлобья посмотрел на Касатонову, — что убийца или убийцы опасались чего-то, что могло оказаться на снимках. Понимаете? Человек совершает убийство, заметает следы, насколько хватает у него времени и сообразительности. И линяет. А скрывшись в своем логове, начинает просчитывать, вспоминать, прикидывать, не упустил ли чего? И вдруг обнаруживает, что упустил нечто важное, нечто изобличающее. И он срочно принимает меры, чтобы оставленные следы как то... Если не уничтожить, то обесценить, лишить их юридической доказательности.
— Это как? — спросила Касатонова. — Если следы есть, то они есть! Что бы я не предприняла, они ведь не могут исчезнуть!
— Поясняю для понятых... К примеру, найден пистолет возле трупа, а на нем отпечатки ваших пальцев. Как?! — возмущаетесь вы. Не может такого быть! А вот, — говорит вам какой-нибудь следователь-недоумок... И показывает пистолет, показывает ваши отпечатки пальцев на нем. Где?! — кричите вы и хватаете пистолет из рук следователя. И все, все отпечатки уже как бы и не существуют.
— Почему?
— Потому что на суде вы скажете... Да, действительно, на пистолете есть мои отпечатки. Но они появились там уже в кабинете следователя, который сознательно и злоумышленно подсунул мне этот пистолет. Понимаете? Отпечатки есть, но они уже никакого значения в деле иметь не могут. Потеряли свою доказательность.
— Как вы много знаете! — восхищенно прошептала Касатонова и уставилась на Убахтина таким изумленным взглядом, что тот смешался и чтобы скрыть растерянность, сгреб снимки в две стопки и рассовал по конвертам. — А отпечатки, обнаруженные на телевизионном пульте... Они не потеряют своего значения?
— Ни в коем случае! И только благодаря вам, Екатерина Сергеевна! Потому что сейчас, когда эксперт принесет эти отпечатки уже на фотобумаге, вы, как понятая, распишетесь и подтвердите тем самым их доказательность. Там будет указана дата, время и даже место, где вы поставили свою подпись, и что бы потом не случилось, какой-бы хитроумный убийца не схватил эти отпечатки своими отвратительными пальцами, ему не удастся их обесценить.
— Не тем вы занимались всю жизнь, Екатерина Сергеевна! — вздохнул Гордюхин. — Ох, не тем!
— Да, да, да! — согласилась Касатонова. — Я только сейчас, вот в этом кабинете поняла, что жизнь прошла мимо.
— Но вы еще многое можете успеть!
— Стараюсь! — рассмеялась Касатонова. — Вы же видите как я стараюсь!
— И очень успешно! — заверил ее Убахтин. — Может получиться так, что только благодаря вам удасться разоблачить убийцу, — Убахтин щедро расплачивался за изумленно-восторженный взгляд, которым наградила его Касатонова несколько минут назад.
— Я сегодня вручила повестки на фабрике... Вы пригласили к себе около десятка человек... — Да, я знаю, Коля мне сказал, — Убахтин кивнул в сторону участкового. — Спасибо. Вы нас очень выручили. Посылать по почте — дело долгое да и ненадежное, а у нас все в бегах, все, как говорится, задействованы.
— Я не о том, — Касатонова решилась, наконец, произнести слова, которые вертелись у нее на языке все это время. — Вы не вызвали на допрос одного человека... — Кого?
— Секретаршу Балмасова. Юшкову Елену Ивановну.
— Вы считаете, что ее нужно вызвать?
— Да.
— У вас есть основания полагать, что... — Да, — Касатонова твердо посмотрела следователю в глаза.
— Хорошо, — легко согласился Убахтин. — Пригласим и Юшкову. Повестку отнесете?
— Отнесу. Поговорите о ней с Цокоцким.
— Это который с чемоданом вертелся? Который нам первым позвонил об убийстве?
— Да. Он сейчас замещает Балмасова.
— Думаете, скажет что-то интересное?
— Надеюсь.
— У меня такое ощущение, что вы уже допросили этого Цокоцкого?
— Без протокола, — Касатонова посмотрела на Убахтина широко раскрытыми глазами. — Без протокола люди откровеннее.
— И безответственнее. Когда их слова никто не записывает и они знают, что эти слова им потом не придется подтверждать в судебном заседании... Они часто такое несут, настолько откровенны, что оторопь берет. Оторопь! — повторил Убахтин.
— Отказываются от собственных слов?!
— С легкостью необыкновенной!
— Но ведь это надо как-то объяснить... Нельзя же так просто сказать — я этого не говорил.
— Ха! — воскликнул Убахтин и досадливо грохнул костяшками ладони об стол.
— Вы меня не так поняли! — говорят они. — Я не мог подобного сказать! — говорят они. — Как вы могли подумать!? — говорят они, гневно сверкая очами. Это не мои слова! Это кто-то другой их произнес!
— Какая же тяжелая у вас работа! — опять прошептала Касатонова, устремив на Убахтина изумленный свой взгляд.
Поколебавшись, она не стала пересказывать Убахтину слова Цокоцкого о секретарше, решив, что и так сказала достаточно. А вмешиваться в ход расследования и обвинять человека не имея никаких доказательств, кроме чужих слов, возможно, предвзятых слов... Она не могла. То, что сказал Цокоцкий, наверняка знают на фабрике и кто-нибудь обязательно об этом упомянет. Наверняка сейчас в конторе только об этом и разговоры. Что же Цокоцкий все это поведал только ей, чужому, случайному человеку? Конечно, у Касатоновой были и свои зацепки, тот же окурок в туалете, окурки на дороге, ночной хлопок двери в подъезде, женщина в светлом плаще под темным зонтиком... Касатонова наверняка знала, что эта женщина не живет в их подъезде, не было этой женщины среди соседок. Но вываливать свои разрозненные ничем не подтвержденные знания на стол следователю... А если завтра тот же Цокоцкий скажет, что все его слова — слухи, что он только пересказал слухи и не более того? Срам! Свалится много сраму на непутевую голову Касатоновой.
* * *
Выпроводив гостей, Убахтин плотно закрыл за ними дверь, вернулся к столу, сел и, сцепив пальцы рук, положил этот сдвоенный кулак на холодное стекло, которое хоть как-то скрашивало пошарпанную поверхность стола.
— Так, — сказал Убахтин. — Приступим.
Это был уже совсем не тот человек, которым был десять минут назад. При посторонних Убахтин прикидывался гостеприимным хозяином, доброжелательным и снисходительным. Он мог великодушно кого-то похвалить, мог просто кивнуть в знак согласия, независимо от того был ли он действительно согласен с тем, что слышал. Теперь же за столом сидел человек жесткий, настороженный, подозрительный. В каждом слове, кто бы это слово не произнес, он искал второй, третий смысл. И находил эти второй, третий смыслы, независимо оттого, присутствовали ли они в неосторожно произнесенном слове.
— Так, — опять повторил он. — Снимки... Хорошо, разберемся со снимками.
Может быть, они действительно кому-то нужны. А может быть и нет. Окурок в унитазе? Пусть будет окурок в унитазе. А сразу не сказала, не отдала. Лукавите, Екатерина Сергеевна, лукавите. Это что, действительно бабье кокетство или нечто иное? Ладно, разберемся. Гогот в курилке? Это фактор. Секретарша? Хорошо, путь будет секретарша. Снимки... Опять возникают снимки, — Убахтин резко выдвинул ящик стола, взял фирменный конверт, вчитался в адрес, телефон проявочного пункта. — Хорошо, навестим товарищей. — И снова бросив конверт в ящик, так же резко его задвинул.
В дверь раздался стук.
— Да! — сказал Убахтин.
Вошел эксперт с несколькими листами бумаги.
— Юрий Михайлович... Все в порядке.
— Получилось? Давай сюда, — Убахтин взял фотобумагу с увеличенными отпечатками пальцев, всмотрелся. — Как говорят ученые люди, вполне пригодны для идентификации.
— Вполне, Юрий Михайлович.
— Спасибо, Костя. С меня причитается.
— Да, ладно.
— Вот этот отпечаток остался на кнопке сверху, да? А этот снизу, не оборотной стороне пульта? Значит, на кнопке большой палец правой руки, снизу — указательный или средний.
— Скорее, средний.
— Почему?
— Удобнее. Попробуйте взять любой предмет, блокнот какой-нибудь и сделайте вид, что нажимаете кнопку.
— Нет, Костя, не соглашусь я о тобой. Ты учти маленькую подробность... Пульт зажат в руке мертвого человека... Тут еще работает чувство опаски, брезгливости... Все-таки указательный. Но это, в конце концов, неважно. Значит, так... Завтра ко мне придут люди с фабрики. В течение дня... Человек десять. Что-то около этого. Ты у всех возьмешь отпечатки. И указательного пальца, и большого.
И безымянного. И жизнь покажет, кто из нас с тобой более прав.
— Боюсь, что вы, Юрий Михайлович, — сдался Костя.
— Не надо этого бояться. В любом случае победит... Что победит?
— Дружба.
— Правда победит, Костя. Но ты тоже прав. Потому что дружба и правда — это одно и тоже. Записываешь умные мысли?
— Да, вроде, нет... — Напрасно. Записывай. И начни с этой. Дружба и правда — это одно и то же. Не забудь указать автора.
— А кто автор, Юрий Михайлович?
— Я! — закричал Убахтин. — Кто еще может произнести подобное? — спросил он уже потише. — Все, Костя! На сегодня свободен. Но завтра... У тебя двойная нагрузка. Отпечатки будешь снимать до того, как я начну беседовать с человеком, усек?
— Усек.
— А до того, как я закончу с ним беседовать, ты мне звонишь и докладываешь — его пальчики на пульте или нет. Если состоится совпадение... Сам понимаешь — это победа. Катись!
— Всего доброго, Юрий Михайлович.
Убахтин встал, подошел к двери, поплотнее закрыл ее после ухода эксперта и снова вернулся к столу.
— Так, — сказал он. — Вскрытие.
Вынув папку уголовного дела, Убахтин раскрыл ее и тут же наткнулся на заключение экспертизы. Он уже читал его несколько раз и углубился снова.
Выстрел был произведен в затылок почти в упор — вокруг раны обожжены волосы. То есть, преступник подойдя сзади, почти приставил пистолет к затылку, почти уперся стволом в затылок. Но не коснулся, нет, это тоже подчеркнули эксперты.
По характеру подпаленных порохом волос можно предположить, что убийца стрелял с расстояния примерно десять-двадцать сантиметров.
— Конечно, — проворчал Убахтин, — промахнуться невозможно.
Смерть была мгновенной. Балмасова вначале бросило вперед, он ткнулся в журнальный столик, но тут же соскользнул с кресла, и уже в агонии опрокинулся навзничь. Халат распахнулся, Балмасов остался лежать, протянув правую руку с пультом в сторону телевизора. Работающего телевизора. Там как раз замечательный сыщик Коломбо распутывал очередное хитроумное преступление. Любил Балмасов Коломбо, это следствие установило бесспорно — просмотрев стопку газет, сложенных в туалете, Убахтин убедился, что единственная передача, которую подчеркивал Балмасов на протяжении нескольких недель, был сериал «Коломбо». Вот его он не пропускал или уж, во всяком случае, старался не пропускать.
— Халат, — пробормотал Убахтин. — Распахнутый на трупе красивый махровый халат, купленный на Канарских островах. «Тенерифе» — через всю спину шла яркая надпись. И тут же желтый пляж, синее море, белый парус, а на пляже красотки, на которых только шнурочки вместо купальников. Вернее, на них были купальники, но в виде шнурочков, исчезающих в складках юных тел... — А пояс от халата висел в ванной на крючке. Почему пояс находился в ванной, а не на теле хозяина, где он и должен был находиться? А потому, — сам себе ответил Убахтин, — что хозяин собирался принять душ, он уже вошел в ванную, уже повесил пояс на крючок. И в этот момент раздался звонок в дверь. Поздний гость не предупредил его телефонным звонком. Иначе Балмасов не стал бы раздеваться. Звонок в дверь был неожиданным. Не затягивая на себе пояс, Балмасов прошел в прихожую и посмотрел в глазок. За дверью стоял хорошо знакомый ему человек. Ну, просто очень знакомый. Потому что Балмасов не вернулся, чтобы повязать пояс, не надел на себя ничего более приличествующего... Значит, это был человек, которого он мог принять в распахнутом халате.
— Вот это уже важно, — вслух проговорил Убахтин. — Пришел человек, которого Балмасов мог спокойно принять в любом виде. А если вспомнить окурок, найденный нашей бдительной понятой в унитазе... То мы вполне можем допустить, что это был человек с мебельной фабрики. Рабочий? Водитель? Бригадир? Начальник цеха? Нет, вся эта шелупонь не осмелится прийти в дождливую ночь к директору, к владельцу фабрики по какому бы то ни было вопросу.
— Я не перехлестываю? — спросил себя Убахтин. — Нет, ты, Юра, не перехлестываешь. Ты идешь в правильном направлении. А если я иду в правильном направлении, значит, могу продолжить движение. Что мы делаем, принимая хорошо знакомого человека в собственной квартире? Так уж сложилось в нашей жизни, что встреча — это сесть за стол, закурить, выпить по рюмке, второй, третьей, поговорить. Было ли все это в тот злополучный вечер?
Это очень важно — было или не было?
Убахтин встал, быстро и нервно несколько раз пересек кабинет, задержался на секунду у окна, но не увидев во дворе ничего интересного, снова вернулся к столу и сел, резко придвинув стул так, что оказался зажатым между столом и спинкой стула. Это была его обычная поза. Наверно, в ней можно увидеть и нечто символическое, если не мистическое — только в зажатом состоянии, только когда некуда деваться, нельзя пошевелиться от свалившихся обстоятельств, мы начинаем судорожно и успешно, судорожно и успешно искать выход.
И находим.
Хорош ли, плох ли этот выход, но мы его находим. Оставляем клочья одежды и клочья кожи на стенках узкого лаза, сдираем в кровь живот и спину, наши коленки превращаются черт знает во что, но мы продираемся к свету, к простору, к свежему воздуху и ясной истине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21