— Это правда, — согласилась я. — Мир его праху.
Прихлебывая чай, я оглядела комнату. Все тот же голый земляной пол и выцветшие ситцевые подушки на деревянном возвышении, грубый стол и тяжелый самодельный буфет — по-прежнему единственные предметы мебели. Ничто не изменилось в этом доме, только теперь в нем больше не было Абделала.
— Вы сказали, наш отец прислал вам письмо, — проговорил Хассан, бросая окурок сигареты на пол. — А что он в нем писал?
Такая вопиющая невежливость переполнила чашу терпения его брата. Он сделал Хассану сердитый выговор по-арабски, на что Хассан в ответ лишь пренебрежительно пожал плечами.
— Простите, ситт, — обратился ко мне Ахмед.
— Все в порядке, естественно, что вам хотелось бы об этом знать. — Я поставила свою чашку, и Ахмед тотчас же наполнил ее снова. На этот раз мне не нужно было тянуть время, чтобы придумать, что сказать, — ложь полилась без всяких затруднений, так зубная паста легко и просто выдавливается из тюбика. — Он посылал мне привет и писал, что надеется снова увидеться со мной. Я планировала в любом случае поехать в отпуск, поэтому... — Я пожала плечами, похоже, точно так же, как Хассан.
— Да, — задумчиво отозвался Ахмед, — жаль, что вы приехали слишком поздно.
Слишком поздно... слишком поздно. Эти, без сомнения, самые грустные слова на свете погребальным звоном отозвались у меня в голове. И вдруг комната и все, что меня окружало здесь, стало непереносимым. Я резко поднялась со своего места.
— Я должна идти. Благодарю вас.
Они оба проводили меня во двор: Ахмед — почтительно, как гостеприимный хозяин, Хассан — с видом скверного мальчишки, который нипочем не оставит взрослых одних. Мне не следовало открыто игнорировать его, поэтому я подала ему руку при расставании, однако смелое пожатие его тонких пальцев было мне неприятно.
— Как долго вы пробудете в Луксоре? — спросил он.
— Не знаю. Вероятно, несколько дней.
— Как жаль, — вступил в разговор Ахмед, — что вы не повидали моего отца.
И тут я поняла, встретившись с серьезным взглядом его черных глаз, что он не сказал мне всего, что мог бы сказать. Но с чего бы ему доверять мне, если я сама была не слишком-то откровенна с ним. Обычно я имею обыкновение верить людям — или, как говаривал Джейк, меня можно провести одним честным выражением лица.
Во все время чаепития я чувствовала присутствие Хассана, который стоял, с ленивой грацией прислонившись к стене. Он был потрясающе красив, даже безобразная западная одежда, которая смотрелась достаточно плохо на европейцах и выглядела чудовищным богохульством на потомках фараонов, не могла его изуродовать. Однако красивое лицо Хассана не было честным. Я не склонна была обманываться его безупречной внешностью и подозревала, что сдержанность Ахмеда продиктована теми же соображениями. Ничего не оставалось, как уйти, что я и сделала, но весь путь вниз по тропинке мне казалось, что я спиной чувствую насмешливый взгляд черных глаз Хассана.
Я совершенно потеряла счет времени и удивилась, когда оказалось, что все остальные только что выбрались из гробницы Рамоса. Мистер Блоч воспринял мои сбивчивые извинения без комментариев, похоже, он счел естественным, что мне захотелось побродить в одиночестве.
Когда мы вернулись в отель, солнце накалило все до температуры кипения, и участники экскурсии разбрелись в поисках холодного душа и еще более охлажденных напитков. Я провела остаток дня в своем номере, даже не спустилась вниз к обеду.
Какой-то крошечной, способной анализировать частью сознания я не переставала удивляться силе отчаяния, заполнившего большую, оставшуюся его часть. Я не видела Абделала много лет, и тем не менее известие о его смерти причинило мне такую боль, словно он умер на моих глазах. И помимо этого над чувством утраты превалировала уверенность в том, что моя единственная надежда рухнула. Вопреки логике, я с нетерпением ждала разговора со стариком, разговора, который должен был положить конец болезненной страсти, владевшей мною последние десять лет.
Болезненной? Не очень-то приятно признаваться себе в подобных вещах, и долгое время мне удавалось запрятать это слово глубоко в подсознание. Теперь же, нервно меряя шагами пышущий жаром номер отеля, я осмелилась заглянуть правде в глаза. Ненависть — разрушительное чувство, однако она разрушает не объект ненависти, а того, кто ненавидит.
Я твердила себе, что ненавижу Джона и остальных, потому что они заставили страдать моего отца. Я убеждала себя, что хочу бросить им вызов, чтобы восстановить его доброе имя. Но это была только доля правды, очень маленькая ее доля. Я вернулась не для отмщения или восстановления справедливости, а для избавления от чувства, снедавшего меня. Одетая в броню собственной ненависти, я была загипнотизирована ею. Десять лет я не знала иной страсти, кроме жажды мщения. У меня не было ни друга, ни мужа, ни любовника. Никакое естественное, благотворное чувство не могло пробиться сквозь ледяную стену, которую я воздвигла вокруг себя. Однако мне грозило удушье, если она не будет разрушена. Я рассчитывала, что Абделал поможет мне в этом — снабдит оружием для великого противостояния, которое даст выход ненависти и положит ей конец. Но Абделал подвел меня. Вот в чем причина моего горя, это вовсе не печаль по доброму старику, ушедшему туда, где он, наконец, будет вместе со своими языческими богами, а эгоистичное сожаление о том, что он ушел и не помог мне вырваться из добровольного плена.
Моя затея с поездкой сюда потерпела крах. Теперь я не могла бросить вызов Джону, я вооружена не лучше, чем десять лет назад, а блефовать мне плохо удается. Во всяком случае, с Джоном. Что ж, теперь осталось только собрать вещички и отправиться домой — домой к унылой дешевой квартире из одной комнаты, к ужину в одиночестве перед телевизором и вечерам в обществе газеты.
Сегодня днем мои надежды рухнули навсегда. Я знала тяжелые времена и раньше, но такого отчаяния мне до сих пор не доводилось испытывать. Я видела перед собой только две реальные перспективы: либо взбодриться, либо перерезать себе горло. Вторая была слишком радикальной. Возможно, я и неврастеничка, но еще не сошла с ума. А когда зашло солнце и прохладный ветерок прокрался в номер, я подумала, что и за эту малость можно быть благодарной судьбе. Тут я догадалась, что мое нервное состояние частично вызвано голодом: с самого утра я ничего не ела. Поэтому я позвонила вниз и заказала что-нибудь поесть. Потом приняла душ, вымыла голову и надела новую ночную рубашку, которую купила специально для путешествия. Мелочи, но они помогали. На собственном горьком опыте я познала, как велико значение мелких повседневных дел.
Они меня отвлекли, и еда тоже. Когда я жевала довольно сухой сандвич с цыпленком, мысли мои вернулись к квартире и вечерней газете, но воспоминание пробудило не отчаяние, а любопытство. Анализируя это обстоятельство, я поняла, что достигла некоего поворотного пункта. Появилась первая слабая трещинка в ледяной стене, и в первый раз здравый смысл возобладал над навязчивой идеей.
Странная получилась история с той газетой.
Тогда это было как ответ на молитву. Я даже не задумалась над подобным чудом, что доказывает, как я теперь понимаю, до чего дошла моя неврастения.
После того как пришло письмо от Абделала, мной владела одна мысль — как попасть в Луксор. Я попросила отпуск и всем рассказывала о своих планах, не имея ни малейшего представления, как смогу их осуществить. Причина была самая банальная — мне не хватало денег. У меня было несколько облигаций, но разве я могла ими воспользоваться? Они предназначались на черный день, на случай гипотетической, но неминуемой катастрофы, которая рано или поздно грозит любому человеку.
Я осталась одна-одинешенька на свете, без родственников, без какой-либо поддержки. Потратить последние гроши на столь сумасбродное предприятие я не решалась. Должно быть, хватило ума не делать этого.
Вернувшись в тот вечер домой с работы, я обнаружила вечернюю газету, как обычно, на коврике под дверью. Разносчик газет всегда исправно исполнял свои обязанности, но впервые он взял на себя труд положить газету вверх той страницей, где помешались объявления, и жирно обвести красной ручкой единственно нужно мне в колонке частных объявлений.
В самом объявлении не было ничего из ряда вон выходящего. Немало людей ездит в Египет, а некоторые так непристойно богаты, что им оплатить лишний билет на самолет все равно что мне купить лишний тюбик зубной пасты. И если бы у меня была дочь вроде Ди, мне не хотелось бы, чтобы она моталась по миру — а особенно по салонам Рима и Парижа — без сопровождения. Ну а то, что она сломала ногу, катаясь на лыжах за неделю до того, как должна была присоединиться к своему отцу, сделало присутствие компаньонки просто необходимым.
Нет, заявка на респектабельную молодую леди (с рекомендациями) для сопровождения семнадцатилетней особы до Египта взамен на билет на самолет не была чем-то из ряда вон выходящим. Удивительно другое — кто так пекся обо мне и моих планах и постарался, чтобы это объявление попалось мне на глаза столь необычным образом?
Тогда я не задалась вопросом, решив, что это один из моих многочисленных знакомых (друзей у меня не было). Последующие дни я провела в хлопотах: связывалась по телефону с Ди, доставала рекомендации, подтверждающие мою респектабельность, и занималась сборами. У меня не было времени звонить своим шапочным знакомым.
В номере отеля стало почти темно. Я повернула выключатель, и комнату залил свет, однако на проблему, над которой я теперь ломала себе голову, это света не пролило. Наконец я решила, что, если отбросить эмоции и взглянуть на дело здраво, ни один из моих знакомых не предпринял бы такого странного маневра, чтобы привлечь мое внимание к объявлению. Они сказали бы мне о нем или послали по почте с сопроводительной запиской. Нет, это какой-то незнакомец хотел, чтобы я добралась до Египта. Кто-то изучил для меня газеты. Значит, этот кто-то был другом.
Я сидела и смотрела, как сквозняк шевелил сборки противомоскитной сетки. Здорово было узнать, что у меня есть друг. Вот только...
Вот только если мой друг действительно хотел мне помочь, почему он или она не сделали это открыто? Зачем все эти уловки с газетой? Поездка закончилась провалом. Неужели кто-то надеялся именно на такой результат?
Эта версия имела еще меньше смысла, чем первая. Я могла считать, что у меня нет друзей, но я знаю наверняка, что у меня нет врагов. Даже Джон, мой злой гений, вероятно, питал ко мне чувство не сильнее чем безразличное презрение...
Наружная дверь, которую я опять забыла запереть, распахнулась настежь. В дверном проеме стоял Джон.
Если бы у меня было слабое сердце, я упала бы замертво. То, что он появился, стоило мне о нем подумать, было так же сверхъестественно, как появление джинна из бутылки.
Моя нейлоновая ночная рубашка серийного производства, вся в рюшечках и оборочках, являла собой суррогат роскоши для стесненной в средствах девушки. Я вскинула руки и обхватила ими свои голые плечи. Жест был глупым и древним, как мир. Рот мой открылся, но не для приветственной речи, — дара речи я лишилась напрочь.
Он стоял, держась рукой за дверной косяк, и, сдвинув брови, смотрел на меня. Мне было хорошо знакомо это хмурое выражение во время небольших бесед, которые мы имели от случая к случаю в его кабинете, особенно после того, как Майк обнаружил паука в чернильнице. Для Блоча он приоделся, я же такой чести не удостоилась: на нем была его рабочая одежда — грязные хлопковые брюки и мятая рубашка. Закатанные рукава и ворот обнажали темную, как у арабов, кожу.
Не говоря ни слова и не дожидаясь приглашения, он шагнул в комнату и плюхнулся в кресло. Все его движения были такими — резкими, несдержанными. Только тогда я увидела Майка, вошедшего следом собственной персоной, хотя лицо его выражало сомнение, стоило ли ему здесь появляться.
Я заставила себя опустить руки и повернулась, чтобы смело взглянуть в лицо Джону, набивавшему табак в вонючую старую трубку со спокойствием, которое было невыносимо.
— Старина Джон со своими прежними замашками, — сказала я. — Убирайся отсюда! Сию же минуту!
Джон, прищурившись, осмотрел меня с головы до босых ног и обратно, методично и неспешно. Взгляд его был оскорбительно равнодушен. Мне не особенно нравится, когда на меня плотоядно пялятся, но я не привыкла и к тому, чтобы меня изучали безразлично и скрупулезно, точно археолог разбитую старинную статую.
— Ты покрасила волосы, — заметил Джон. Он прикурил трубку и добавил: — Мне не нравится.
— А кто тебя спрашивает? — Я набрала побольше воздуха, сжала кулаки и сосчитала до десяти. — Джон... мне больше не пятнадцать лет, и я, черт возьми, не собираюсь обмениваться с тобой остротами, словно подросток. Ты намерен убраться или мне позвать управляющего?
Это была тщетная угроза, я понимала: управляющий, скорее всего, закадычный дружок Джона. Он знал в Луксоре каждую собаку и всех держал в страхе.
— Ты стала чертовски хорошенькой женщиной, — продолжал Джон, не обращая внимания на мои последние слова. — Никогда бы не поверил, что такое возможно, правда, Майк?
Я посмотрела на Майка. Он стоял, оцепенев, у стены, точь-в-точь одна из череды до уныния одинаковых статуй фараонов — взгляд устремлен прямо перед собой, руки по швам. При виде его вся моя решимость вести себя как зрелая женщина улетучилась, словно дым.
— Оно умеет говорить? — спросила я елейным голосом. — Или его сперва нужно подключить к розетке?
Лицо Майка побагровело. На мгновение мне показалось, что я вижу перед собой того самого взбешенного восемнадцатилетнего юнца, который однажды обнаружил в своей постели скорпиона. Скорпион был дохлый, но Майк этого не знал.
— Томми! — взревел Джон. И меня бросило в дрожь не только от его громового окрика, но и от того, что он назвал меня, как когда-то прежде, по прозвищу, и он понял это, черт бы его побрал! Я посмотрела ему в глаза и увидела, каков он есть на самом деле — человек холодного отточенного ума, умело скрывающий его за грубыми манерами и неотесанным видом. — Сядь, — приказал Джон, снизив тон. — По виду тебе не пятнадцать лет, а по поступкам ровно столько. Когда ты уезжаешь из Луксора?
— Когда сочту нужным. Но еще не сейчас.
— Томми, ты даешь себе отчет в том, что ты делаешь? Ты что, хочешь снова все это выкопать на свет Божий?
— А чего ты боишься? — взвилась я. — Ну конечно, если я копну, грязь может запачкать все вокруг.
Так это мне только на руку. Мне потребовалось десять лет, чтобы...
— "Я доберусь до тебя, Мориарти, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни", — процитировал Джон, криво усмехаясь. Потом ухмылка сбежала с его лица, и Джон поднял руку. Притягательность его личности была так велика, что этот жест удержал меня от колкого ответа, готового сорваться с губ. — Прости, Томми, это была пошлая шутка. Однако я надеялся, что ты обо всем забыла.
— Как я могу забыть?!
— Извини. Я неудачно выразился. Я надеялся, что ты решила достойно похоронить прошлое. Твоя привязанность к Джейку была достаточно болезненной еще при его жизни, а продолжая цепляться за мертвеца, ты потакаешь своей эмоциональной некрофилии.
Жестокие сами по себе, эти слова, подтверждая мой сегодняшний беспристрастный самоанализ, произвели впечатление удара в солнечное сплетение.
— Ты... мерзавец! — взвизгнула я, задыхаясь от злости. — Я не могу похоронить то, что не умерло. И оно не умрет, оно гноится и кишит насекомыми... — Я закрыла лицо руками и глухо пробормотала: — Черт бы тебя побрал, умник проклятый...
Он коснулся рукой моего плеча, и не успела я опомниться, как он подхватил меня и усадил на кровать. Ноги мои болтались, не доставая до пола, я сидела, как на насесте, и подглядывала за ним сквозь пальцы, закрывавшие лицо, изо всех сил стараясь взять себя в руки. В конце концов мне это удалось, и тогда я заметила, что вид у него не такой высокомерный, как прежде.
— Ну что ж, — сказал он, — коли так, валяй говори, что накипело. Сними камень с души.
Я не могла. Я все еще не пришла в себя от этого предательского удара ниже пояса.
— Как ты узнал, что я здесь? — спросила я, чтобы потянуть время. — И не наговаривай на милого мистера Блоча, будто это он меня выдал.
— Блоча? Откуда ты его знаешь?
— Я приехала с его дочерью. Ей нужна была сопровождающая.
— Могу подтвердить, что нужна, — неожиданно вставил Майк. Я бросила на него уничтожающий взгляд, на который он ответил широкой улыбкой.
— Блоч, — задумчиво повторил Джон. — Нет, это не он сообщил мне, что ты здесь, а Ахмед.
— Ахмед? Но каким образом...
— Ты встречалась с ним сегодня, не так ли? После этого он пришел в институт и вручил мне записку для тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24