"Почему она меня берегла, холила, лелеяла? - гадал он сейчас, хотя при жизни Верочки никогда не задумывался об этом.-- Любила крепко? Или была признательна за то, что из многих невест я, редкий послевоенный жених, офицер, остановил свой выбор на ней? Или было еще нечто другое, о чем я не имею представления и не догадываюсь?.."
Сейчас, потеряв Верочку и выучив почти наизусть объявления женщин в "Вечерней Алма-Ате", он пришел к выводу, что, наверное, в той лучшей части женщин довоенного года рождения была воспитана и жила глубочайшая ответственность за семью, ведь по внешнему виду мужа судили о жене, а репутация хорошей хозяйки, жены немало значила тогда в обществе, и ее старались поддерживать, беречь. А сегодня женщина уверена, что о ней судят только по ее внешнему виду, а если муж выглядит, мягко говоря, неряшливо, так это его заботы, его проблемы, его человеческий облик, и это ничуть не бросает тень на элегантную супругу, которая иногда и рядом-то с мужем идти стесняется.
Благодаря заботам Верочки, Акрам Галиевич слыл в Хлебодаровке щеголем. А когда они вдвоем шли на работу или возвращались домой, на них любо было глянуть: оба высокие, крепкие, и все на них аккуратное, подогнанное, чистое, отглаженное,-- сразу чувствовалась умелая женская рука...
Про каждый куст сирени, про каждое вишневое деревце в саду нельзя было сказать, не упомянув Верочку. Ее стараниями все это насажено и выращено. А с другой стороны, не станешь ведь в газету писать про покойницу-жену, женщин интересует он сам -- какой, на что годится.
В общем, совсем запутался Акрам Галиевич, а тут приспела эта телеграмма с Сахалина...
Телеграмма требовала каких-то действий. Поначалу пришла мысль отбить ответную: "Не приезжай!" Но куда? На кудыкину гору? На деревню дедушке? Хотел даже дать отбой в газету. Мысль показалась забавной, только как бы это называлось у газетчиков? На этот случай, наверное, и слова подходящего нет: опровержение, отказ, передумка? Лучше, на его взгляд, подходило военное --отбой.
Не в пример тяжело давшемуся брачному объявлению, отказ так и просился на бумагу:
"ОТБОЙ! Юрист из Хлебодаровки, к сожалению, передумал приглашать иногородних в надежную тихую гавань. Решил отдать предпочтение уроженке своего райцентра (акклиматизация, адаптация и прочее) не старше пятидесяти лет".
Вот уж, наверное, заклеймили бы его позором за трусость, малодушие, безответственность женщины по всей стране, даже те, которым начхать и на Хлебодаровку, и на самого Акрама-абзы, и писем он получил бы не меньше, чем "романтический" брачный аферист, но только без денежных переводов.
Но, как ни крути,-- назад хода нет. "Чему быть, того не миновать!" --решил наконец Акрам-абзы и перво-наперво купил в магазине две бутылки шампанского.
Как человек обстоятельный, он решил составить программу встречи Натальи Сергеевны. Входила сюда и генеральная уборка во дворе и в доме, но эти дела он отодвинул в самый конец недели -- на субботу, чтобы к воскресенью все сияло и сверкало, как в старые и добрые времена при Вере Федоровне. С шампанским тоже было решено. Надо было придумать что-нибудь интересное, необычное, как говорил их завклубом -- гвоздь программы.
Но найти этот самый "гвоздь" оказалось делом непростым. "Не то, не то..." -- отметал Акрам Галиевич одну идею за другой, аж взмок от волнения -- не шло ничего путного в голову. И вдруг его осенило: баня!
Была у них в углу сада своя баня, построенная недавно, три года назад, когда всеобщий саунный бум докатился и до Хлебодаровки. Построил Акрам-абзы ее хитро: хочешь -- топи дровами по старинке, а хочешь -- электричеством, если времени или дров нет, хочешь -- парься по-русски, то есть с веником и ушатом холодной воды, а хочешь -- дыши сухим паром по-фински. Хоть патент получай на изобретение!
"Баня для человека издалека, с дороги, и есть гвоздь программы",--обрадовался Акрам-абзы и решил навести там порядок.
Баню не топили уже месяца три. За два вечера Акрам-абзы привел ее в порядок, подремонтировал заодно кое-что, а когда баня-сауна была готова принять Наталью Сергеевну, засомневался: удобно ли будет сразу баньку предложить, хотя человек и с дороги. А вдруг подумает: "Ишь, бессовестный старик, сразу в баню завлекает"? В общем, подумал-подумал Акрам-абзы и решил гвоздь программы отменить.
Так, в заботах и хлопотах, глубочайших раздумьях, тревогах и сомнениях подходила к концу трудовая неделя.
В четверг вечером заглянул к нему Жолдас-ага.
-- Салам алейкум,-- приветствовал друга бухгалтер.-- Что-то ты совсем загрустил, заходишь редко. Я вот с чем пришел: скоро ведь поминки Веры Федоровны, так я договорился в колхозе, выпишут тебе пару баранов, а ты забери их недели за две и пусти к моим в загон. Подкормим, доведем, так сказать, до кондиции, я особый рецепт знаю...
"Знает или не знает о телеграмме?" -- то бледнел, то краснел растерявшийся Акрам-абзы.
-- Вижу, по двору суетишься, чистишь, скребешь, баньку вроде затеял,--продолжал Жолдас-ага.-- Не знаешь, куда себя девать от одиночества? Понимаю, брат, понимаю...
"Не знает, не знает",-- успокоился Акрам-абзы. Прямой, без хитрецы был мужик Беркутбаев, но что-то сказать следовало: человек не иголка, в кармане не спрячешь, все равно увидит гостью. И Акрам-абзы решился:
-- Да вот, Жолдас, в воскресенье, может, дальняя родственница из Оренбурга подъедет. Обещалась, хотела глянуть на мое холостяцкое житье-бытье,-- сказал он неуверенно.
-- Гость - это хорошо. Поговоришь, отойдешь душою. И к нам заходи с гостьей...
С тем Жолдас-ага и распрощался.
Ночь после ухода соседа выдалась бессонной. Акрам Галиевич думал о Верочке, о поминках, о баранах, за которыми нужно ехать далеко в степь, за реку, но больше всего о Наталье Сергеевне. Какая она? Умная, добрая, умелая? Или, наоборот, вертихвостка какая, ведь добралась до самого Южно-Сахалинска, до самого края на карте, дальше некуда -- море-океан.
В короткие минуты дремы бессонной ночи снилась ему урывками разная Наталья Сергеевна -- то жгучая брюнетка с прокуренным голосом, то полная блондинка, солидная, важная дама, вся в перстнях и в маникюре, чем-то смахивающая на заведующую райгазом, то совсем молодая женщина в джинсах на берегу океана в час прибоя...
Утром, когда он шел на работу, встретил Сташову и та отдала ему газеты и журнал "Человек и закон" -- профессиональный журнал нотариуса,-- потом, спохватившись, достала из сумки два письма. Акрам Галиевич с Верочкой письма получали редко, и поэтому два письма сразу его удивили. Красивые конверты, аккуратно подписаны, один пахнет духами.
Письма были адресованы Сабирову, но ни почерки, ни обратные адреса ни о чем ему не говорили. Поначалу он никак не увязывал их с брачным объявлением, и вдруг дошло -- первые ласточки. Читать письма на улице он не стал, хотя и разбирало любопытство, торопливо сунул их в карман и зашагал на службу.
Поутру посетители шли один за одним, и в круговерти дня Акрам Галиевич про письма забыл. После смерти жены он стал обедать в райпотребсоюзовском ресторане, где кормили вкусно и недорого, да и отношение к нему было особое. О письмах он вспомнил, только когда буфетчица многозначительно спросила:
-- Долго, Акрам Галиевич, в холостяках собираетесь проходить? А то есть у меня на примете подруга, могу познакомить...
-- Что подруга, вот если бы вы на меня глаз положили, Анна Ивановна, я бы подумал,-- ответил, улыбаясь, Сабиров.
-- Да я, может, и положила б,-- бойко ответил буфетчица,-- так у меня ж муж есть...
После обеда, как обычно, посетителей не было, и он, не таясь, достал письма. Прежде чем вскрыть, аккуратно поставил на каждом дату получения, на всякий случай пронумеровал, и только потом ножницами отрезал край конверта.
Письма были разные. Одно -- от учительницы из Куйбышева, которая писала, что давно потеряла надежду выйти замуж, и газету с брачными объявлениями ей принесла подруга, желавшая пристроить ее, лучше других понимавшая всю горечь ее одиночества.
"...И обе мы,-- писала учительница,-- не сговариваясь, остановились на Вашем объявлении. Нам показалось, что Вы -- достойный, уважаемый человек, по каким-то неведомым нам причинам оставшийся вдруг один, и, как пошутила моя подруга, ради Вас можно рискнуть. Но беда вот в чем: сама я никогда не решусь приехать к Вам -- не так воспитана, и превозмочь себя нет сил. Хотя мне очень бы хотелось познакомиться с Вами. Не могу представить, как это я заявлюсь и скажу: "Здравствуйте, это я. Не возьмете ли Вы меня замуж?"
Хотя, повторяю, заочно вы мне симпатичны, и я бы с удовольствием прибилась к тихой, надежной гавани и, смею думать, смогла быть достойной хозяйкой в Вашем доме. Сейчас в школе каникулы, я целыми днями дома и от всей души приглашаю Вас в гости. Пожалуйста, приезжайте, ведь от Оренбурга к нам всего пять часов езды поездом. Встречу, покажу наш замечательный город, Волгу. Мне кажется, такая форма знакомства была бы более достойной, рыцарской.
С уважением, Елена Максимовна".
Второе письмо, на тонкой, красивой бледно-голубой бумаге с изящной ярко-красной розочкой в левом верхнем углу, ошарашило нотариуса.
Личных писем он никогда не получал, исключая тыловые треугольники от своих стариков, да и письма те писались кем-нибудь из соседей под диктовку: не шибко грамотными были родители, старая грамота, что они знали, арабская, а позже и латинский шрифт для татар, который они все-таки одолели, были упразднены. Третью письменность, современную, им одолеть так и не удалось. Много ли напишешь, диктуя чужому человеку, да и время было суровое, о чем писать,-- не станешь же расстраивать солдата. Так что их письма были полны вопросов: как воюешь, как живешь, виден ли конец проклятой войне?
А тут, на склоне лет, первое любовное послание. От таких слов и голове закружиться недолго.
"Милый Акрам Галиевич,-- начиналось второе письмо.-- Простите мне заранее подобное обращение, ибо и далее я, наверное, не сдержу по отношению к вам ласковые нежные слова, которые я копила, собирала и сберегла, не расплескав их в своей сложной, ухабистой жизни.
Да-да, я верила, я знала, что встречу человека с безупречной репутацией и прекрасным общественным положением. И только такому человеку я готова отдаться полностью -- душой и телом. Все или ничего! Зачем размениваться, не правда ли? Пить -- так шампанское, любить -- так короля! "Вечернюю Алма-Ату" я выписываю уже несколько лет, с первых брачных объявлений. Я даже переплела их по годам, как иные переплетают книги. Получаю я и "Ригас балс", где тоже печатают подобные объявления, но, поверьте, ни одно объявление меня так не тронуло, не взволновало, как ваше. Я поняла сразу: вы -- моя судьба! Как верно, а главное, поэтически вы выразились в конце: "...и поверить, что жизнь все-таки удалась". Признайтесь, вы тайный поэт?
В долгие осенние вечера, когда за окнами будет бесноваться непогода, лить холодный косой дождь, я буду сидеть в глубоком кожаном кресле у камина и, зябко кутая плечи в пуховый оренбургский платок (у меня его пока нет), буду читать вам вслух вашу любимую газету "На страже социалистической собственности" и журнал "Человек и закон", который я просто обожаю.
А вы, большой и сильный (таким я вас вижу), седой человек, отдавший ради закона и правопорядка жизнь селу, стоите у меня за спиной в бархатном халате (я его вам подарю) и гладите своими нежными длинными пальцами мои волосы. Огненные блики камина, падая на пурпурный бархат, будут еще сильнее оттенять вашу благородную седину.
Дорогой мой, я уже полюбила наши будущие вечера у камина, пусть в глуши, но за тихой высокоинтеллектуальной беседой о законе и праве, о хищениях и злоупотреблениях (имею в виду должностных), ведь вы, юристы, в курсе всего интересного. Я чувствую, я знаю, как буду вас любить, как буду верна вам в вашей заслуженной старости. Я не скрашу -- я украшу осень вашей жизни. Я обязательно покрашу волосы под седину, и мы вдвоем будем замечательно смотреться. Я уверена: такой тонкий человек, с поэтическим видением мира, как вы, не может не понять меня, мой хрупкий мир грез, моих изящных чувств, и не оценить долголетней верности вам. Я ждала только вас, вы поймете это, как только увидите меня, услышите мой голос, заглянете в мои глаза, попадете в мои нежные и страстные объятия. О, поверьте, я сохранила не только жар души... Пишу только о чувствах,-- разве не они главное в нашей будущей жизни? -- и, как женщина тонкая, считаю: женщина -- это тайна!
Поэтому приезжайте, откройте эту тайну на радость и удовольствие нам, и тогда наверняка вы снова повторите свои мудрые слова: "Жизнь удалась!"
Целую нежно-нежно, страстно-страстно, обнимаю точно так же. Жду, люблю. Торопись, милый голубь к заждавшейся тебя голубке, не томи ее долгим ожиданием.
Твоя Белла, можно просто -- Белочка".
Акрам Галиевич от волнения снял пиджак и нервно заходил по комнате. События принимали неожиданный оборот. Мелькнула и тут же пропала мысль о Наталье Сергеевне.
-- Какая женщина! - невольно вырвалось у него. - Какой шквал, тайфун, ураган!
За тридцать лет жизни с Верочкой он вряд ли слышал столько волнующих слов! А какой тайной веяло от них!
"Поистине тонкая женщина,-- думал Акрам-абзы, вспоминая "жар души", "хрупкий мир грез", "осень вашей жизни".-- А как умна! "Женщина -- это тайна!"
Он невольно провел по волосам и вспомнил "благородную седину". С сединой было не все в порядке: время лишь слегка посеребрило виски, а в общем, шевелюре нотариуса позавидовал бы и иной молодой человек.
Перечитав письмо, он огорчился еще раз: неблагополучно было и с "нежными длинными пальцами". Короткопалая, красная от ветра и воды, сильная рука нотариуса вряд ли отличалась от руки любого жителя Хлебодаровки, ибо колоть дрова, топить углем печь, обихаживать скотину приходится тут всем --и судье, и бухгалтеру, и рабочему.
Письмо учительницы из Куйбышева не тронуло в его душе никаких струн, и он, уходя домой, оставил его в сейфе, а письмо "Белочки" взял с собой, чтобы дома, в спокойной обстановке, прочитать еще раз.
Поужинав, Акрам-абзы улегся на диван, поскольку глубокого кожаного кресла в доме не было, и вновь достал письмо из конверта. Оно притягивало, манило, заворожило...
"Какой подход, какие слова знает!" -- думал он восхищенно о "Белочке", но в моменты, когда случайно видел свое отражение в трюмо напротив, пыл его угасал. Наверное, получи такое письмо кто-то другой, Акрам-абзы посмеялся, да что посмеялся -- повеселился бы от души: камин, халат, высокоинтеллектуальные разговоры под шум дождя... Но над собой смеяться не хотелось, приятно было читать обращенные к себе слова: "вы -- моя судьба", "я украшу осень вашей жизни", "не томи долгим ожиданием".
"Вот какое отношение, оказывается, есть в этой жизни к нашему брату",--тихо радовался нотариус. Но вдруг его радость померкла: он вспомнил о нашумевшем на всю Хлебодаровку письме Ивану Гаврилюку, его соседу.
Как-то Ивана направили в дальний колхоз на сенокос -- дело, понятное ныне каждому горожанину. В колхозе особых условий -- гостиницы, общежития,--конечно, не было, да и приехало их всего четыре человека. Поставили их на постой к старикам да одиноким бабам. И вот осенью, когда наступила пора хлебоуборки, пришло Ивану письмо. Гаврилюки письма получали так же редко, как и Сабировы, и оно оказалось событием и попало в руки Кати, его жены. Удобно или неудобно читать письмо, адресованное мужу, Катя и думать не стала, тем более оно, как и письмо "Белочки", пахло духами и почерк на конверте был явно женский.
До прихода Ивана Катя, наверное, раз десять перечитала письмо, накалив в себе страсти до предела. Встречала она мужа у калитки с новым чилижным веником за спиной, и как только ничего не подозревавший Иван появился у дома, она на виду у соседей накинулась на него. В одной руке Катя держала письмо, из которого цитировала по памяти то одну, то другую строку, причем делала это как заправский чтец -- громко, с выражением, ловко вставляя непечатные комментарии, вызревшие в ее ревнивой душе, и не менее ловко хлестала бедного Ивана колючим веником.
Больше всего Катю, как понял тогда Акрам-абзы, раздражали ласковые слова и книжные эпитеты.
-- Слышишь, она так соскучилась по тебе, что целует каждый твой пальчик! -- орала Катя на всю улицу.
Конечно, зная Ивана, этому нельзя было не улыбнуться: от тяжелой и грубой работы даже сложить в кулак огромную негнущуюся пятерню ему было трудно. Нашла Катя и места, явно заимствованные из книг о роскошной жизни и страстной любви, о чем она сообщила на всю улицу. Были там и строки, похожие на те, что писала "Белочка".
В общем, повеселилась тогда Хлебодаровка за счет бедного Ивана. А письмо, написанное карандашом, с многочисленными орфографическими ошибками, Катя носила с собой в магазин, на базар и охотно зачитывала всем желающим особо пикантные места, естественно, с комментариями. Ей нравилась роль обличительницы, и она, наверное, еще долго носилась бы с письмом, да Иван однажды круто пресек ее концертную деятельность - письмо порвал, а жене поставил синяк под глазом.
1 2 3 4 5 6 7 8