Закончил, полюбовался своей работой. Вынул из кармана шаровар пачку “Ричмонда”, закурил. Выкурив сигарету, он поднялся, размял затекшие ноги, взял камень под мышку и вышел со двора.
Митя отошел от двери, с тоской поглядел на струящийся сквозь щели утренний свет.
— Что теперь будет?
Взводный протянул ему косяк.
— На, весь кури, не хлызди. Ты свой, я свой. Помянем душу раба божьего Абдула, пусть земля ему пухом, — Костя дал ему подкурить.
— Почему же так? — растерянно сказал Митя. — Люди живут без ног.
— А я знаю? — взводный сделал глубокую затяжку. — Не помогла, значит, вода.
Митя докурил косяк до конца и улегся внизу на соломе. Сарай тут же качнулся, будто началось землетрясение, в щели тонкими нитями заструилась белая паутина. Он увидел чьи-то внимательные глаза, которые смотрели на него в щель потолка, вскочил, быстро залез на помост, прижался к Косте.
— Ты чего? — удивленно уставился на него Костя.
— Видишь там? — он указал пальцем на щель. — Это вчерашний.
— Угу, — Костя расхохотался. — А у меня там баба голая. Хочешь, махнемся? Он у тебя симпатичный?
Где-то близко защелкали короткие автоматные очереди, одиночно грохнули “буры”. Митя встрепенулся, вопросительно посмотрел на взводного.
— Похоронили, — произнес Костя. — Ты теперь лежи, не дергайся, досматривай глюки.
В этот день о них словно забыли. Душманы вместе с муллой вернулись во двор. Резали куриц, готовили плов. Потом были поминки. Дразнящий запах еды заползал в щели сарая. Они старались не вдыхать его, но он вползал в ноздри и заставлял часто глотать слюну, которая после чарса была густой и горько-сладкой. К вечеру, когда мужчины ушли, Хабибула сел на пороге дома и стал кормить лепешкой оставшихся куриц. При свете заходящего солнца им хорошо было видно, что он не плачет.
На следующее утро чуть свет Хабибула сел на складной велосипед и уехал. Его не было весь день. Они лежали на помосте, разжевывали траву и мелкие цветы, высасывая из них остатки сока, но голод и жажда становились все нестерпимее.
Вернулся Хабибула не один. За ним во двор вошел старик с “буром”. Он вел под уздцы двух ишаков. На одном из них сидела женщина в парандже сиреневого цвета. Хабибула пригласил старика войти в дом.
Женщина спешилась, показав тряпичные туфли, голые лодыжки и легкие шаровары. Она отошла в дальний конец двора, где из камней был выложен летний очаг, и села там.
Костя оттащил Митю за рукав от двери. Вид у него был потерянный, испуганный.
— Я же тебе говорил — хана! Это кореш его! На ремни порежут!
— Ты его видел хоть раз? — Митя почувствовал, как задергалась под глазом жилка.
— А мне видеть не надо. Я их задницей чувствую! — он потащил Митю в дальний угол сарая, припер к стене, заговорил быстро, брызгая слюной: — Наврал я тебе, Митяй, не было тут тайника, и коня не было. Там я его взял, там. Швырнул “эфки” и полез смотреть, что там. Дети мертвые уже, и женщина с ними. Все осколками покоцанные, а рядом игрушки. У пацана лошадь эта, а у девчонки куклы тряпичные, старинные. Ногу-то коню осколком отбило. Я смотрю — хорошая вещь, дорогая, — и сунул в вещмешок. Спустился, смотрю — наши чешут. Чего там, говорят. Я им: пусто там. А у самого руки трясутся и ботинки в крови. Ну откуда я знал, Митяй, ну скажи мне! Они ведь всегда в горы уходят, когда операция. А эти не ушли! Ну почему они не ушли, почему? Почему этот мудак их там бросил? Тут война, а они детей в доме оставляют! Я-то в чем виноват? Мы всегда “эфки” бросаем! Ну скажи, ты ведь тоже бросал, да? Инструкция такая: не бросишь — пальнут!
Митя кивнул, испуганно глядя в бешенные глаза взводного.
— А тут засада! Я ребят потерял. Думаешь, легко? Ты мне скажи? Он у меня автомат взял, а вещмешок шмонать не стал. Я оклемался и затырил конягу. Думал, вынесет она меня. А у нее винтов нету, зараза, чтоб взлететь! Ты не думай, Митяй, не шизанутый я, нормальный! Это я контуженый такой! Говорил я тебе — беги! Видел, сколько тут народу во дворе толклось? Не было у них вчера там постов. А ты смудачил! Если выживешь, сбереги его, дембельнешься, поедешь ко мне на родину, родителей повидаешь, наврешь чего как, а конягу девушке моей отдай. Она потом замуж выйдет, детей нарожает, вот и будет им игрушка! Ну, чего ты молчишь, Кычанов?
— Да-да, — растерянно кивнул Митя. — Отдам.
Костя залез на помост, вернулся с изорванной, выцветшей панамой. Из подкладки панамы он достал автоматную гильзу, выбил из нее на ладонь бумажку. Митя знал, что это. Они, перед тем как уйти на охрану дороги, писали такие. Фамилия, имя, отчество, военкомат, с которого призывался. Посмертная записка называется. Костя развернул бумажку.
— Здесь адрес мой, и ее тоже, и телефон. Ты мне свою дай. Вдруг мне повезет, тогда и свидимся, побухаем. Ленинград — хороший город.
— Нету у меня. У Абдула… — он осекся.
— Ладно, так говори, я запомню.
Дверь отворилась. На пороге стояли Хабибула, старик и женщина в парандже. Хабибула жестом приказал подойти. Они повиновались.
Женщина заговорила. Голос у нее был мелодичный и звонкий, словно щебетала утренняя птичка. Старик что-то коротко бросил женщине, и она вернулась во двор. Хабибула со стариком начали спорить. Костя сунул за спиной в Митину руку гильзу. Чуть позже Митя понял, что старик торговался с Хабибулой, но сейчас он ничего не соображал, его трясло от страха, он даже не видел их лиц — какие-то черные пятна на фоне гор. Хабибула кивул, старик отвернулся и стал развязывать веревочку на штанах. Из штанов он извлек тряпицу, в которую были завернуты деньги. Хабибула послюнявил палец и стал считать мятые, засаленные купюры. Считал он долго. Митя с Костей неотрывно следили за тем, как грубые черные пальцы с грязными ногтями перебирают деньги. Хабибула небрежно сунул деньги в карман и приказал Косте выйти. Взводный крепко обнял Митю и сказал: “Не бзди, Кычанов, выкрутимся!” Когда дверь за ними закрылась, Митя на цыпочках подбежал, присел у щели. Он увидел, как старик вяжет Косте руки длинной веревкой. Женщина села на ишака, опять показав голые лодыжки и шаровары. Старик попрощался с Хабибулой, поправил попону на ослиной спине, взял конец веревки в руку, легко вскочил на ишака. Костя с тоской смотрел на сарай. Старик натянул веревку и ладонью хлопнул ишака по заду. Ишак потащил Костю со двора. Он все с тоской смотрел на сарай. Когда они скрылись за дувалом, Митя на четвереньках отполз от двери, лег ничком в солому и закрыл голову руками.
Был поздний вечер. Послышалось звяканье замка, Хабибула поставил на пороге миску и снова закрыл дверь. Митя подполз к порогу, стал руками есть теплую кашу. Ел, безразлично глядя сквозь щель на освещенный луной двор, на повисшую на шесте рваную афганскую тряпку. Доесть не смог, потому что желудок за два дня совсем отвык от еды, сморщился, ссохся; поставил миску на помост, чтоб мыши не попортили еду, забрался туда сам. Лежал и смотрел на крохотную звезду в небе. Он представлял себе, что сейчас делает взводный. Наверное, они уже в кишлаке, и старик его покормил. Тоже какой-нибудь кашей или сушеным тутовником. Может быть, он сидит в хлеву со связанными руками и также смотрит на звезды сквозь щели в досках? А может, он идет по горной тропе к своим? Он же разведчик, сильный! Догнал этого долбаного старикана, звезданул ему ногой по морде, а потом из “бура” их всех: и его, и бабу, и ослов этих вонючих! Митя разволновался, представив, как взводный спускается с горы, бежит к дороге, наперерез ползущей по взгорью колонне.
Нет-нет, какая ночью колонна? Он сейчас лежит притаившись в кустах слушает цикад и вспоминает про него, Митю. Завтра он придет к своим, и сюда будет рейд. Но Костя не знает, что Митя сам ушел с поста. Он ничего не знает! Ну а что бы он ему сказал? Что Чуча с Духомором достали? Если его освободят, следствие, трибунал. Ну и что, он скажет им, что его достали! И что духи его захватили, а не он сам! Может, и простят. А потом он дембельнется, поедет к Косте — на его девушку хочется посмотреть — или наоборот, Костя к нему в Питер приедет, и они забухают — это точно! А потом сядут на Марсовом поле и будут долбить косяк у всех на глазах, и пусть им кто хоть слово скажет!
Он проснулся от того, что кто-то стучал палкой по столбу. Увидел в щель солнечный свет. Сел на помосте, не сразу поняв, что происходит, протер глаза. Он был уверен, что, глянув вниз, увидит Абдула с двумя корзинами, которые тот бросит им со взводным под ноги. Абдул поведет их в тутовую рощу, и они будут целый день таскать землю на огород, курить косяки, спать под валуном…
Внизу стояли Хабибула и парень в черный одежде, который два дня назад выдалбливал буквы на надгробном камне для Абдула.
— Спускайся вниз! — приказал парень.
Митя соскользнул по столбу. Хабибула жестом предложил ему сесть. Сами афганцы тоже опустились на солому.
— Хабибула хотел бы с тобой поговорить, — начал парень. — Ну, чего уставился? Не проснулся еще? Меня Азизом зовут, я у вас в сельхозакадемии учился.
— Хорошо, — почему-то сказал Митя, он, и правда, спросонья не мог поверить, что афганец говорит с ним на русском почти без акцента.
Хабибула начал говорить. Парень переводил без заминок.
— Он говорит, что ты ему не нужен. Ты неверный, и он не хочет, чтобы ты ел и спал здесь. Вы, русские, убили его сына, а его отец сидит в тюрьме. Из-за вас он должен был оставить жен и дочерей. Они жили у Чарикара, а теперь он живет в горах, прячется от вертолетов и не может увидеть родных. Он знает, что ты ушел с большого поста на Баграмской дороге. Много русских искало тебя в долине. Он не знает, зачем ты так сделал, но ты поступил глупо.
Митя вдруг понял, что если он сейчас ничего не скажет, его могут убить. Хабибула ведь ясно сказал — “не нужен”!
— Я хотел сюда прийти к вам, — заговорил Митя срывающимся от волнения голосом. — Я не хотел с ними жить. Я их ненавижу, потому что они не давали мне спать и заставляли стоять на посту вместо себя, — он торопился, боясь, что его прервут. — Я сам ушел. У меня было четыре автомата, но я их потерял, потому что они начали стрелять из пулеметов. Я знаю, что они…
— Помедленней, я не успеваю, — раздраженно сказал Азиз. — Так ты дезертир?
Митя посмотрел на него растерянно и кивнул. Азиз перевел Хабибуле. Хабибула долго молчал, теребил густую бороду, смотрел на Митю пристально, будто пытаясь прочитать мысли. Потом они о чем-то заспорили с Азизом. Впрочем, Азиз особо не перечил. Он достал пачку “Ричмонда”. Хабибула посмотрел на него выразительно. Азиз понял его взгляд, вышел во двор, закурил.
— Слушай, шурави, — сказал Азиз, выпуская дым. — Он потерял троих человек, и люди ему нужны. Ты, наверное, плохой солдат, да?
Митя пожал плечами.
— Конечно, плохой, — усмехнулся Азиз. — Он может тебя взять, но для этого ты должен принять веру, поменять имя… Все, короче. Может быть, нам придется уходить в Пашевар и жить там. Хочешь? Подумай, потому что домой тебе дороги не будет. Но если ты станешь настоящим моджахедом, то когда наступит мир, он женит тебя на своей дочери и даст калым. Хабибула слов на ветер не бросает. Ты это знай!
— Как… веру? — пробормотал Митя растерянно — он никак не ожидал такого поворота событий.
— Ты подумай, парень, — Азиз докурил, поплевал на окурок, щелчком выкинул его за дувал и вернулся в сарай.
Хабибула опять заговорил.
— Сам он строго придерживается законов шариата и не делает ничего такого, что делаете вы, русские, но если ты будешь курить, как я, он ничего не скажет. В Рамазан ты должен будешь соблюдать пост.
— Да-да, — автоматически кивнул Митя, все больше волнуясь. — Азиз, что мне сказать ему? — в переводчике он неожиданно почувствовал своего союзника.
— Соглашайся, — вздохнул Азиз. — Продавать он тебя не будет, он мне сказал. Может быть, убьет. Вообще-то, ты ему понравился, а то сразу бы убил.
— Я не могу так. Я должен подумать, — едва слышно сказал Митя, стараясь не смотреть в пытливые глаза Хабибулы. — До… до завтрашнего дня. Хорошо?
Азиз перевел его слова. Хабибула кивнул и поднялся с соломы. Ушел в дом.
— Сигаретой не угостишь? — попросил Митя.
Азиз протянул ему пачку.
— Бери сразу две. Мне у вас нравилось. Москва — красивый город, и девушки хорошие. У меня было, — Азиз посчитал на пальцах, — четыре. Как жены. Деньги любят, цветы любят. А ты откуда?
— Из Ленинграда, — Митя сунул сигареты за подкладку панамы.
— У, такой тоже город хороший. Я два раза был. Э… — Азиз пощелкал пальцами, припоминая что-то. — Белые ночи, да? Красиво. Холодно только, — переводчик поежился, видно, вспомнив майский ветер с Невы. — Не бойся ты, на зиму уйдем в Пакистан. Там будут деньги платить. А здесь ты умрешь. В тюрьме плохо очень.
— Азиз, куда Костю увезли?
— Этот? — переводчик показал на плечи, имея в виду звездочки на погонах. — Ты о нем забудь. Нету его.
— Как нету? — Митя почувствовал, как перехватило дыхание.
— Плохой он человек. Не человек, как зверь. Нету его, не спрашивай! — Азиз начал злиться.
Хабибула появился во дворе, и переводчик замолчал. Хабибула протянул Мите станок с лезвием, крохотное зеркальце, розовый обмылок и трубку-кальян с завернутым в полиэтилен чарсом. Жестом показал, что он может взять со двора кувшин с водой, умыться.
— Спасибо, — кивнул Митя и глянул в зеркало. На него смотрело незнакомое бородатое лицо с резко обозначившимися у глаз морщинами. Волосы выцвели и походили на солому. Он вспомнил, как впервые увидел Костю. Слова “нету его” были непонятны. Что значит — нету? Убили его? Расстреляли? Увели туда, где им никогда не встретиться? Или ему просто приказано забыть о нем?
Хабибула что-то сказал переводчику, и они ушли, не закрыв сарай. Митя, не веря тому, что его оставили одного, осторожно вышел во двор, огляделся, щурясь от яркого солнца. Присел у кувшина с водой. Стал намыливать подбородок и щеки…
Афганская одежда была ему впору. Он придирчиво осмотрел длинную рубаху салатного цвета, шаровары. Все было не новое, и он боялся, что в складках спрятались белесые вши. Одежда, однако, была чистая и даже пахла какой-то сладкой травой. Дал ее Хабибула. Показал на два резиновых ведра и кувшины с водой, велел ему хорошо вымыться, одеться в афганское и ждать, когда он вернется. Митя постеснялся мыться во дворе. Он затащил кувшины и ведра в сарай, разделся догола и стал с наслаждением поливать себя нагревшейся на солнце водой. Из соломы с писком полезли крохотные мыши — видно, он залил их нору. Вытерся своим “хэбэ”, напялил рубаху и шаровары, сел во дворе на корточки и закурил кальян. Ветер приятно обвевал лицо и мокрые волосы, вода в кальяне булькала, когда он втягивал в себя жгучий дым. Он настолько привык к чарсу, что теперь не кашлял и не задыхался. Ощущения были не такими острыми, как раньше, но зато он перестал видеть неприятные глаза тутовых духов и смотрел по вечерам яркие, цветные мультики с забавными игрушечными зверями и людьми.
Появился Хабибула, велел идти за ним. Они вышли со двора и зашагали вдоль каменных террас по склону. Поля были пусты, ветер гонял по ним перекати-поле, звенел песком и соломенным сором. Хабибула показал на дикого козла, который торопливо удирал от них по склону, сказал, что он похож на шурави — такой же вонючий и трусливый. Митя теперь немного понимал по-афгански, но сам пока не говорил — боялся. Хабибула показал ему на тропу, и они стали подниматься к дому муллы.
Во дворе у муллы было многолюдно. Афганцы сидели на корточках невдалеке от летнего очага, разговаривали, смеялись. Огонь выбивался из печи, бойко лизал черные камни. Под навесом на крюке покачивалась баранья туша. Из стоящего на земле двухкассетного магнитофона лилась витиеватая восточная мелодия. Хабибула сказал Мите, что он должен войти в дом, сам остался во дворе. Митя поднялся, озираясь, на второй этаж, открыл дверь. В комнате ярко горели керосиновые фонари. Было натоплено и душно. Он увидел расписанные ярким орнаментом стены, двух стариков в чалмах, сидящих на плетеных афганских лежанках. Ему показалось, что старики посмотрели на него недобро. Он поклонился им. Посреди комнаты на крохотной чугунной печке стоял жестяной таз, в нем кипела вода. В тазу лежали широкие ножи, он никогда не видел таких — массивные, загнутые ручки покоились на кромке, остро наточенные лезвия без следов ржавчины и изъянов были опущены в воду. На ножах блестел яркий свет фонарей. Из соседней комнаты появился мулла, за ним — Азиз. Переводчик внес в комнату низкий стол и деревянную раму. Он улыбнулся Мите, поставил недалеко от печки стол, перед ним раму. На раму он накинул пахнущую травой ткань. Мулла велел Мите подойти.
— Подойди ближе! — приказал Азиз. Он встал рядом с Митей, снова улыбнулся. — Открой рот, подними язык, одну хорошую штуку дам.
Митя открыл рот, и переводчик сунул ему под язык зеленый шарик насвая. Рот тут же онемел от горечи. Мулла приспустил шаровары, взял холодными руками его член.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Митя отошел от двери, с тоской поглядел на струящийся сквозь щели утренний свет.
— Что теперь будет?
Взводный протянул ему косяк.
— На, весь кури, не хлызди. Ты свой, я свой. Помянем душу раба божьего Абдула, пусть земля ему пухом, — Костя дал ему подкурить.
— Почему же так? — растерянно сказал Митя. — Люди живут без ног.
— А я знаю? — взводный сделал глубокую затяжку. — Не помогла, значит, вода.
Митя докурил косяк до конца и улегся внизу на соломе. Сарай тут же качнулся, будто началось землетрясение, в щели тонкими нитями заструилась белая паутина. Он увидел чьи-то внимательные глаза, которые смотрели на него в щель потолка, вскочил, быстро залез на помост, прижался к Косте.
— Ты чего? — удивленно уставился на него Костя.
— Видишь там? — он указал пальцем на щель. — Это вчерашний.
— Угу, — Костя расхохотался. — А у меня там баба голая. Хочешь, махнемся? Он у тебя симпатичный?
Где-то близко защелкали короткие автоматные очереди, одиночно грохнули “буры”. Митя встрепенулся, вопросительно посмотрел на взводного.
— Похоронили, — произнес Костя. — Ты теперь лежи, не дергайся, досматривай глюки.
В этот день о них словно забыли. Душманы вместе с муллой вернулись во двор. Резали куриц, готовили плов. Потом были поминки. Дразнящий запах еды заползал в щели сарая. Они старались не вдыхать его, но он вползал в ноздри и заставлял часто глотать слюну, которая после чарса была густой и горько-сладкой. К вечеру, когда мужчины ушли, Хабибула сел на пороге дома и стал кормить лепешкой оставшихся куриц. При свете заходящего солнца им хорошо было видно, что он не плачет.
На следующее утро чуть свет Хабибула сел на складной велосипед и уехал. Его не было весь день. Они лежали на помосте, разжевывали траву и мелкие цветы, высасывая из них остатки сока, но голод и жажда становились все нестерпимее.
Вернулся Хабибула не один. За ним во двор вошел старик с “буром”. Он вел под уздцы двух ишаков. На одном из них сидела женщина в парандже сиреневого цвета. Хабибула пригласил старика войти в дом.
Женщина спешилась, показав тряпичные туфли, голые лодыжки и легкие шаровары. Она отошла в дальний конец двора, где из камней был выложен летний очаг, и села там.
Костя оттащил Митю за рукав от двери. Вид у него был потерянный, испуганный.
— Я же тебе говорил — хана! Это кореш его! На ремни порежут!
— Ты его видел хоть раз? — Митя почувствовал, как задергалась под глазом жилка.
— А мне видеть не надо. Я их задницей чувствую! — он потащил Митю в дальний угол сарая, припер к стене, заговорил быстро, брызгая слюной: — Наврал я тебе, Митяй, не было тут тайника, и коня не было. Там я его взял, там. Швырнул “эфки” и полез смотреть, что там. Дети мертвые уже, и женщина с ними. Все осколками покоцанные, а рядом игрушки. У пацана лошадь эта, а у девчонки куклы тряпичные, старинные. Ногу-то коню осколком отбило. Я смотрю — хорошая вещь, дорогая, — и сунул в вещмешок. Спустился, смотрю — наши чешут. Чего там, говорят. Я им: пусто там. А у самого руки трясутся и ботинки в крови. Ну откуда я знал, Митяй, ну скажи мне! Они ведь всегда в горы уходят, когда операция. А эти не ушли! Ну почему они не ушли, почему? Почему этот мудак их там бросил? Тут война, а они детей в доме оставляют! Я-то в чем виноват? Мы всегда “эфки” бросаем! Ну скажи, ты ведь тоже бросал, да? Инструкция такая: не бросишь — пальнут!
Митя кивнул, испуганно глядя в бешенные глаза взводного.
— А тут засада! Я ребят потерял. Думаешь, легко? Ты мне скажи? Он у меня автомат взял, а вещмешок шмонать не стал. Я оклемался и затырил конягу. Думал, вынесет она меня. А у нее винтов нету, зараза, чтоб взлететь! Ты не думай, Митяй, не шизанутый я, нормальный! Это я контуженый такой! Говорил я тебе — беги! Видел, сколько тут народу во дворе толклось? Не было у них вчера там постов. А ты смудачил! Если выживешь, сбереги его, дембельнешься, поедешь ко мне на родину, родителей повидаешь, наврешь чего как, а конягу девушке моей отдай. Она потом замуж выйдет, детей нарожает, вот и будет им игрушка! Ну, чего ты молчишь, Кычанов?
— Да-да, — растерянно кивнул Митя. — Отдам.
Костя залез на помост, вернулся с изорванной, выцветшей панамой. Из подкладки панамы он достал автоматную гильзу, выбил из нее на ладонь бумажку. Митя знал, что это. Они, перед тем как уйти на охрану дороги, писали такие. Фамилия, имя, отчество, военкомат, с которого призывался. Посмертная записка называется. Костя развернул бумажку.
— Здесь адрес мой, и ее тоже, и телефон. Ты мне свою дай. Вдруг мне повезет, тогда и свидимся, побухаем. Ленинград — хороший город.
— Нету у меня. У Абдула… — он осекся.
— Ладно, так говори, я запомню.
Дверь отворилась. На пороге стояли Хабибула, старик и женщина в парандже. Хабибула жестом приказал подойти. Они повиновались.
Женщина заговорила. Голос у нее был мелодичный и звонкий, словно щебетала утренняя птичка. Старик что-то коротко бросил женщине, и она вернулась во двор. Хабибула со стариком начали спорить. Костя сунул за спиной в Митину руку гильзу. Чуть позже Митя понял, что старик торговался с Хабибулой, но сейчас он ничего не соображал, его трясло от страха, он даже не видел их лиц — какие-то черные пятна на фоне гор. Хабибула кивул, старик отвернулся и стал развязывать веревочку на штанах. Из штанов он извлек тряпицу, в которую были завернуты деньги. Хабибула послюнявил палец и стал считать мятые, засаленные купюры. Считал он долго. Митя с Костей неотрывно следили за тем, как грубые черные пальцы с грязными ногтями перебирают деньги. Хабибула небрежно сунул деньги в карман и приказал Косте выйти. Взводный крепко обнял Митю и сказал: “Не бзди, Кычанов, выкрутимся!” Когда дверь за ними закрылась, Митя на цыпочках подбежал, присел у щели. Он увидел, как старик вяжет Косте руки длинной веревкой. Женщина села на ишака, опять показав голые лодыжки и шаровары. Старик попрощался с Хабибулой, поправил попону на ослиной спине, взял конец веревки в руку, легко вскочил на ишака. Костя с тоской смотрел на сарай. Старик натянул веревку и ладонью хлопнул ишака по заду. Ишак потащил Костю со двора. Он все с тоской смотрел на сарай. Когда они скрылись за дувалом, Митя на четвереньках отполз от двери, лег ничком в солому и закрыл голову руками.
Был поздний вечер. Послышалось звяканье замка, Хабибула поставил на пороге миску и снова закрыл дверь. Митя подполз к порогу, стал руками есть теплую кашу. Ел, безразлично глядя сквозь щель на освещенный луной двор, на повисшую на шесте рваную афганскую тряпку. Доесть не смог, потому что желудок за два дня совсем отвык от еды, сморщился, ссохся; поставил миску на помост, чтоб мыши не попортили еду, забрался туда сам. Лежал и смотрел на крохотную звезду в небе. Он представлял себе, что сейчас делает взводный. Наверное, они уже в кишлаке, и старик его покормил. Тоже какой-нибудь кашей или сушеным тутовником. Может быть, он сидит в хлеву со связанными руками и также смотрит на звезды сквозь щели в досках? А может, он идет по горной тропе к своим? Он же разведчик, сильный! Догнал этого долбаного старикана, звезданул ему ногой по морде, а потом из “бура” их всех: и его, и бабу, и ослов этих вонючих! Митя разволновался, представив, как взводный спускается с горы, бежит к дороге, наперерез ползущей по взгорью колонне.
Нет-нет, какая ночью колонна? Он сейчас лежит притаившись в кустах слушает цикад и вспоминает про него, Митю. Завтра он придет к своим, и сюда будет рейд. Но Костя не знает, что Митя сам ушел с поста. Он ничего не знает! Ну а что бы он ему сказал? Что Чуча с Духомором достали? Если его освободят, следствие, трибунал. Ну и что, он скажет им, что его достали! И что духи его захватили, а не он сам! Может, и простят. А потом он дембельнется, поедет к Косте — на его девушку хочется посмотреть — или наоборот, Костя к нему в Питер приедет, и они забухают — это точно! А потом сядут на Марсовом поле и будут долбить косяк у всех на глазах, и пусть им кто хоть слово скажет!
Он проснулся от того, что кто-то стучал палкой по столбу. Увидел в щель солнечный свет. Сел на помосте, не сразу поняв, что происходит, протер глаза. Он был уверен, что, глянув вниз, увидит Абдула с двумя корзинами, которые тот бросит им со взводным под ноги. Абдул поведет их в тутовую рощу, и они будут целый день таскать землю на огород, курить косяки, спать под валуном…
Внизу стояли Хабибула и парень в черный одежде, который два дня назад выдалбливал буквы на надгробном камне для Абдула.
— Спускайся вниз! — приказал парень.
Митя соскользнул по столбу. Хабибула жестом предложил ему сесть. Сами афганцы тоже опустились на солому.
— Хабибула хотел бы с тобой поговорить, — начал парень. — Ну, чего уставился? Не проснулся еще? Меня Азизом зовут, я у вас в сельхозакадемии учился.
— Хорошо, — почему-то сказал Митя, он, и правда, спросонья не мог поверить, что афганец говорит с ним на русском почти без акцента.
Хабибула начал говорить. Парень переводил без заминок.
— Он говорит, что ты ему не нужен. Ты неверный, и он не хочет, чтобы ты ел и спал здесь. Вы, русские, убили его сына, а его отец сидит в тюрьме. Из-за вас он должен был оставить жен и дочерей. Они жили у Чарикара, а теперь он живет в горах, прячется от вертолетов и не может увидеть родных. Он знает, что ты ушел с большого поста на Баграмской дороге. Много русских искало тебя в долине. Он не знает, зачем ты так сделал, но ты поступил глупо.
Митя вдруг понял, что если он сейчас ничего не скажет, его могут убить. Хабибула ведь ясно сказал — “не нужен”!
— Я хотел сюда прийти к вам, — заговорил Митя срывающимся от волнения голосом. — Я не хотел с ними жить. Я их ненавижу, потому что они не давали мне спать и заставляли стоять на посту вместо себя, — он торопился, боясь, что его прервут. — Я сам ушел. У меня было четыре автомата, но я их потерял, потому что они начали стрелять из пулеметов. Я знаю, что они…
— Помедленней, я не успеваю, — раздраженно сказал Азиз. — Так ты дезертир?
Митя посмотрел на него растерянно и кивнул. Азиз перевел Хабибуле. Хабибула долго молчал, теребил густую бороду, смотрел на Митю пристально, будто пытаясь прочитать мысли. Потом они о чем-то заспорили с Азизом. Впрочем, Азиз особо не перечил. Он достал пачку “Ричмонда”. Хабибула посмотрел на него выразительно. Азиз понял его взгляд, вышел во двор, закурил.
— Слушай, шурави, — сказал Азиз, выпуская дым. — Он потерял троих человек, и люди ему нужны. Ты, наверное, плохой солдат, да?
Митя пожал плечами.
— Конечно, плохой, — усмехнулся Азиз. — Он может тебя взять, но для этого ты должен принять веру, поменять имя… Все, короче. Может быть, нам придется уходить в Пашевар и жить там. Хочешь? Подумай, потому что домой тебе дороги не будет. Но если ты станешь настоящим моджахедом, то когда наступит мир, он женит тебя на своей дочери и даст калым. Хабибула слов на ветер не бросает. Ты это знай!
— Как… веру? — пробормотал Митя растерянно — он никак не ожидал такого поворота событий.
— Ты подумай, парень, — Азиз докурил, поплевал на окурок, щелчком выкинул его за дувал и вернулся в сарай.
Хабибула опять заговорил.
— Сам он строго придерживается законов шариата и не делает ничего такого, что делаете вы, русские, но если ты будешь курить, как я, он ничего не скажет. В Рамазан ты должен будешь соблюдать пост.
— Да-да, — автоматически кивнул Митя, все больше волнуясь. — Азиз, что мне сказать ему? — в переводчике он неожиданно почувствовал своего союзника.
— Соглашайся, — вздохнул Азиз. — Продавать он тебя не будет, он мне сказал. Может быть, убьет. Вообще-то, ты ему понравился, а то сразу бы убил.
— Я не могу так. Я должен подумать, — едва слышно сказал Митя, стараясь не смотреть в пытливые глаза Хабибулы. — До… до завтрашнего дня. Хорошо?
Азиз перевел его слова. Хабибула кивнул и поднялся с соломы. Ушел в дом.
— Сигаретой не угостишь? — попросил Митя.
Азиз протянул ему пачку.
— Бери сразу две. Мне у вас нравилось. Москва — красивый город, и девушки хорошие. У меня было, — Азиз посчитал на пальцах, — четыре. Как жены. Деньги любят, цветы любят. А ты откуда?
— Из Ленинграда, — Митя сунул сигареты за подкладку панамы.
— У, такой тоже город хороший. Я два раза был. Э… — Азиз пощелкал пальцами, припоминая что-то. — Белые ночи, да? Красиво. Холодно только, — переводчик поежился, видно, вспомнив майский ветер с Невы. — Не бойся ты, на зиму уйдем в Пакистан. Там будут деньги платить. А здесь ты умрешь. В тюрьме плохо очень.
— Азиз, куда Костю увезли?
— Этот? — переводчик показал на плечи, имея в виду звездочки на погонах. — Ты о нем забудь. Нету его.
— Как нету? — Митя почувствовал, как перехватило дыхание.
— Плохой он человек. Не человек, как зверь. Нету его, не спрашивай! — Азиз начал злиться.
Хабибула появился во дворе, и переводчик замолчал. Хабибула протянул Мите станок с лезвием, крохотное зеркальце, розовый обмылок и трубку-кальян с завернутым в полиэтилен чарсом. Жестом показал, что он может взять со двора кувшин с водой, умыться.
— Спасибо, — кивнул Митя и глянул в зеркало. На него смотрело незнакомое бородатое лицо с резко обозначившимися у глаз морщинами. Волосы выцвели и походили на солому. Он вспомнил, как впервые увидел Костю. Слова “нету его” были непонятны. Что значит — нету? Убили его? Расстреляли? Увели туда, где им никогда не встретиться? Или ему просто приказано забыть о нем?
Хабибула что-то сказал переводчику, и они ушли, не закрыв сарай. Митя, не веря тому, что его оставили одного, осторожно вышел во двор, огляделся, щурясь от яркого солнца. Присел у кувшина с водой. Стал намыливать подбородок и щеки…
Афганская одежда была ему впору. Он придирчиво осмотрел длинную рубаху салатного цвета, шаровары. Все было не новое, и он боялся, что в складках спрятались белесые вши. Одежда, однако, была чистая и даже пахла какой-то сладкой травой. Дал ее Хабибула. Показал на два резиновых ведра и кувшины с водой, велел ему хорошо вымыться, одеться в афганское и ждать, когда он вернется. Митя постеснялся мыться во дворе. Он затащил кувшины и ведра в сарай, разделся догола и стал с наслаждением поливать себя нагревшейся на солнце водой. Из соломы с писком полезли крохотные мыши — видно, он залил их нору. Вытерся своим “хэбэ”, напялил рубаху и шаровары, сел во дворе на корточки и закурил кальян. Ветер приятно обвевал лицо и мокрые волосы, вода в кальяне булькала, когда он втягивал в себя жгучий дым. Он настолько привык к чарсу, что теперь не кашлял и не задыхался. Ощущения были не такими острыми, как раньше, но зато он перестал видеть неприятные глаза тутовых духов и смотрел по вечерам яркие, цветные мультики с забавными игрушечными зверями и людьми.
Появился Хабибула, велел идти за ним. Они вышли со двора и зашагали вдоль каменных террас по склону. Поля были пусты, ветер гонял по ним перекати-поле, звенел песком и соломенным сором. Хабибула показал на дикого козла, который торопливо удирал от них по склону, сказал, что он похож на шурави — такой же вонючий и трусливый. Митя теперь немного понимал по-афгански, но сам пока не говорил — боялся. Хабибула показал ему на тропу, и они стали подниматься к дому муллы.
Во дворе у муллы было многолюдно. Афганцы сидели на корточках невдалеке от летнего очага, разговаривали, смеялись. Огонь выбивался из печи, бойко лизал черные камни. Под навесом на крюке покачивалась баранья туша. Из стоящего на земле двухкассетного магнитофона лилась витиеватая восточная мелодия. Хабибула сказал Мите, что он должен войти в дом, сам остался во дворе. Митя поднялся, озираясь, на второй этаж, открыл дверь. В комнате ярко горели керосиновые фонари. Было натоплено и душно. Он увидел расписанные ярким орнаментом стены, двух стариков в чалмах, сидящих на плетеных афганских лежанках. Ему показалось, что старики посмотрели на него недобро. Он поклонился им. Посреди комнаты на крохотной чугунной печке стоял жестяной таз, в нем кипела вода. В тазу лежали широкие ножи, он никогда не видел таких — массивные, загнутые ручки покоились на кромке, остро наточенные лезвия без следов ржавчины и изъянов были опущены в воду. На ножах блестел яркий свет фонарей. Из соседней комнаты появился мулла, за ним — Азиз. Переводчик внес в комнату низкий стол и деревянную раму. Он улыбнулся Мите, поставил недалеко от печки стол, перед ним раму. На раму он накинул пахнущую травой ткань. Мулла велел Мите подойти.
— Подойди ближе! — приказал Азиз. Он встал рядом с Митей, снова улыбнулся. — Открой рот, подними язык, одну хорошую штуку дам.
Митя открыл рот, и переводчик сунул ему под язык зеленый шарик насвая. Рот тут же онемел от горечи. Мулла приспустил шаровары, взял холодными руками его член.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10