— Таких хитрожопых знаешь сколько? Тебе я, Чуча, скажу: есть один отмаз, да не про вас! — рассмеялся. — Классные орешки. Сменщикам ничего не оставили?
— Ладно, чего хочешь? Хочешь зажигу классную?
— Ты мне парадку сорок восьмого размера сделай и сапоги с узким голенищем.
— Лады. Вот в полк приедем… У тебя рост какой?
— Сто семьдесят два. Ну ладно, замполит сгоношился у штаба стелу ставить, чтобы там всех награжденных написать. Дембельский аккорд. Это, считай, первая отправка в октябре. Но только по состоянию здоровья, с язвами там, которые от рейда косят. У тебя, Чуча, язвы есть?
— Да я весь в язвах, умру скоро! — усмехнулся Чучерин.
— Ну да, а мне хрен отмажешься — баранку крутить! Видишь, ему и рейд, и стелу надо. Это мне писарь сказал. Хорошо им, сукам, писарям, без аккордов с первой отправкой свалят!
— Ну ладно, спасибо, землячок. Я к тебе через неделю в палатку забегу, — Чуча отсыпал еще орехов и вылез из кабины. Он спрыгнул с подножки и побежал к своему бронетранспортеру.
— Ну-ка, стоять, солдат! — послышался грозный окрик ротного.
Чуча замер. Капитан поманил его пальцем.
— Сюда иди, да!
— Товарищ капитан, — Чучерин сделал страдальческое лицо. — Как же я? Уедут без меня!
— Без тебя никто не уедет. Что у тебя в мешке?
— Орешки.
— Пошли за мной!
— Товарищ капитан, чего я сделал-то? — захныкал Чуча.
Они вошли во двор поста. Ротный направился к лестнице на второй этаж.
— Вы у меня с Дохаевым на особом контроле, не вякай!
Ротный завел его в пустую комнату с грязными полами — здесь была взводная казарма — взял мешок и перевернул его. На пол со стуком посыпались орехи, раскатились в разные стороны, выпал большой полиэтиленовый пакет. Ротный раскрыл его и заглянул внутрь.
— Это чего, орешки?
— Джинсы, — едва слышно пролепетал Чуча. — В чековом купил.
Ротный стал рыться в пакете.
— А это — тоже в чековом? — в руке он держал дешевые дамские часики.
— Это маме подарок.
— Значит, мародерствовал на посту? — ротный стал наступать на Чучу. — Ну-ка, смирно стоять! Отвечай: машины шмонал, дуканы грабил?!
— Товарищ капитан, ничего такого! Это я в одном доме нашел!
— Ладно, я с тобой еще в полку разберусь! — капитан неожиданно остыл, поднял пакет и направился к двери. — Убери за собой мусор!
Когда он вышел, Чуча начал остервенело топтать ботинками грецкие орехи:
— Пидор, пидор, пидор!… Вот пидор, а!
— Ты, Кычанов, расскажи чего-нибудь, а то все я, — Костя запустил в потолок соломинку. — Ты на гражданке кем был?
— Я? Никем. На кафедре лаборантом.
— Колбы мыл?
— Книжки выдавал.
Они лежали на помосте в одних трусах, разморенные, потные. Спать больше не хотелось, кайф от косяка прошел, а от курицы остались одни только приятные воспоминания. Жаркий день близился к концу.
— Понятно, значит, ты во взводе чморем был?
— Почему это? — обиделся Митя.
— Книжки он выдавал! Морды надо было бить да баб иметь по сто на дню! Это разве жизнь?
— Нет, не жизнь, — согласился Митя.
— Вот и рассказывай.
— Ну а чего рассказывать? Прислали с учебки, и сразу дорогу охранять. Почти год и простоял. Лучше я про случай с третьей ротой расскажу.
— Это которые в Джелалабаде в засаду попали? Хорошая история. Давай рассказывай!
— У взводного третьей роты ручная обезьяна была. Уж не знаю, то ли он ее на базаре купил, то ли у бачей на шмотки выменял, но только водил он ее на цепочке, и она офицерам разные фокусы показывала: мячи кидала, по столбам лазила, через голову кувыркалась. Ее за это дело любили, подкармливали сластями да апельсинами, а взводного “кишмишевкой” поили. Ему хорошо, и всем веселье. Полковые начальники до поры до времени об обезьяне не знали, но нашлась падла — настучала. Командир полка у младших офицеров шмон устроил. Заявились они с замполитом в модуль и давай животное по комнатам искать. А взводный с обезьяной в это время в гостях у Айболитов были, спирт пили, пряниками закусывали. Обезьяна, понятно, свои кренделя выделывала. Айболиты со смеху катались. Прибежал дневальный из модуля, полкан обезьяну ищет, кричит, сейчас сюда придет! А куда ты эту обезьяну спрячешь? Она ведь существо живое, прыткое, в сундуке сидеть не будет. Стали ее за окно выпихивать, чтоб погуляла, а она не идет — верещит как недорезанная. Тогда начмед придумал обезьяну спиртом напоить и в чемодан запихать. Подмешали спирту в сгущенку, стали обезьяну с ложки кормить. Она закосела, давай лапами махать и свои обезьяньи песни орать. Мало, значит, ей, может, литр надо, чтоб лыка не вязать. А потом банку схватила и ну этой сгущенкой брызгаться! Уделала всех, как чертей. А командир с замполитом тем временем уже к санчасти направились. Доложили им, видать, что обезьяний хозяин там. Стали Айболиты за обезьяной гоняться, набардачили, конечно: посуду покоцали, подушки порвали. Поймали-таки! Начмед ей двойную дозу пармедола вколол, а запихивать обезьяну в чемодан времени нет — командир с замполитом уже в дверь стучат. Ладно, лейтеха-стоматолог сообразил: обезьяну в кровать уложил и сам улегся, типа спит. Открыли начальникам. Командир комнату оглядел, да, говорит, хороши Айболиты, про службу забыли, пятый день бухают, и сразу взводного пытать: где, говорит, разэтакий ты лейтенантишко, твоя обезьяна? А взводный только плечами пожимает: какая-такая обезьяна? Да, было дело, приблудилась в рейде одна горилла, так он ее давным-давно в лес отпустил. Не верят ему командиры: замполит давай под кровати заглядывать, чемоданы щупать, даже в шкаф, поганец, залез! И тут командир спрашивает: а это кто на кровати храпит, когда тут полковники не пивши не евши с утра все ноги исходили? А это, говорят, лейтеха — стоматолог прилег, слабый он у нас, больше литра выпить не может. А командир у лейтехи в это время как раз зубы лечил, и до того ему нравилось, как стоматолог ему нежно в зубах дырки сверлит да вкусными пломбами замазывает, что не стал он его будить. Пускай отдыхает, говорит, раз слабый и больше литра выпить не может, но если хоть одна сволочь на утреннем разводе об плац мордой упадет… и глаза вытаращил, типа того, что всех под арест. Ушли они с замполитом несолоно хлебавши. А обезьяна со стоматологом лежит, глазки закатила, балдеет. Айболиты ей потом капельницу ставили — откачивали. Переколол начмед. С того случая стала обезьяна алкоголичкой и наркоманкой. Без кишмишевки или косячка и дня прожить не могла. С утра проснется, голову обхватит и сидит качается — то ли похмелье у нее, то ли ломка. Взводный ей на чердаке санчасти клетку соорудил. Там ее и поили, и кормили. А скоро случился Джелалабадский рейд. Взводный обезьяну с собой в бэтэр взял, не оставлять же одну на чердаке! Она в бэтэре сидела да в бойницу поглядывала, никто ее и не видел, чувствовала — дело нешуточное намечается. Три дня шли, три ночи не спали. Под Джелалабадом послал командир третью роту в разведку — пошмонать кишлаки насчет душманских пареньков. Ох и любил командир третью роту — каждый раз к черту в задницу совал! Это все, говорят, из-за того, что ротный к его бабе клеился. Стала рота по кишлакам шарить. Да только душманов тех как корова языком слизнула — пусто. Зато дуканы там — одно только богатство: и ковры, и серебришко, и барахло пакистанское! Вот и увлеклись ребята, не заметили, что ночь на дворе. Ротный “броню” запросил насчет того, чтоб здесь и переночевать на мягких коврах, а командир матерится почем зря — за самовольство голову снесу, вертайтесь немедля! А у ротного того всего семь машинок да восемьдесят бойцов-недоростков. Почесался он, покряхтел, повздыхал, а делать нечего — голова жизни дороже, приказал на “броню” идти. Вот их в ущелье между кишлаками и прищучили. Первый бэтэр на мине подорвали, а последний из гранатометов причесали — одна антенна осталась. В общем, зажали колонну, как девку в подворотне, начали машины гранатами жечь. Кто мог, из “бэтэров” вылез, под колесами залег. А взводный в машине засел — по броне пули так и сыплют. Ну все, думает, пи…ец котенку, жить не будет! Схватил флягу, давай перед смертью спирт глушить. Напился, сел за пулеметы жизнь продавать. Обезьяна знакомый дух почувствовала, флягу цапанула, тоже пьянствовать давай. Попьянствовала, хвать у взводного автомат да и сиганула в люк. Вылезла — кругом стрельба, пулеметы ухают, пули поют, трассеры светятся — красота да и только! Спряталась она за колесами, глядит. А тут как раз на бэтэр гранатометчики вышли, приноравливаются, чтоб под башню попасть. Уж не знаю, то ли у обезьяны от спирта боевой дух взыграл, то ли случайно она на спусковой крючок нажала, только уложила она тех душманских ребят одной очередью. Бросила автомат, визжит, скачет, радуется. Ну какая это банда да без гранатометчиков? Не банда, а так… огрызок сраный! В общем, стали духи потихоньку линять и скоренько так слиняли, будто их и не было. Ротный сразу колонну вывел. А взводный хватился: ни автомата, ни обезьяны. По рации ротному передает: оружие, мол, в бою потерял. Ротный матерится почем зря — за такую потерю голову снесу. Разрешите, просит взводный, одной машине вернуться, поискать. Ротный помялся-помялся, его за потерю тоже по головке не погладят — разрешил. Вернулся взводный на бэтэр, вылез, глядь, пьяная обезьяна на душманской чалме спит, рядом его автомат валяется, а кругом — духи насмерть перебитые. После такого дела разрешил командир обезьяне в полку жить, велел на довольствие поставить и офицерский доппаек выписать. Хотели ей в полку памятник поставить, да генерал армейский не разрешил: я хоть и Герой Союза, говорит, мне до сих пор памятника нет, а вы — обезьяне!…
— Ну да, а лейтеха-стоматолог пидором оказался, командира полка соблазнил, — рассмеялся Костя.
Скрипнула калитка, и во дворе раздался афганский говор. Костя с Митей соскользнули с помоста, прилипли к дверям. Во двор входили бородатые люди в запыленной одежде с автоматами. Один нес на плече ковер, другой — складной велосипед, третий — большой тюк. Митя никогда раньше не видел их.
— Видишь, духи тоже люди — подворовывают при случае, — прошептал взводный, подмигнув.
Двое афганцев внесли во двор самодельные носилки, осторожно опустили их на землю. В сгущающейся темноте не было видно, кто лежит на носилках.
— Ну, я говорил, наши кого-нибудь грохнут! — Костя подтолкнул Митю в бок и выставил большой палец.
Последним вошел Хабибула. Он сел на колени перед носилками и стал что-то говорить низким голосом. Костя с Митей переглянулись.
Во дворе появился парень, он вел за собой сутулого старика в чалме.
— Это ихний мулла, — прошептал взводный. — Ему лет двести. Сейчас молиться будут.
Действительно, афганцы расстелили платки, опустились на колени. Мулла что-то приказал Хабибуле. Чернобородый поднялся и направился к сараю. Они отпрянули от дверей.
— Ты только не бзди, Кычанов! Если что, я первый, поживешь еще!
Хабибула зазвенел ключами, снял замок, отодвинул засов. Он включил яркий фонарь и направил на шурави. Они вжались в стену сарая.
Яркий луч осветил Митино лицо. Он сощурился. Хабибула заговорил.
— Слушай, он хочет, чтобы ты сходил к Мертвой реке… и ручью в роще. Воды надо набрать. Очень быстро сходил, — перевел взводный. — Ботинки надень, в темноте ноги собьешь.
Митя напялил на ноги ботинки и вышел из сарая. Хабибула закрыл сарай, ушел в дом.
— Беги, Кычанов, беги! — раздался за спиной взволнованный шепот Кости. — Ночь сегодня темная, духи с рейда, постов нет. Перейдешь ручей за рощей и в горы уходи. Держись по солнцу на юго-восток. Выйдешь к дороге, там тебя наши подберут. Иначе хана нам обоим, понял?
Митя почти не слышал, о чем говорит взводный — он испуганно смотрел на Абдула, лежащего на носилках. Его ноги были обмотаны окровавленными тряпками, лицо покрылось мелким бисером пота. Абдул тяжело дышал и беспрестанно облизывал высохшие губы. Хабибула вышел из дома с двумя глиняными кувшинами. Протянул их Мите. Митя взял кувшины и побежал. Он бежал, пока хватило сил. Недалеко от валунов упал, чувствуя, как сердце рвется из груди. Подумал, что зря в последнее время курил так много чарса, поднялся и пошел, стараясь успокоить сердцебиение. Посреди Мертвой реки он вывернул из глиняного гнезда крупную гальку. Углубление тут же стало заполняться водой.
Митя вдавил кувшин боком в глину, наклонился, вглядываясь в черную воронку горлышка, убедился, что кувшин потихоньку заполняется, и пошел дальше. В роще было совсем темно. Ветер шумел в кронах деревьев. Нити шелковых паутин носились по воздуху, кружились, взмывали вверх, прижимались к земле, опутывая траву. Одна из таких нитей коснулась его лица, и ему вдруг стало жутко. Он резко обернулся, боясь увидеть человека, сотканного из этих нитей, но увидел только рваное шелковое покрывало на ветвях орешника, побежал, стараясь не думать о том, что у него за спиной. Наконец увидел мшистые камни с беззвучным ручьем и обрадовался. Сунул кувшин под ледяную струю. Ветер сгонял из-за гор тучи, и скоро луна с выщербленным боком, недавно поднявшаяся на небо, стала не видна. Мите опять показалось, что кто-то стоит сзади, и в то же мгновение за спиной раздался шорох. Он в ужасе вскочил, перепрыгнул на другую сторону ручья. То ли чья-то покрытая шерстью рука исчезла в кустарнике, то ли просто качнулась ветка. “В горы уходи, на юго-восток. Иначе хана нам обоим…” — всплыли в голове слова взводного. Он развернулся и, не оглядываясь, побежал к горе. Кувшин переполнился, и вода заструилась по его глиняным бокам. Склон оказался крутым. Митя карабкался по нему, выбиваясь из сил, но ноги соскальзывали, и он катился на животе вниз вместе с потоком песка и камней, как тогда в рейде Чуча. И вдруг он понял, что не может никуда уйти. Полежал немного, отдышался, спустился к ручью, сунул голову под струю, поднял мокрый кувшин и направился назад. Ветер приутих, и паутина призрачным ковром улеглась на земле. Прежде чем выйти из тутовой рощи, он снова оглянулся, и снова то ли зверь, то ли призрак показался ему среди ветвей орешника. Пошел мелкий дождь. Капли шумно сыпались на валуны, на гальку, смывали с лица пот. Второй кувшин ему пришлось искать в темноте, впрочем, нашел он его довольно быстро, облизнул горлышко, почувствовав сладковатый привкус, и заторопился к горе, к покрытому пеленой дождя кишлаку.
Во дворе было все так же многолюдно, горело несколько фонарей. Носилки поставили под навес около дома. Митя, тяжело дыша, протянул кувшины Хабибуле. Хабибула передал их мулле. Мулла поставил кувшины у ног Абдула, пробормотал что-то, стал разматывать окровавленные тряпки.
Митя отшатнулся — вместо ног он увидел обломки костей.
Хабибула заметил его испуг, глянул на него зло, грубо подтолкнул к сараю. Когда он запер дверь, Митю вырвало желчью. Он отошел подальше, упал на солому.
— Не ушел? — раздался с помоста голос Кости.
— Не смог, — прошептал Митя. — Не забраться там. У Абдулы ног нету.
— Мина. Поди, сами и понаставили. А ты дурак! Если он умрет, они нас обоих кончат. Меня бы послали, я б ушел.
— Не смог, — повторил Митя и отер горечь с губ. — Меня с горы кто-то вниз толкал, а в роще паутина летает, бегает кто-то.
— Ну да, тутовые духи шелк стерегут, будут нам саван прясть, — Костя невесело усмехнулся. — Залезай, спать будем!
Митя забрался на помост, улегся ничком. Его била мелкая дрожь.
— Им же вода нужна была!
— А, ну понятно! Сострадательный ты наш. Душманов пожалел. Посмотрим, что они с тобой завтра за твою жалость сделают…
Сейчас они его мертвой водой промоют, живой заживят. Сказки все это, Кычанов, в госпиталь его надо. Господи, какому ж богу молиться, чтоб Абдульчик-бача живой был. Ты молись, Кычанов, молись, завтра для нас воду понесешь!
Во дворе мулла читал молитву, жгли какую-то пахучую горькую траву. Дрожь не проходила, и он чувствовал, что внутри все горит.
— Что-то плохо мне.
Костя потрогал его лоб, вздохнул и стал укрывать сеном.
— Хороший ты парень, Кычанов. Добрый, душевный. Поспать тебе надо, а утром будешь огурцом. Больным нельзя умирать, — взводный повернулся к нему спиной и громко зевнул.
Дождь кончился. Митя долго не мог уснуть, все прислушивался к непонятным разговорам за стеной сарая, вдыхал горький запах травы.
Он вспоминал дом и маму. Хотелось плакать. Вскоре он понял, что Костя тоже не спит, а только притворяется спящим. “Храбрится, а сам такой же”, — подумал Митя…
Он открыл глаза и увидел, что уже утро. Костя сидел рядом с ним на помосте и забивал косяк. Во дворе раздавался стук — долбили камень.
— Умер он, — сказал Костя просто. — Недавно унесли.
Митя спрыгнул с помоста, припал к двери. Посреди двора перед плоским камнем на корточках сидел парень в афганской рубахе и шароварах черного цвета. В руках он держал зубило и молоток. Удары его были коротки и точны. Он сдувал пыль с камня, чтобы видеть буквы, иногда от усердия высовывал язык и водил им из стороны в сторону по обветренным губам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
— Ладно, чего хочешь? Хочешь зажигу классную?
— Ты мне парадку сорок восьмого размера сделай и сапоги с узким голенищем.
— Лады. Вот в полк приедем… У тебя рост какой?
— Сто семьдесят два. Ну ладно, замполит сгоношился у штаба стелу ставить, чтобы там всех награжденных написать. Дембельский аккорд. Это, считай, первая отправка в октябре. Но только по состоянию здоровья, с язвами там, которые от рейда косят. У тебя, Чуча, язвы есть?
— Да я весь в язвах, умру скоро! — усмехнулся Чучерин.
— Ну да, а мне хрен отмажешься — баранку крутить! Видишь, ему и рейд, и стелу надо. Это мне писарь сказал. Хорошо им, сукам, писарям, без аккордов с первой отправкой свалят!
— Ну ладно, спасибо, землячок. Я к тебе через неделю в палатку забегу, — Чуча отсыпал еще орехов и вылез из кабины. Он спрыгнул с подножки и побежал к своему бронетранспортеру.
— Ну-ка, стоять, солдат! — послышался грозный окрик ротного.
Чуча замер. Капитан поманил его пальцем.
— Сюда иди, да!
— Товарищ капитан, — Чучерин сделал страдальческое лицо. — Как же я? Уедут без меня!
— Без тебя никто не уедет. Что у тебя в мешке?
— Орешки.
— Пошли за мной!
— Товарищ капитан, чего я сделал-то? — захныкал Чуча.
Они вошли во двор поста. Ротный направился к лестнице на второй этаж.
— Вы у меня с Дохаевым на особом контроле, не вякай!
Ротный завел его в пустую комнату с грязными полами — здесь была взводная казарма — взял мешок и перевернул его. На пол со стуком посыпались орехи, раскатились в разные стороны, выпал большой полиэтиленовый пакет. Ротный раскрыл его и заглянул внутрь.
— Это чего, орешки?
— Джинсы, — едва слышно пролепетал Чуча. — В чековом купил.
Ротный стал рыться в пакете.
— А это — тоже в чековом? — в руке он держал дешевые дамские часики.
— Это маме подарок.
— Значит, мародерствовал на посту? — ротный стал наступать на Чучу. — Ну-ка, смирно стоять! Отвечай: машины шмонал, дуканы грабил?!
— Товарищ капитан, ничего такого! Это я в одном доме нашел!
— Ладно, я с тобой еще в полку разберусь! — капитан неожиданно остыл, поднял пакет и направился к двери. — Убери за собой мусор!
Когда он вышел, Чуча начал остервенело топтать ботинками грецкие орехи:
— Пидор, пидор, пидор!… Вот пидор, а!
— Ты, Кычанов, расскажи чего-нибудь, а то все я, — Костя запустил в потолок соломинку. — Ты на гражданке кем был?
— Я? Никем. На кафедре лаборантом.
— Колбы мыл?
— Книжки выдавал.
Они лежали на помосте в одних трусах, разморенные, потные. Спать больше не хотелось, кайф от косяка прошел, а от курицы остались одни только приятные воспоминания. Жаркий день близился к концу.
— Понятно, значит, ты во взводе чморем был?
— Почему это? — обиделся Митя.
— Книжки он выдавал! Морды надо было бить да баб иметь по сто на дню! Это разве жизнь?
— Нет, не жизнь, — согласился Митя.
— Вот и рассказывай.
— Ну а чего рассказывать? Прислали с учебки, и сразу дорогу охранять. Почти год и простоял. Лучше я про случай с третьей ротой расскажу.
— Это которые в Джелалабаде в засаду попали? Хорошая история. Давай рассказывай!
— У взводного третьей роты ручная обезьяна была. Уж не знаю, то ли он ее на базаре купил, то ли у бачей на шмотки выменял, но только водил он ее на цепочке, и она офицерам разные фокусы показывала: мячи кидала, по столбам лазила, через голову кувыркалась. Ее за это дело любили, подкармливали сластями да апельсинами, а взводного “кишмишевкой” поили. Ему хорошо, и всем веселье. Полковые начальники до поры до времени об обезьяне не знали, но нашлась падла — настучала. Командир полка у младших офицеров шмон устроил. Заявились они с замполитом в модуль и давай животное по комнатам искать. А взводный с обезьяной в это время в гостях у Айболитов были, спирт пили, пряниками закусывали. Обезьяна, понятно, свои кренделя выделывала. Айболиты со смеху катались. Прибежал дневальный из модуля, полкан обезьяну ищет, кричит, сейчас сюда придет! А куда ты эту обезьяну спрячешь? Она ведь существо живое, прыткое, в сундуке сидеть не будет. Стали ее за окно выпихивать, чтоб погуляла, а она не идет — верещит как недорезанная. Тогда начмед придумал обезьяну спиртом напоить и в чемодан запихать. Подмешали спирту в сгущенку, стали обезьяну с ложки кормить. Она закосела, давай лапами махать и свои обезьяньи песни орать. Мало, значит, ей, может, литр надо, чтоб лыка не вязать. А потом банку схватила и ну этой сгущенкой брызгаться! Уделала всех, как чертей. А командир с замполитом тем временем уже к санчасти направились. Доложили им, видать, что обезьяний хозяин там. Стали Айболиты за обезьяной гоняться, набардачили, конечно: посуду покоцали, подушки порвали. Поймали-таки! Начмед ей двойную дозу пармедола вколол, а запихивать обезьяну в чемодан времени нет — командир с замполитом уже в дверь стучат. Ладно, лейтеха-стоматолог сообразил: обезьяну в кровать уложил и сам улегся, типа спит. Открыли начальникам. Командир комнату оглядел, да, говорит, хороши Айболиты, про службу забыли, пятый день бухают, и сразу взводного пытать: где, говорит, разэтакий ты лейтенантишко, твоя обезьяна? А взводный только плечами пожимает: какая-такая обезьяна? Да, было дело, приблудилась в рейде одна горилла, так он ее давным-давно в лес отпустил. Не верят ему командиры: замполит давай под кровати заглядывать, чемоданы щупать, даже в шкаф, поганец, залез! И тут командир спрашивает: а это кто на кровати храпит, когда тут полковники не пивши не евши с утра все ноги исходили? А это, говорят, лейтеха — стоматолог прилег, слабый он у нас, больше литра выпить не может. А командир у лейтехи в это время как раз зубы лечил, и до того ему нравилось, как стоматолог ему нежно в зубах дырки сверлит да вкусными пломбами замазывает, что не стал он его будить. Пускай отдыхает, говорит, раз слабый и больше литра выпить не может, но если хоть одна сволочь на утреннем разводе об плац мордой упадет… и глаза вытаращил, типа того, что всех под арест. Ушли они с замполитом несолоно хлебавши. А обезьяна со стоматологом лежит, глазки закатила, балдеет. Айболиты ей потом капельницу ставили — откачивали. Переколол начмед. С того случая стала обезьяна алкоголичкой и наркоманкой. Без кишмишевки или косячка и дня прожить не могла. С утра проснется, голову обхватит и сидит качается — то ли похмелье у нее, то ли ломка. Взводный ей на чердаке санчасти клетку соорудил. Там ее и поили, и кормили. А скоро случился Джелалабадский рейд. Взводный обезьяну с собой в бэтэр взял, не оставлять же одну на чердаке! Она в бэтэре сидела да в бойницу поглядывала, никто ее и не видел, чувствовала — дело нешуточное намечается. Три дня шли, три ночи не спали. Под Джелалабадом послал командир третью роту в разведку — пошмонать кишлаки насчет душманских пареньков. Ох и любил командир третью роту — каждый раз к черту в задницу совал! Это все, говорят, из-за того, что ротный к его бабе клеился. Стала рота по кишлакам шарить. Да только душманов тех как корова языком слизнула — пусто. Зато дуканы там — одно только богатство: и ковры, и серебришко, и барахло пакистанское! Вот и увлеклись ребята, не заметили, что ночь на дворе. Ротный “броню” запросил насчет того, чтоб здесь и переночевать на мягких коврах, а командир матерится почем зря — за самовольство голову снесу, вертайтесь немедля! А у ротного того всего семь машинок да восемьдесят бойцов-недоростков. Почесался он, покряхтел, повздыхал, а делать нечего — голова жизни дороже, приказал на “броню” идти. Вот их в ущелье между кишлаками и прищучили. Первый бэтэр на мине подорвали, а последний из гранатометов причесали — одна антенна осталась. В общем, зажали колонну, как девку в подворотне, начали машины гранатами жечь. Кто мог, из “бэтэров” вылез, под колесами залег. А взводный в машине засел — по броне пули так и сыплют. Ну все, думает, пи…ец котенку, жить не будет! Схватил флягу, давай перед смертью спирт глушить. Напился, сел за пулеметы жизнь продавать. Обезьяна знакомый дух почувствовала, флягу цапанула, тоже пьянствовать давай. Попьянствовала, хвать у взводного автомат да и сиганула в люк. Вылезла — кругом стрельба, пулеметы ухают, пули поют, трассеры светятся — красота да и только! Спряталась она за колесами, глядит. А тут как раз на бэтэр гранатометчики вышли, приноравливаются, чтоб под башню попасть. Уж не знаю, то ли у обезьяны от спирта боевой дух взыграл, то ли случайно она на спусковой крючок нажала, только уложила она тех душманских ребят одной очередью. Бросила автомат, визжит, скачет, радуется. Ну какая это банда да без гранатометчиков? Не банда, а так… огрызок сраный! В общем, стали духи потихоньку линять и скоренько так слиняли, будто их и не было. Ротный сразу колонну вывел. А взводный хватился: ни автомата, ни обезьяны. По рации ротному передает: оружие, мол, в бою потерял. Ротный матерится почем зря — за такую потерю голову снесу. Разрешите, просит взводный, одной машине вернуться, поискать. Ротный помялся-помялся, его за потерю тоже по головке не погладят — разрешил. Вернулся взводный на бэтэр, вылез, глядь, пьяная обезьяна на душманской чалме спит, рядом его автомат валяется, а кругом — духи насмерть перебитые. После такого дела разрешил командир обезьяне в полку жить, велел на довольствие поставить и офицерский доппаек выписать. Хотели ей в полку памятник поставить, да генерал армейский не разрешил: я хоть и Герой Союза, говорит, мне до сих пор памятника нет, а вы — обезьяне!…
— Ну да, а лейтеха-стоматолог пидором оказался, командира полка соблазнил, — рассмеялся Костя.
Скрипнула калитка, и во дворе раздался афганский говор. Костя с Митей соскользнули с помоста, прилипли к дверям. Во двор входили бородатые люди в запыленной одежде с автоматами. Один нес на плече ковер, другой — складной велосипед, третий — большой тюк. Митя никогда раньше не видел их.
— Видишь, духи тоже люди — подворовывают при случае, — прошептал взводный, подмигнув.
Двое афганцев внесли во двор самодельные носилки, осторожно опустили их на землю. В сгущающейся темноте не было видно, кто лежит на носилках.
— Ну, я говорил, наши кого-нибудь грохнут! — Костя подтолкнул Митю в бок и выставил большой палец.
Последним вошел Хабибула. Он сел на колени перед носилками и стал что-то говорить низким голосом. Костя с Митей переглянулись.
Во дворе появился парень, он вел за собой сутулого старика в чалме.
— Это ихний мулла, — прошептал взводный. — Ему лет двести. Сейчас молиться будут.
Действительно, афганцы расстелили платки, опустились на колени. Мулла что-то приказал Хабибуле. Чернобородый поднялся и направился к сараю. Они отпрянули от дверей.
— Ты только не бзди, Кычанов! Если что, я первый, поживешь еще!
Хабибула зазвенел ключами, снял замок, отодвинул засов. Он включил яркий фонарь и направил на шурави. Они вжались в стену сарая.
Яркий луч осветил Митино лицо. Он сощурился. Хабибула заговорил.
— Слушай, он хочет, чтобы ты сходил к Мертвой реке… и ручью в роще. Воды надо набрать. Очень быстро сходил, — перевел взводный. — Ботинки надень, в темноте ноги собьешь.
Митя напялил на ноги ботинки и вышел из сарая. Хабибула закрыл сарай, ушел в дом.
— Беги, Кычанов, беги! — раздался за спиной взволнованный шепот Кости. — Ночь сегодня темная, духи с рейда, постов нет. Перейдешь ручей за рощей и в горы уходи. Держись по солнцу на юго-восток. Выйдешь к дороге, там тебя наши подберут. Иначе хана нам обоим, понял?
Митя почти не слышал, о чем говорит взводный — он испуганно смотрел на Абдула, лежащего на носилках. Его ноги были обмотаны окровавленными тряпками, лицо покрылось мелким бисером пота. Абдул тяжело дышал и беспрестанно облизывал высохшие губы. Хабибула вышел из дома с двумя глиняными кувшинами. Протянул их Мите. Митя взял кувшины и побежал. Он бежал, пока хватило сил. Недалеко от валунов упал, чувствуя, как сердце рвется из груди. Подумал, что зря в последнее время курил так много чарса, поднялся и пошел, стараясь успокоить сердцебиение. Посреди Мертвой реки он вывернул из глиняного гнезда крупную гальку. Углубление тут же стало заполняться водой.
Митя вдавил кувшин боком в глину, наклонился, вглядываясь в черную воронку горлышка, убедился, что кувшин потихоньку заполняется, и пошел дальше. В роще было совсем темно. Ветер шумел в кронах деревьев. Нити шелковых паутин носились по воздуху, кружились, взмывали вверх, прижимались к земле, опутывая траву. Одна из таких нитей коснулась его лица, и ему вдруг стало жутко. Он резко обернулся, боясь увидеть человека, сотканного из этих нитей, но увидел только рваное шелковое покрывало на ветвях орешника, побежал, стараясь не думать о том, что у него за спиной. Наконец увидел мшистые камни с беззвучным ручьем и обрадовался. Сунул кувшин под ледяную струю. Ветер сгонял из-за гор тучи, и скоро луна с выщербленным боком, недавно поднявшаяся на небо, стала не видна. Мите опять показалось, что кто-то стоит сзади, и в то же мгновение за спиной раздался шорох. Он в ужасе вскочил, перепрыгнул на другую сторону ручья. То ли чья-то покрытая шерстью рука исчезла в кустарнике, то ли просто качнулась ветка. “В горы уходи, на юго-восток. Иначе хана нам обоим…” — всплыли в голове слова взводного. Он развернулся и, не оглядываясь, побежал к горе. Кувшин переполнился, и вода заструилась по его глиняным бокам. Склон оказался крутым. Митя карабкался по нему, выбиваясь из сил, но ноги соскальзывали, и он катился на животе вниз вместе с потоком песка и камней, как тогда в рейде Чуча. И вдруг он понял, что не может никуда уйти. Полежал немного, отдышался, спустился к ручью, сунул голову под струю, поднял мокрый кувшин и направился назад. Ветер приутих, и паутина призрачным ковром улеглась на земле. Прежде чем выйти из тутовой рощи, он снова оглянулся, и снова то ли зверь, то ли призрак показался ему среди ветвей орешника. Пошел мелкий дождь. Капли шумно сыпались на валуны, на гальку, смывали с лица пот. Второй кувшин ему пришлось искать в темноте, впрочем, нашел он его довольно быстро, облизнул горлышко, почувствовав сладковатый привкус, и заторопился к горе, к покрытому пеленой дождя кишлаку.
Во дворе было все так же многолюдно, горело несколько фонарей. Носилки поставили под навес около дома. Митя, тяжело дыша, протянул кувшины Хабибуле. Хабибула передал их мулле. Мулла поставил кувшины у ног Абдула, пробормотал что-то, стал разматывать окровавленные тряпки.
Митя отшатнулся — вместо ног он увидел обломки костей.
Хабибула заметил его испуг, глянул на него зло, грубо подтолкнул к сараю. Когда он запер дверь, Митю вырвало желчью. Он отошел подальше, упал на солому.
— Не ушел? — раздался с помоста голос Кости.
— Не смог, — прошептал Митя. — Не забраться там. У Абдулы ног нету.
— Мина. Поди, сами и понаставили. А ты дурак! Если он умрет, они нас обоих кончат. Меня бы послали, я б ушел.
— Не смог, — повторил Митя и отер горечь с губ. — Меня с горы кто-то вниз толкал, а в роще паутина летает, бегает кто-то.
— Ну да, тутовые духи шелк стерегут, будут нам саван прясть, — Костя невесело усмехнулся. — Залезай, спать будем!
Митя забрался на помост, улегся ничком. Его била мелкая дрожь.
— Им же вода нужна была!
— А, ну понятно! Сострадательный ты наш. Душманов пожалел. Посмотрим, что они с тобой завтра за твою жалость сделают…
Сейчас они его мертвой водой промоют, живой заживят. Сказки все это, Кычанов, в госпиталь его надо. Господи, какому ж богу молиться, чтоб Абдульчик-бача живой был. Ты молись, Кычанов, молись, завтра для нас воду понесешь!
Во дворе мулла читал молитву, жгли какую-то пахучую горькую траву. Дрожь не проходила, и он чувствовал, что внутри все горит.
— Что-то плохо мне.
Костя потрогал его лоб, вздохнул и стал укрывать сеном.
— Хороший ты парень, Кычанов. Добрый, душевный. Поспать тебе надо, а утром будешь огурцом. Больным нельзя умирать, — взводный повернулся к нему спиной и громко зевнул.
Дождь кончился. Митя долго не мог уснуть, все прислушивался к непонятным разговорам за стеной сарая, вдыхал горький запах травы.
Он вспоминал дом и маму. Хотелось плакать. Вскоре он понял, что Костя тоже не спит, а только притворяется спящим. “Храбрится, а сам такой же”, — подумал Митя…
Он открыл глаза и увидел, что уже утро. Костя сидел рядом с ним на помосте и забивал косяк. Во дворе раздавался стук — долбили камень.
— Умер он, — сказал Костя просто. — Недавно унесли.
Митя спрыгнул с помоста, припал к двери. Посреди двора перед плоским камнем на корточках сидел парень в афганской рубахе и шароварах черного цвета. В руках он держал зубило и молоток. Удары его были коротки и точны. Он сдувал пыль с камня, чтобы видеть буквы, иногда от усердия высовывал язык и водил им из стороны в сторону по обветренным губам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10