— и смертельная подверженность сексу.
— У насекомых нет секса, — неожиданно для себя заметил Платон и вынужден был продолжить, выдержав насмешливый взгляд старичка. — У них этот обряд вызван жизненной необходимостью продолжения рода. Да, иногда ради этой необходимости они идут на смерть. Я не сразу заснул. Я слышал о самках богомолов и чем объясняется подобная жажда смерти. Если не ошибаюсь, большой потребностью в белке, чтобы обеспечить хорошее потомство.
— Вы не дослушали самое интересное. Самец богомола продолжает спаривание, будучи почти съеденным. Да-да, у вас вывалился наушник, я видел, а ведь после поедания древесной лягушки шли совершенно потрясающие кадры спаривания богомолов, где процесс не прекратился, даже когда самец остался без головы — самка ее сожрала!
— Зачем вы все это мне рассказываете? — Платон не выдержал странного напряжения в голосе Птаха.
— Ваш брат умер во время полового акта. И если бы вы обладали хотя бы сотой долей невозмутимости и спокойствия богомолов и досмотрели все предложенные вам фотографии, вы бы и сами это обнаружили.
Платон Матвеевич медленно достал носовой платок и утер лицо. Странно, в этот момент он подумал о все еще мокром кончике галстука и сам себя поздравил за пристрастие к мелочам: в критические моменты жизни ему казалось, что посторонние обращают внимание на чистоту его обуви, состояние ногтей или стиль одежды, он отвлекался на всякую ерунду и тем самым «сохранял лицо».
— Отчего он умер? — спокойно уточнил Платон и указательным пальцем сдвинул на столе пачку фотографий, образовав из них полураскрытый веер. Вытащил предпоследнюю снизу.
— Ну, от чего умирает мужчина средних лет с половыми органами в состоянии эрекции. От сердечного приступа, конечно, — с готовностью ответил Птах.
Теперь Платон внимательно разглядел фотографию огромной кровати и Богуслава на ней. Голого, раскинувшего руки и ноги в стороны, с открытым ртом и застывшим взглядом вытаращенных глаз.
Он еще раз посмотрел на первые фотографии, вызвавшие у него приступ тошноты, и теперь понял: то, что он принял за огромную резаную рану на теле, было в несколько раз увеличенным изображением небольшого надреза у самой подмышки со стороны груди, и надрез этот кто-то сделал специально, очевидно, уже после смерти брата, чтобы вложить туда яйцо богомола.
— Оно… живое? — не сразу справился со словами Платон.
— Яйцо? — наклонился к нему Птах. — Понятия не имею. Если вас это интересует, могу спросить в лаборатории.
Тут же, словно это в данный момент было самым важным, Птах подвинул к себе телефон и набрал номер. Платону Матвеевичу стало не по себе, он уже и не рад был вопросу, понятия не имел, зачем спросил о яйце богомола, и подумал, что может быть всего два варианта: яйцо живое или — неживое, вот и все.
— Что вы говорите? — удивился Птах и, выслушивая какие-то объяснения, сделал из своего рта подобие куриной гузки — выпятил губы и сжал их, словно собираясь подуть.
Он сидел на столе у самого монитора, расставив ноги и беспечно болтая ими иногда. Платон покосился на запыленные и изрядно поношенные ботинки маленького размера. Потом на свои — огромные, дорогие, итальянские, сшитые на заказ три года назад, но надевавшиеся им только в исключительных случаях. Он задумался, почему сегодня надел выходные ботинки, и зачем ему рассказывают странные подробности смерти брата, которого он не видел… восемь? Девять лет.
— Вы не виделись с братом лет десять, так ведь? — словно подстерег его мысли Птах, опуская трубку на аппарат.
— Да… С некоторого времени я не поддерживал контакт с ним и ничего не знаю о его жизни.
— Так уж и ничего? — не поверил Птах. — Газеты небось читаете. И криминальные сводки по телевизору могли видеть.
— Девять лет назад меня вызвали в управление делами и дали подписать бумагу, по которой я должен был сообщать о каждом контакте со своим братом. С того самого момента мы и не общались.
— Скажите, какой благонадежный бухгалтер! — повысил голос Птах. — Бумагу он подписал! А мне думается, что вы перестали встречаться с братом совсем по другой причине.
— Мы говорили не о причинах нашего с ним отчуждения. Мы говорили о сроках, — мягко заметил Платон, обратив внимание, что от крика лицо Коли Птаха покраснело еще больше, а кончик носа побелел.
— Даже и не знаю, сможете ли вы узнать своих племянников за эти девять лет отчуждения, как вы изволили выразиться, Платон Матвеевич, — вдруг произнес Птах, поболтав ножками.
— Смогу, — пожал плечами Платон. — У меня есть их прошлогодние фотографии.
— И как вам эти сиротки? — не унимался Птах.
— Тогда они еще не были сиротами, — осторожно ответил Платон, — но в их прошлогодних лицах на фото интеллекта отслеживалось мало. Больше упорства в достижении цели.
— Да-да-да! — подхватил Птах. — Упорство с налетом умственной отсталости. Это вы правильно заметили — насчет интеллекта. Даже не знаю, как вы справитесь с такими упорными юношами.
— Что вы сказали? — напрягся Платон. — Это взрослые мальчики, то есть я хотел сказать — молодые мужчины. Если не ошибаюсь, они уже совершеннолетние! Постойте… Ну да, старшему — двадцать, а младшему…
— Скажите, пожалуйста! — с удовольствием в голосе перебил его Птах. — А ведут себя, как дети малые и неразумные! Давеча — не поверите! — украли из турецкого зоопарка обезьяну. Напоили ее шампанским и посадили за руль автомобиля со всеми вытекающими последствиями.
— Какими… последствиями? — почти шепотом спросил Платон Матвеевич.
— Ну, какими… Дайте вспомнить. К примеру, облили мочой полицейского, который их остановил. В следственном изоляторе старшенький выдрал из пола кровать и стол. Ерунда, конечно, но назвать их взрослыми людьми я бы не решился.
— Это, наверное, младший сделал — Вениамин. Он раньше был больше ростом и сильнее, — уточнил Платон, засмотревшись на крошечную бородавку на сгибе большого пальца своей правой руки и мучительно обдумывая, насколько такая мелочь заметна сидящему на столе собеседнику. — Где они сейчас?
Коля Птах демонстративно уставился на часы у себя на запястье.
— Скорей всего, — задумчиво сказал он после длинной паузы, — мутузят где-нибудь в гостинице при аэропорте своего адвоката. Он их сегодня должен был забрать из кутузки. Турецкие власти поставили перед ним весьма сложную задачу: обещали выпустить братьев только при условии, что после уплаты всех штрафов эта троица из изолятора сразу же отправится в аэропорт и покинет пределы Турции. И такая невезуха случилась — отмена рейсов до вечера. Небольшое землетрясение. Ничего опасного, но пока самолеты оттуда не летают. Теперь давайте прикинем. Даст бог, к ночи они будут в Москве, там их встретят соответствующие службы, поговорят по душам, то да се — вы увидите племянников не раньше завтрашнего утра.
— То есть, — Платон потер лоб и встал из кресла, устав отслеживать точечки звезд, наплывающие из черноты на экран монитора, — я должен завтра быть в Москве? Это связано с похоронами Богуслава?
— Нет, конечно. О похоронах пока речи быть не может — следствие только начато. После нашей беседы ваши племянники с удовольствием приедут к вам пожить.
— Исключено! — мгновенно отреагировал Платон и, только после того как сказал это, почувствовал испуг внутри себя — спазмами в желудке.
— Не волнуйтесь так — это ненадолго. С жильем у вас, насколько я знаю, все в порядке. Квартира четырехкомнатная, загородный дом с отапливаемыми помещениями в сто квадратных метров. И это без площади оранжереи. Она, если не ошибаюсь, тоже отапливаемая? Кстати, вы интересовались оотекой, найденной в теле вашего брата. Так вот, она совершенно живая.
— Исключено, — веско повторил Платон, пропустив мимо ушей последние слова Птаха. — Я не потерплю посторонних там, где живу.
— Максимум — два месяца. Пока старшему не исполнится двадцать один год. Это ваш покойный брат так решил, — сообщил ему Птах.
— Богуслав хотел, чтобы его сыновья жили со мной? — не поверил Платон.
— Нет. По завещанию все имущественные дела вашего брата переходят под контроль его старшего сына по достижении им двадцати одного года. В случае же непредвиденной смерти старшего — к младшему, опять же — по достижении им двадцати одного года.
— Ничего не понимаю, — Платон несколько раз прошелся туда-сюда по комнате и у окна постарался незаметно откусить заусеницу, которую отковырял указательным пальцем у ногтя большого. — Он хотел, чтобы племянники жили со мной или не хотел?!
— На этот счет он сделал сыновьям устное предложение. Они сами должны решить, захотят ли жить с вами. Эта великолепная идея пришла в голову руководству нашего ведомства, когда оно узнало, что подразумевается под «имущественными делами» Омолова Богуслава. Если говорить простыми словами, ваш брат распоряжался определенной суммой денег, не совсем ему принадлежавшей. Он был казначеем. Вполне резонно предполагая, что после смерти такого авторитета раздел сфер влияния неминуем, наша Контора решила воспользоваться завещанием вашего брата и постараться за два месяца, оставшиеся до указанного возраста старшего сына Омолова, уладить некоторые проблемы с переделом, сведя при этом до минимума количество жертв и разрушений.
— Бред какой-то! — совершенно искренне заявил Платон. — Прошу меня извинить, я, конечно, даже проработав в вашем ведомстве много лет, никогда не смогу назвать себя специалистом в области службы безопасности, и вообще мало что в этом деле смыслю, но некоторые соображения насчет профессиональной подозрительности и маниакальности ваших работников имею. Скажу больше! У меня почему-то сложилось ощущение обособленности подобных структур от реальной жизни. Не удивлюсь, если процент раскрываемости особо тяжких преступлений находится в прямой зависимости от процента спровоцированных вами же опасных конфликтов. Надеюсь, вас не очень обижает мое мнение дилетанта?
— Ну что вы, — добродушно отмахнулся Птах.
— Благодарю. Вот, к примеру, взять моего брата. Он был известным спортсменом, а после травмы — тренером, директором каких-то комплексов, устроителем соревнований — в общем, личность вполне известная, хотя и несколько скандальная в силу своего неуправляемого характера. Я могу допустить, что по роду коммерческой деятельности Богуслав вполне мог оказаться распорядителем некоторых фондов. И поэтому… — Платон задумался. Птах воспользовался паузой:
— И поэтому вы предполагаете, что наше ведомство, не добравшись законными путями до черного нала некоторых его фондов, сейчас устраивает небольшую шумиху с обысками в офисах, налетами бойцов спецподразделений на спортивные комплексы, распускает грязные слухи об известном борце, чтобы прибрать к рукам немалые деньги, так?
— Приблизительно так, — пожал плечами Платон. — Потому что трудно, знаете ли, представить бандитов, которые после смерти казначея будут дожидаться, пока его старшему сыну исполнится двадцать один год и он с банковскими счетами сядет с ними за стол переговоров.
— Естественно, они не станут этого дожидаться! — воскликнул Птах. — Даже вы это поняли!
— Не станут?..
— Конечно. Они постараются сделать так, чтобы сыновья Омолова не дожили до указанного возраста.
— То есть как? — опешил Платон. — Вы предлагаете мне жить с племянниками, зная, что они обречены? Это смешно! Не проще ли выделить им охрану, арестовать, в конце концов, и посадить в тюрьму для спасения их жизни?
— За что посадить? — заинтересовался Птах.
— Не знаю… За пьяную обезьяну, например.
— В тюрьмах есть свои заказчики и исполнители. Можно, конечно, попробовать выстроить для братьев Омоловых изолированный противотанковый бункер и замуровать их там, но проще все же поселить их к дяде. Ваша квартира и загородный дом будут оснащены новейшими системами наблюдений, кроме того…
— Исключено! — топнул ногой Платон и пососал палец, слизывая каплю крови, выступившую на месте оторванной заусеницы. Вкус крови усилил накатившее отчаяние.
— У вас нет выбора, — сочувственно кивнул Птах. — Никакого.
— То есть как это? — сразу успокоился Платон, обнаружив в этом непоследовательном кошмаре вполне реальную угрозу.
— Представьте себе на минуту, что я могу принудить вас сделать все, что потребуется, шантажом.
— Шантажом?
— К примеру, — кивнул Птах. — Простым надежным способом.
Платон подумал и постарался осторожно озвучить свои доводы против этого средства принуждения.
— Я одинок, — начал он. — Одинокого человека трудно шантажировать. Нет близких, которым он боится причинить боль.
— Любого человека можно подвести под статью и посадить в тюрьму. Даже при небольшом сроке заключения информация о том, по какой статье он туда попал, может совершенно изменить положение вещей и отношение его к жизни. Согласны, Платон Матвеевич?
Омолов тяжело опустился на стул у двери.
— Нужно иметь веские доказательства, чтобы посадить человека, — тихо заметил он.
— Бросьте. Сами только что рассказывали, как мы преобразуем реальность себе на пользу. Я бы никогда не затронул подобную тему, не будь вы так настырны в своем противостоянии. Жаль.
— Вам — жаль? — Платон вскинул глаза на все еще сидящего на столе Птаха.
— Конечно. Я думал, мы договоримся по-дружески. Знаете что? Давайте вычеркнем из памяти последние десять минут нашего разговора. Я предложил вам поселить у себя на пару месяцев осиротевших племянников. Вам эта идея не очень понравилась, как и любому закоренелому холостяку, но, по-думав, вы согласились. И завтра встретите их рейс из Москвы. Ладушки?
Платон молчал.
— А может, и этого времени не потребуется, — задумался Птах. — Может, за пару недель этих юношей отравят, задавят, или они сами свернут себе шею. Трудные, неуправляемые подростки!.. — он мечтательно закатил глаза. — Отделаетесь дополнительными похоронами, и все дела.
— То, что вы сказали, — отвратительно, — произнес Платон.
— Согласен, — кивнул Птах.
— Да не захотят они со мной жить! Взрослые мужики, богатые, самодовольные! Они с восьми лет кошек на деревьях вешали! Знаете, что им подарил брат на совершеннолетие старшего? По пистолету! И знаете, куда они с ними тут же пошли? В подвал — отстреливать крыс!
— А вот тут вы не правы. Они просто мечтают о встрече с вами. Сами увидите. Пошире расставьте ноги, чтобы не упасть, когда они от радости кинутся вам на шею.
Тщательно и неспешно одеваясь, словно исполняя ритуал, Платон старался не смотреть на себя в зеркало, но с галстуком не удержался — завис глазами на отражении золотой заколки в пальцах-сардельках и в который раз подивился огромности и удручающей несуразности своего тела. Оно занимало слишком много места, требовало постоянного ухода и было совершенно несообразно той нежной трепетности, с которой Платон постигал действительность. До сих пор жизнь продолжала его волновать и удивлять с той же настойчивостью, с какой подвергала в пятилетнем возрасте бессмысленным испытаниям на выживание, в двенадцатилетнем — стыду и лжи, в ранней молодости — обидам, а что такое зрелость, Платон не понимал до сих пор. Он по-прежнему боялся душой чужой нищеты, болезней привокзальных бродяжек, собачьей бездомности, а при виде мертвых тушек птиц или мелких животных на шоссе отводил глаза и бормотал про себя «…тьфу-тьфу-тьфу три раза, не моя зараза — ты будешь сто лет гнить, а я буду сто лет жить». Сразу же после такой скороговорки на Платона накатывала тоска от необходимости жить сто лет. Тоска в конце концов помогала ему преодолеть щемящее чувство боли за раздавленную колесами кошку или разбившуюся о лобовое стекло птицу — «…тоска смещает все вещи, людей и тебя самого вместе с ними в одну массу какого-то странного безразличия. Этой тоской — как удачно, с точки зрения Платона, подметил Хайдеггер — приоткрывается сущее в целом». Платон уходил в безразличие с потаенной надеждой на тайну — сущее в целом…
По дороге Платон целиком отдался подкравшейся тоске, а поскольку всегда водил машину очень осторожно — не больше семидесяти в час — и старался избежать любых, даже заманчиво азартных ситуаций на дороге, то даже погрузившись в состояние легкой дремоты и уныния, он доехал до аэропорта без проблем и приключений. Естественно, он приехал слишком рано. Оглядевшись, Платон поднялся по лестнице наверх в кафе, принюхался, отметив неплохой аромат кофе. Заказал двойной, потом подумал и перестраховался: купил еще два шарика мороженого и осторожно утопил их в горячей коричневой жидкости с пенным налетом. Попробовал и благодарственно кивнул через столик буфетчице, наблюдавшей за его действиями из-за стойки с напряженным вниманием. Можно было и не добавлять мороженого — кофе отменный. Покончив с первой чашкой, Платон заказал вторую — уже без мороженого, потом спустился вниз, наслаждаясь послевкусием во рту — никогда не понимал людей, которые после любой, даже изысканной трапезы первым делом бегут полоскать рот или травить вкусовые сосочки жевательной резинкой, — вышел из стеклянных дверей наружу и огляделся.
1 2 3 4 5 6