«Приданое для Царевны-лягушки»: ЭКСМО-Пресс; Москва; 2004
ISBN 5-699-05446-4
Аннотация
В жизни Платона Омолова, богача, сибарита, холостяка, наступил черный период. При неясных обстоятельствах умер его родной брат, держатель общака по кличке Богомол. У него остались наследники — сыновья Веня и Федор. И вот эти два племянничка поселяются в квартире Платона. К старшему, Федору, должно перейти «дело» папаши после того, как ему исполнится двадцать один год. Но до дня рождения еще надо дожить. Платон неожиданно привязался к шебутным братьям, невзирая на то, что они втянули его в криминальные разборки. Но тут начинаются чудеса! В его жизни появляется девочка-колдунья, этакая Царевна-лягушка. Она поселяется в доме Платона в качестве жены Федора. Но даже эта прорицательница не спасает Федю. Он погибает. Теперь унаследовать миллионы Богомола должен его младший сын — Веня. Доживет ли он до этой поры? Платон не уверен…
Нина Васина
Приданое для Царевны-лягушки
* * *
Платон Матвеевич Омолов, добрейший до наивности человек, интеллигент, умница и большой любитель женщин с подростковой хрупкостью тела, накануне всех этих ужасных роковых событий провел приятный вечер в клубе Трубочников.
Уединившись своей компанией, шестеро мужчин обсуждали результаты последнего лондонского аукциона, лениво поигрывали в покер, пили хорошее вино и, естественно, курили трубки. Платон Матвеевич один не курил. Многие замечали и обыгрывали иногда в каламбурах эту странность — лучший трубочник не курит. То есть вообще. В тот вечер он, как всегда, не без удовольствия вдыхал дым от табака, доставленного на днях контрабандой в питерский порт, удачно шутил и выиграл некоторую сумму — не столь большую, чтобы испортить настроение остальным трем игрокам. Самые молодые из шестерых — Юго-Запад и Северо-Восток — не играли, спорили у камина об определении по одному только запаху марок завезенных в клуб испанских вин.
— Вы сегодня совершенно в теме, Платон Матвеевич, — отложил карты превосходящий Платона и по весу и по росту огромный и абсолютно лысый Юг Иванович. Для него в клубе было заготовлено специальное кресло, на которое никто другой, даже в отсутствие Юга Ивановича, садиться не смел.
Стоит заметить, что Платон Матвеевич единственный из шестерки пользовался своим настоящим именем. Поскольку, как считали некоторые злопыхатели, Платон Матвеевич попал в это место для избранных исключительно на правах лучшего резчика по дереву — не более, так что же ему за надобность тогда придумывать себе Ивановича. Хороший мастеровой должен озвучивать собственное имя.
— Чушь! — хмыкнул на это желчный Запад Иванович. — Ты резчик так себе, мне в Амстердаме подарили непревзойденную по исполнению трубку. Вот от нее глаз не отвести!
— Так что ж ты тогда не куришь ее? — поддел его Восток Иванович.
— Да неудобная она во рту, — купился Запад Иванович и сам первый засмеялся, поняв, что проговорился.
И тут же все, мимоходом награждая мастера хвалебными эпитетами, в который раз дружно согласились, что Платон Матвеевич Омолов создает не просто трубки, а дополнение к удовольствию — этакую почти живую форму, каким-то чудом невероятно приспосабливающуюся к конкретному лицу и подсказывающую самое естественное положение ладони.
Платон Матвеевич, уже привыкший и почти не замечающий подобных хвалебных речей, отстранился было взглядом на восхищенное разглядывание пляски огня в камине, но был насильно возвращен в беседу. Север Иванович рассказал поучительную историю о трубке, которую для него сработал Платон Матвеевич. Так получилось, что дорогую вещицу Северу Ивановичу пришлось подарить близкому другу, разбившему свою. Так тот через некоторое время вернул ему дар, уверяя, что трубка в него не ложится, как ни захвати — неудобно, и в лицо не вписывается. Короче, совсем чужая оказалась. Подошедший к столу молодой — не больше сорока — Юго-Запад подтвердил: хороший мастер делает трубку, как хороший дантист вставную челюсть — персонально.
Только у дантиста это получается из-за слепка, а у трубочника — от души и интуиции.
— Иди отсюда, — отмахнулся от него Юг Иванович. — Всю беседу испортил своим дантистом, — поморщился он.
Но Платон Матвеевич подумал, что он действительно соглашается вырезать трубку по заказу, только когда точно знает, кому она предназначается. И даже думает иногда об этом человеке, но только на стадии первой обработки заготовки.
— Не слушай никого, — успокаивая, заметил Запад Иванович. Он принял задумчивость Платона за нервическую грусть мастерового, попавшего в чуждую ему компанию. — Ты знаешь, и я знаю, что ты, кроме всего прочего, хороший бухгалтер.
— И я знаю, — поддержал его Юг Иванович.
— Ой, не напоминайте! — поник головой Восток Иванович, и вся компания заговорщически засмеялась.
— Дружок! — Север Иванович позвал от камина своего помощника. — Погадай нашему умнице бухгалтеру. А то все — «мастер, трубочник!..» Он великий человек.
Северо-восток, высокий плечистый мужчина лет тридцати, с длинными вьющимися волосами вокруг нежного лица, смотрел застенчиво, двигался плавно, и ладони у него были горячие.
— Платон Матвеевич, — доверительно прошептал он, рассматривая минуты три правую ладонь трубочника и бухгалтера, — у вас будут неприятности…
— У кого их нет? — по-хозяйски перебил его Север Иванович. — Скажи что-нибудь важное для жизни!
— Если для жизни, так я вижу, что вы много страдали. Сердце у вас неприкаянное, но будущее счастливое — шестеро детей, много внуков и богатый дом.
— Спасибо большое, — Платон отнял у прорицателя руку.
Все Ивановичи тактично промолчали. Они знали, что Омолов не женат, детей не имеет.
А сам Платон подумал, что вряд ли уже бог все это ему даст — возраст. Еще он подумал, как некстати получилось с этим гаданием. Только бы вся компания теперь из сочувствия, прорвавшегося на самом, деле из подсознания неуправляемой вредностью, не стала говорить о детях. Он не доверял никому, особенно этим людям, присвоившим себе с властью и деньгами право на бестактность, как на неконтролируемый стариковский пук.
Платон Матвеевич уехал домой с обрубком можжевелового дерева для новой трубки и с ощущением муторности на душе. Он не считал минуты, не цедил по капле тихую мокрую ночь, не следил с настороженностью охотника за Невой, облизывающей гранитные камни искусственного русла. Он вообще не знал, что этот мирный вечер был так важен его затаившейся после странного гадания душе. Он не запомнил себя в нем и очнулся на следующий день в ужасе под мяукающие, орущие, чавкающие звуки тропического леса.
…Вкрадчивый монотонный голос сообщил с оттенком уважения, что «…жажда убийства у самки объясняется большой потребностью в белке…». Дернувшись от такого сообщения, а еще больше от звука зловещего вкрадчивого голоса, Платон Матвеевич открыл глаза и с шумом втянул в себя стекшую из угла рта слюну. Он огляделся с животной настороженностью человека, проснувшегося в непривычном месте — вращая глазами и не двигаясь, — потом ощупал карманы и уставился тяжелым взглядом на покачивающееся со слоновьей медлительностью старинное пресс-папье на столе. Пошевелившись, Платон обнаружил, что и кресло под ним покачивается и даже слегка вращается от малейшего его движения, шея затекла, а вкрадчивый голос в правом ухе просил обратить внимание на то, как умело и невозмутимо хиеродуля пожирает древесную лягушку. Голос сменился шумом тропического леса, на фоне которого предсмертные крики лягушки звучали резко, но не жалобно, скорее с упорством злобного отчаяния. Платон с трудом заставил себя поднять голову и выпрямиться, после чего покорно уставился в экран монитора.
Растопыренная подрагивающая лапка лягушки с круглыми впадинками присосок. Крупным планом.
Платон потянулся к мыши, запутался в каком-то проводке и вдруг ощутил себя в тишине: от его неосторожного движения из уха вывалилась черная пуговка наушника, и теперь яркая лягушка разевала перламутровую полость рта совершенно беззвучно. Платон остановил кадр, увеличил насекомое, поедавшее квакушку, и настороженно осмотрел его на экране монитора. Насекомое раскраской больше напоминало яркий цветок, странная его голова — приплюснутая и с глазами инопланетянина — блестела от лягушачьей слизи, а передние ноги застыли полураскрытыми складными ножичками с зазубренными лезвиями.
Откинувшись на спинку кресла и слегка покачавшись туда-сюда, Платон тяжело вздохнул и огляделся. В ту же минуту, словно подстерегая его желание, в комнату вошел невысокий старичок в белом халате и с гладким розовым лицом ценителя правильного образа жизни. Он церемонно представился.
— Коля Птах к вашим услугам!
— Простите?..
— За что? — тут же отреагировал старичок, взял наушник, валяющийся на столе, и укоризненно потыкал им у лица Платона. Тот откатился на кресле подальше и осторожно произнес:
— Я ваше отчество не расслышал.
— А я его не говорил. Зовите меня просто Коля.
— А как вы меня будете называть? — совсем уж глупо поинтересовался Платон.
— А я вас буду называть Платон Матвеевич, как и полагается. Вы поразительно небрежны, Платон Матвеевич.
— Виноват, — пробормотал тот, скосив глаза на свой выступающий живот, стараясь оценить степень промокания кончика галстука. За все прочие предметы одежды он был абсолютно спокоен, но вот галстук… Его кончик совершенно непостижимым образом полчаса назад оказался в унитазе.
Дело было так. Ночью, когда Платон добрался из клуба домой, ему позвонили и настоятельно пригласили приехать к восьми тридцати утра на улицу Разъезжую к дому номер шесть в одно весьма серьезное ведомство. Платон не удивился, когда уже на месте увидел в целости и сохранности и дом, и знакомый подъезд в подворотне с неприметной дверью в нем с совершенно не изменившейся за двадцать лет надписью «Отдел кадров», исполненной в лучших традициях соц-арта — красно-коричневой краской на пожелтевшем картоне. За дверью, впрочем, все изменилось неузнаваемо: мягкая подсветка уютных коридоров с ковровым покрытием и кожаными креслами вместо продавленных стульев, по-родственному приколоченных когда-то друг к дружке палками — по шесть штук. В туалете, куда Платон попросился, как только рассмотрел фотографии убитого Омолова Б. М., появились писсуары совершенно авангардного вида, смесители на раковинах торчали модными клювиками, из держателей над ними свешивались бумажные полотенца, и унитаз, перед которым бросился на колени Платон, внушал доверие своей стерильностью и совершенством исполнения. Платон даже и не огорчился, обнаружив кончик своего галстука в этом унитазе. Когда рвотные потуги прекратились, он замыл галстук над раковиной, промокнул полотенцем и даже слегка просушил под сушкой.
— Нельзя так пренебрежительно относиться к чужому труду, — вздохнул Коля Птах. — Четыре человека больше часа готовили к вашему приходу материал, копались в Интернете, проводили сравнительный анализ данных и компоновали факты. А вы что сделали, Платон Матвеевич? Заснули перед экраном.
— Извините, я от большого волнения или потрясения часто впадаю в спячку, — смущенно объяснил Платон. — Это у меня с детства такая защитная реакция. Вы показали фотографии мертвого тела моего брата, вот я и разнервничался, а потом… Когда вы меня посадили перед компьютером, я подумал, что это для успокоения. Все эти тропики, насекомые, лягушки — это чтобы я расслабился, ну вот я и заснул.
— Да как же можно! — почти с восхищением всплеснул ладошками старичок. — Я все вам рассказал подробнейшим образом, милейший Платон Матвеевич, и показал на снимках плечо вашего брата в районе подмышки в увеличенном виде, вот, взгляните еще раз…
— Не стоит, — заявил Платон и посмотрел на взволнованного собеседника как можно уверенней. — Право, не стоит еще раз на это смотреть.
— Вот тут даже разметочка представлена, чтобы вы хорошенько уяснили размеры надреза на плече в который и была вложена оотека. Вы сразу же после этого ушли в туалет, а я вам креслице поудобней подвинул к монитору и чай заказал покрепче.
— Ну хорошо, — сдался Платон и мазнул взглядом по фотографиям, — что такое эта ваша оотека?
— Это просто. Это капсула с яйцами, как у тараканов. Видели самку таракана с яйцом в заднице?
Платон беспомощно огляделся. Он вдруг понял, что яркое насекомое с ногами-ножичками, пожирающее лягушку, имеет какое-то отношение к смерти его брата.
— А ваш чай остыл, — по-домашнему заметил Коля Птах и продолжил, не меняя интонации: — На плече вашего мертвого брата — в районе подмышки, спереди — хирургическим инструментом сделан разрез, в который кто-то аккуратно вложил оотеку с яйцами богомола.
— У брата было прозвище Богомол, — тихо заметил Платон, как будто это что-то могло объяснить.
— Я знаю, — кивнул Птах. — А у вас было прозвище Кукарача.
— Это в детстве, — отмахнулся Платон. — Когда я был еще маленький. Я любил песню про кукарачу, а потом, когда подрос…
— А вы знаете, что означает это слово? — перебил Птах с обидным пренебрежением к его воспоминаниям. — Кукарача — это таракан.
Платон ужасно удивился, несколько секунд напряженно смотрел в розовощекое лицо, потом покачал головой:
— Нет…
— Это правда! Большой и черный. У нас в Питере таких полно, немцы их называют какерлаками. Бежит такой тараканище по столу — большой, твердый! Какер-лак! Какер-лак! — Птах постучал пальцами по столу перед Платоном. — Вы из одного отряда насекомых.
— Что?.. — спросил Платон, совершенно потеряв чувство реальности.
— Вашего брата прозвали Богомолом, вас — Кукарачей, а богомолы и тараканы находятся в генетическом родстве. Все по теме. — Птах широко улыбнулся, обнажив розовые десны над пожелтевшими зубами.
— Никакой темы, — пришел в себя Платон. — Мой брат — Богуслав, и прозвище у него было соответствующее: Богуслав Омолов — вот тебе и Богомол. А я — Платон, по-домашнему — Платоня, а потом — просто Тоня. Кукарачей я был недолго, когда танцевал твист под любимую песенку с пластинки, это время давно ушло.
— Но ведь все равно сходится! — азартно подмигнул ему Птах. — Кукарача и Богомол, а?
— Не сходится, — резко ответил Платон, уже жалея, что разоткровенничался насчет прозвищ.
— Вы ведь ночью не спали, да? — вдруг спросил Птах. — Вам еле смогли дозвониться после полуночи, вы потом не заснули уже?
— Заснул, — пожал плечами Платон. — Два года назад мне предложили стать народным заседателем в суде присяжных. Я отказался. Вот тогда я не спал. Две ночи. А сегодня спал, и отлично выспался, скажу я вам, потому что подумал, что вы меня пригласили на старое место работы уговаривать идти в заседатели. Но на эту тему я уже отнервничался и потому прекрасно спал.
— Вы ведь у нас в Конторе бухгалтером работали? — Птах посмотрел в какую-то бумажку и нахмурил брови.
— Сначала бухгалтером, а потом старшим экономистом, — кивнул Платон.
— Вы были на хорошем счету, — то ли спросил, то ли подтвердил Птах.
— А это потому, что я никогда не задумывался о ведомстве, в котором работаю, — с готовностью объяснил Платон. — Я только когда уже уволился, часто представлял себе, вот, к примеру, уборщицы, повара в буфете, женщины в отделе кадров — скромненькие такие, простенькие, раскрывают свое удостоверение перед охраной или в транспорте — что они думают? Насколько они осознают значение аббревиатуры в этой красной книжечке?
Птаха, похоже, совершенно не волновали мысли подсобных служащих Конторы.
— Ваш брат умер насильственной смертью, что, учитывая его образ жизни и вид деятельности, вполне объяснимо. Все было бы вполне объяснимо, если бы не капсула с яйцами тропического богомола у него в теле. Вы должны нам помочь.
— Тут я вам вряд ли чем помогу, — задумался Платон. — Никогда, знаете ли, не интересовался ни тараканами, ни их родственниками.
— Зря, — заметил на это Птах. — Родственниками всегда нужно интересоваться. У вас ведь есть племянники.
— Двое, — осторожно ответил Платон.
— Вам пятьдесят шесть, ваш брат был младше на пять лет.
— Почему это — был? — Платона вдруг возмутил казенный тон, которым Птах говорил о его брате. — Он всегда младший, а теперь с каждым годом разница будет только увеличиваться.
— Конечно, конечно… — успокаивающе заметил старичок.
Они помолчали, осторожно изучая физиономии друг друга.
— Значит, — вздохнул Платон, — хиеродуля — это?..
— Ваш китайский родственник, — серьезно заметил Птах.
Платон хотел было ответить резко, но только надул щеки.
— Обиделись? — не унимался Птах. — Хиеродуля — это китайский богомол. Вообще, скажу вам, я сам только недавно узнал об этих великолепных насекомых. Они вызывают у меня чувство большого уважения. Потрясающая невозмутимость, расчетливость в движениях, что для постороннего глаза кажется просто медлительностью — вот завидное искусство владения телом!
1 2 3 4 5 6