— Полчаса тому назад я был Смайтом, через полчаса я стану Смитом. В настоящие же полчаса я — человек».
Он говорил приятным, сердечным тоном, глаза его горели теплым, приветливым огоньком, и держал он себя как истый джентльмен.
«Сейчас вы гораздо лучше, чем любой из них!» — вырвалось у меня.
Он засмеялся веселым смехом, в котором, однако, слышался некоторый оттенок грусти.
«Знаете ли вы, как я представляю себе рай?» — спросил он.
«Нет», — ответил я, несколько удивленный его вопросом.
«В виде площади Ладгейт-сэркус, — ответил он. — Единственные хорошие минуты моей жизни все прошли недалеко от этой площади. Когда я ухожу с Пикадилли, я — нездоровый, никчемный сноб. На Черингкросс кровь в моих жилах начинает приходить в движение. От площади Ладгейт-сэркус до Чипсайда я — настоящий человек, с настоящими человеческими чувствами в сердце и настоящими человеческими мыслями в голове, с мечтами, привязанностями и надеждами. Около банка я начинаю все забывать; по мере того как иду дальше, мои ощущения грубеют и притупляются, и в Уайтчепле я уже ничтожный и необразованный хам. Когда я возвращаюсь назад, то все это повторяется в обратном порядке».
«Почему бы вам не поселиться тогда на Ладгейт-сэркус и не быть всегда таким, как сейчас?» — спросил я.
«Потому что, — объяснил он, — человек-это маятник, и он должен проделать весь предназначенный ему путь».
«Мой дорогой Мак, — продолжал он, положив руку мне на плечо, — в моей судьбе хорошо только то, что из нее можно вывести мораль: человек всегда остается таким, каким он создан. Не воображайте, что вы можете разбирать его.на части и улучшать по своему разумению. Всю свою жизнь я противоестественно стремился сделать себя высшей личностью. Природа отплатила мне тем, что одновременно сделала меня противоестественно низкой личностью. Природа ненавидит однобокость. Она создает человека как единую личность, и он должен развиваться как нерушимое целое. Когда я встречаю чересчур благочестивого, чересчур добродетельного или чересчур умного человека, то всегда думаю: а не таят ли они в себе свою собственную скрытую противоположность?»
Такая мысль совершенно сразила меня, и некоторое время я шел рядом с ним молча. Наконец, подстрекаемый любопытством, я спросил, как идут его любовные дела.
«О, как обычно, — отозвался он, — я попадаю то в один, то в другой тупик. Когда я Смайт, то люблю Элизу, а Элиза не хочет меня. Когда я Смит, то люблю Эдит, которая содрогается от одного моего вида. Это одинаково грустно и для них и для меня. Я говорю так не из хвастовства. Видит бог, что обе эти девушки — лишняя капля горечи в моей чаше; но Элиза на самом деле буквально изнывает от любви к Смиту, а я, бывая Смитом, не могу заставить себя относиться к ней хотя бы вежливо. Тогда как Эдит, бедная девушка, была настолько неосторожна, что отдала свое сердце Смайту, а когда я Смайт, то вижу в ней только оболочку женщины, набитую шелухой учености и обрывками чужого остроумия».
Я шел некоторое время, погруженный в свои собственные думы, но когда мы стали пересекать улицу Майнорис, меня внезапно осенила еще одна мысль и я сказал:
«А почему бы вам не поискать какой-нибудь третьей девушки? Ведь должна же быть какая-то средняя девушка. которая нравилась бы и Смайту и Смиту и которая ладила бы с обоими?»
«Ну, с меня хватит и этих двух, — ответил он. — Свяжешься с ними, а от них тебе одни заботы и никакого удовольствия. Та, что тебе нравится, — держи карман, так ты ее и получишь! А та, что сама лезет, кому она нужна!»
Я вздрогнул и поднял на него глаза. Он шел неуклюжей походкой, засунув руки в карманы, с бессмысленным взглядом на тупом лице. Меня охватило отвращение.
«Ну, мне пора, — сказал я, останавливаясь, — я не предполагал, что зашел так далеко».
Казалось, он был так же рад избавиться от меня, как я от него.
«Да? — сказал он, протягивая мне руку. — Ну, до скорого!»
Мы небрежно попрощались, он исчез в толпе, и больше я с ним не встречался.
— И все это было на самом деле? — спросил Джефсон.
— Я изменил имена и даты, — ответил Мак-Шонесси, — но уверяю вас, что самые факты взяты из жизни.
Глава Х
На прошлом собрании мы обсуждали вопрос, кем будет наш герой.
Мак-Шонесси хотел сделать его писателем, V. тем чтобы в роли злодея выступал критик.
Я предложил биржевого маклера с некоторой склонностью к романтизму. Джефсоп, у которого был практический ум, заявил:
— Дело не в том, какие герои нравятся нам, а какие герои нравятся женщинам, читающим романы.
— Вот это правильно, — согласился Мак-Шонесси. — Давайте соберем по этому поводу мнения различных женщин. Я напишу своей тетке и узнаю от нее точку зрения престарелой леди. Вы, — обернулся он ко мне, — расскажите, в чем дело, вашей жене и выясните, каков идеал современной молодой дамы. Браун пускай напишет своей сестре в Ньюхэм и узнает настроение передовой образованной особы, а Джефсон может спросить у мисс Медбэри, какие мужчины нравятся обыкновенным здравомыслящим девушкам.
Так мы и сделали, и теперь нам оставалось только рассмотреть полученные результаты. Мак-Шонесси начал с того, что вскрыл письмо своей тетки. Старая леди писала:
«Мне кажется, мой дорогой мальчик, что на вашем месте я выбрала бы военного. Твой бедный дедушка, который убежал в Америку с этой ужасной миссис Безерли, женой банкира, был военным, и твой кузен Роберт, тот самый, который проиграл в Монте-Карло восемь тысяч фунтов, был тоже военным. Меня с самой ранней юности всегда привлекали военные, хотя твой дорогой дядя их совершенно не переносил.
Кроме того, о воинах много говорится в Ветхом завете (например, в книге пророка Иеремии, глава ХLVII, стих 14).
Конечно, нехорошо, что они все время дерутся и убивают друг друга, но ведь в наши дни они, кажется, этого больше не делают.
— Таково мнение старой леди, — сказал Мак-Шонесси, складывая письмо и пряча его в карман. — Посмотрим, что скажет современная образованная особа.
Браун достал из своего портсигара письмо, написанное уверенным, округлым почерком, и прочел следующее:
«Какое удивительное совпадение! Как раз вчера вечером, у Милисент Хайтопер, мы обсуждали тот же самый вопрос и вынесли единогласное решение в пользу военных.
Видишь ли, мой милый Селкирк, человеческую природу всегда влечет к себе противоположное.
Поэт пленил бы юную модисточку, но для мыслящей женщины он был бы невыразимо скучен. Образованной девушке мужчина нужен не для того, чтобы рассуждать с ним на высокие темы, а для того, чтобы любоваться им. Я уверена, что дурочка нашла бы военного скучным и неинтересным, но для мыслящей женщины военный-это идеал мужчины, существо сильное, красивое, одетое в блестящую форму и не слишком умное».
Браун порвал письмо и бросил клочки его в корзину для бумаг.
— Итак, вот уже два голоса в пользу армии, — заявил Мак-Шонесси, — послушаем теперь здравомыслящую девушку.
— Сначала нужно еще найти эту здравомыслящую девушку, — буркнул Джефсон довольно унылым, как мне показалось, тоном, — а это не так-то легко.
— Как? — удивился Мак-Шонесси. — А мисс Медбэри? Обычно при упоминании этого имени на лице Джефсона появлялась счастливая улыбка, но сейчас оно приняло скорее сердитое выражение.
— Вы так полагаете? — произнес он. — Ну, в таком случае здравомыслящая девушка тоже любит военных.
— Ах ты, черт побери! — вырвалось у Мак-Шонесси. — Вот так штука! А как она это объясняет?
— Она говорит, что в военных есть что-то особенное и что они божественно танцуют, — сухо заметил Джефсон.
— Вы удивляете меня, — пробормотал Мак-Шонесси, — я просто поражен.
А что говорит молодая замужняя леди? — обратился он ко мне. — То же самое?
— Да, — отвечал я, — совершенно то же самое.
— А объяснила она вам почему? — продолжал допытываться Мак-Шонесси.
— По ее мнению, военные просто не могут не нравиться, — сообщил я.
После этого мы некоторое время сидели молча, вздыхали и курили. «И зачем только мы затеяли этот опрос?» — казалось, думал каждый.
То, что четыре совершенно различные по своему характеру образованные женщины так не по-женски быстро и единодушно выбрали своим идеалом военных, было, конечно, не особенно лестно для четырех штатских. Если бы дело шло о няньках или горничных, ну тогда это еще можно было бы понять.
Венера с белым чепчиком на голове все еще продолжает преклоняться перед Марсом, и это одно из последних проявлений религиозного чувства в наше безбожное время.
Год тому назад я жил рядом с казармами и никогда не забуду, что делалось перед их широкими чугунными воротами по воскресеньям после полудня.
Около двенадцати часов здесь уже начинали собираться девушки. К двум часам, когда воины с напомаженными головами и тросточкой в руке готовы были к прогулке, их ожидал длинный ряд из четырех или пяти сот женщин. Прежде они толпились в хаотическом беспорядке, и когда солдаты выходили по двое из ворот, женщины бросались на них, как львы на христианских мучеников.
Это приводило, однако, к таким грубым сценам, что полиция вынуждена была вмешаться, и девушки стали выстраиваться «в очередь», попарно, а специально наряженный для этой цели отряд констеблей следил за тем, чтобы они стояли на местах и ждали своей очереди.
В три часа часовой выходил и закрывал калитку.
«Все уже вышли, мои милочки, — кричал он оставшимся девушкам, — нечего вам больше здесь делать! Сегодня у нас больше нет для вас парней».
«Как, ни одного больше? — начинала умолять какая-нибудь бедная малютка, и ее большие круглые глаза наливались слезами. — Ни одного, хотя бы самого маленького? А я так долго ждала!»
«Ничего не поделаешь, — отвечал часовой грубовато, но добродушно и отворачивался, чтобы скрыть свои собственные чувства. — Вы, милочки, уже получили все, что вам причиталось. У нас ведь не фабрика солдат. На сегодня у нас больше нет, значит, и получать нечего, это ясно само собой. Приходите в следующий раз пораньше».
Затем он спешил уйти, чтобы избежать дальнейших неприятностей, а полиция, которая как будто только и ждала этой минуты, с насмешками начинала разгонять остатки плачущих женщин.
«Эй вы там, ну-ка пошевеливайтесь; расходитесь, девушки, расходитесь, — говорили констебли своими раздражающе несимпатичными голосами. — Прозевали вы на этот раз свое счастье! Нельзя же полдня загораживать улицу. Что это еще за демонстрация девушек, не нашедших для себя парней! А ну, расходитесь!»
В связи с этими же казармами наша поденщица рассказала Аменде, Аменда — Этельберте, а эта последняя — мне интересную историю, которую я теперь повторил своим товарищам.
В некий дом, на некой улице, поблизости от этих самых казарм, переехала в один прекрасный день некая семья. Незадолго до того у них ушла прислуга-почти все их слуги уходили от них в конце первой же недели, — и на следующий день после переезда они составили и послали в «Хронику» следующее объявление:
«Нужна прислуга в небольшую семью из одиннадцати человек. Жалованье-6 фунтов. Пива не полагается. Желательна привычка рано вставать и умение много работать. Стирка на дому. Должна хорошо стряпать и не отказываться мыть окна. Предпочтительна принадлежность к унитарианской церкви. Рекомендация обязательна. Обращаться к А.Б. … и т.д.».
Это объявление было послано в среду после обеда, а в четверг в семь часов утра вся семья проснулась от непрекращающихся звонков с парадного хода: Муж выглянул в окно и с изумлением увидел толпу примерно из пятидесяти девушек, окруживших дом.
Он набросил халат и спустился вниз, чтобы узнать, в чем дело, но не успел он открыть дверь, как десятка полтора девушек ворвались в дом с такой силой, что сбили его с ног. Очутившись в прихожей, девушки быстро повернулись снова лицом к выходу, вытолкали остальных тридцать пять, или сколько их там было, назад на ступеньки и захлопнули дверь перед самым их носом. Потом они подняли хозяина на ноги и вежливо попросили провести их к А.Б.
Сначала из-за криков оставшихся на улице женщин, которые стучали кулаками в дверь и выкрикивали ругательства в замочную скважину, он ничего не мог разобрать. Но в конце концов он понял, что это прислуги, явившиеся по объявлению его жены. Тогда он пошел наверх, рассказал обо всем жене, и та решила поговорить по очереди с каждой из девушек.
Чрезвычайно сложным оказался вопрос, которая будет первой. Девушки обратились было к хозяину, но тот отвечал, что предоставляет решить это им самим, и они принялись своими силами улаживать дело.
Через четверть часа победительница, предварительно заняв у нашей поденщицы, которая ночевала в доме, несколько шпилек и зеркальце, поднялась наверх, в то время как остальные четырнадцать уселись в прихожей и стали обмахиваться своими чепчиками.
А. Б. была очень удивлена, когда перед ней предстала первая прислуга. Это была высокая, изящная и весьма приличная на вид девушка. До вчерашнего дня она служила старшей горничной у леди Стэнтон, а до того в течение двух лет была младшей кухаркой у герцогини Йорк.
«Почему же вы ушли от леди Стэнтон?» — спросила А. Б.
«Чтобы поступить к вам, мэм», — отвечала девушка.
Хозяйка изумилась. «И вы удовольствуетесь шестью фунтами в год?» — спросила она.
«Конечно, мэм, я считаю, что этого вполне достаточно».
«И вы не боитесь тяжелой работы?»
«Я люблю ее, мэм».
«А привыкли вы рано вставать?»
«О да, мэм, я просто не в силах заставить себя спать после половины пятого».
«Вам известно, что мы стираем дома?»
«О да, мэм, я считаю, что гораздо лучше стирать дома. В этих прачечных только портят хорошее белье. Там стирают так небрежно».
«Принадлежите ли вы к. унитарианской церкви?»
«Нет еще, мэм, но я хотела бы присоединиться к ней».
Хозяйка просмотрела рекомендации и сказала девушке, что напишет ей.
Следующая претендентка объявила, что будет служить за три фунта, так как шесть — это слишком много. Она согласна спать на кухне. Тюфяк, брошенный на пол где-нибудь под раковиной, — вот все, что ей нужно. Она добавила, что ее также влечет к унитарианской церкви.
Третья девушка не требовала никакого жалованья. Она не могла понять, для чего прислуге вообще нужны деньги, они ведут только к нездоровому увлечению нарядами. Жизнь в добродетельной унитарианской семье должна быть для честной девушки дороже всякой платы. Она просила только об одном: чтобы ей позволили платить за все вещи, разбитые ею по неловкости или небрежности. Ей не нужно свободных дней и вечеров, так как это только отвлекает от работы.
Четвертая кандидатка предложила за место премию в пять фунтов.
Тут А.Б. стало просто страшно. Она решила, что это, должно быть, больные из соседнего сумасшедшего дома, которых выпустили на прогулку, и отказалась разговаривать с остальными девушками.
В тот же день после обеда, увидев на крыльце хозяйку соседнего дома, она рассказала ей о том, что произошло утром.
«О, в этом нет ничего удивительного, — успокоила ее соседка. — Никто из нас, живущих по эту сторону улицы, не платит прислуге жалованья, а вместе с тем у нас лучшие служанки во всем Лондоне. Чтобы поступить в один из этих домов, девушки съезжаются со всех концов королевства. Это их заветная мечта. Они годами копят деньги, чтобы наняться потом здесь без жалованья».
«Но что же их сюда влечет?» — спросила А.Б., удивляясь все больше и больше.
«Как, разве вы не видите? — продолжала соседка. — Ведь окна наших кухонь выходят как раз на двор казармы. Девушка, живущая в одном из этих домов, будет всегда поблизости от солдат. Достаточно ей выглянуть из окна, чтобы увидеть солдата, а иногда он кивнет ей или даже окликнет. Здесь девушки и не мечтают о жалованье. Они готовы работать по восемнадцать часов в сутки и идут на любые условия, лишь бы согласились их держать».
А.Б. учла это обстоятельство и взяла девушку, которая предлагала пять фунтов премии. Она оказалась сокровищем, а не служанкой, всегда была неизменно почтительна и готова к любой работе, спала в кухне, а на обед довольствовалась одним яйцом.
Я не ручаюсь, что все, рассказанное здесь, истина, хотя сам думаю, что да. Браун и Мак-Шонесси придерживались другого мнения, и это было с их стороны не совсем по-товарищески, а Джефсон молчал под предлогом головной боли. Я согласен, что в этой истории есть места, с которыми трудно согласиться человеку со средними умственными способностями. Как я уже говорил, мне рассказала ее Этельберта, ей — Аменда, а той — поденщица, и в рассказ, конечно, могли вкрасться преувеличения.
Но следующую историю я наблюдал своими собственными глазами, и так как она является еще более ярким примером того, какую власть приобрел Томми Аткинс над сердцами британских служанок, то я решил рассказать ее товарищам.
— В данном случае героиней является, — начал я, — наша собственная Аменда, а вы ее, конечно, считаете вполне порядочной и добродетельной молодой особой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Он говорил приятным, сердечным тоном, глаза его горели теплым, приветливым огоньком, и держал он себя как истый джентльмен.
«Сейчас вы гораздо лучше, чем любой из них!» — вырвалось у меня.
Он засмеялся веселым смехом, в котором, однако, слышался некоторый оттенок грусти.
«Знаете ли вы, как я представляю себе рай?» — спросил он.
«Нет», — ответил я, несколько удивленный его вопросом.
«В виде площади Ладгейт-сэркус, — ответил он. — Единственные хорошие минуты моей жизни все прошли недалеко от этой площади. Когда я ухожу с Пикадилли, я — нездоровый, никчемный сноб. На Черингкросс кровь в моих жилах начинает приходить в движение. От площади Ладгейт-сэркус до Чипсайда я — настоящий человек, с настоящими человеческими чувствами в сердце и настоящими человеческими мыслями в голове, с мечтами, привязанностями и надеждами. Около банка я начинаю все забывать; по мере того как иду дальше, мои ощущения грубеют и притупляются, и в Уайтчепле я уже ничтожный и необразованный хам. Когда я возвращаюсь назад, то все это повторяется в обратном порядке».
«Почему бы вам не поселиться тогда на Ладгейт-сэркус и не быть всегда таким, как сейчас?» — спросил я.
«Потому что, — объяснил он, — человек-это маятник, и он должен проделать весь предназначенный ему путь».
«Мой дорогой Мак, — продолжал он, положив руку мне на плечо, — в моей судьбе хорошо только то, что из нее можно вывести мораль: человек всегда остается таким, каким он создан. Не воображайте, что вы можете разбирать его.на части и улучшать по своему разумению. Всю свою жизнь я противоестественно стремился сделать себя высшей личностью. Природа отплатила мне тем, что одновременно сделала меня противоестественно низкой личностью. Природа ненавидит однобокость. Она создает человека как единую личность, и он должен развиваться как нерушимое целое. Когда я встречаю чересчур благочестивого, чересчур добродетельного или чересчур умного человека, то всегда думаю: а не таят ли они в себе свою собственную скрытую противоположность?»
Такая мысль совершенно сразила меня, и некоторое время я шел рядом с ним молча. Наконец, подстрекаемый любопытством, я спросил, как идут его любовные дела.
«О, как обычно, — отозвался он, — я попадаю то в один, то в другой тупик. Когда я Смайт, то люблю Элизу, а Элиза не хочет меня. Когда я Смит, то люблю Эдит, которая содрогается от одного моего вида. Это одинаково грустно и для них и для меня. Я говорю так не из хвастовства. Видит бог, что обе эти девушки — лишняя капля горечи в моей чаше; но Элиза на самом деле буквально изнывает от любви к Смиту, а я, бывая Смитом, не могу заставить себя относиться к ней хотя бы вежливо. Тогда как Эдит, бедная девушка, была настолько неосторожна, что отдала свое сердце Смайту, а когда я Смайт, то вижу в ней только оболочку женщины, набитую шелухой учености и обрывками чужого остроумия».
Я шел некоторое время, погруженный в свои собственные думы, но когда мы стали пересекать улицу Майнорис, меня внезапно осенила еще одна мысль и я сказал:
«А почему бы вам не поискать какой-нибудь третьей девушки? Ведь должна же быть какая-то средняя девушка. которая нравилась бы и Смайту и Смиту и которая ладила бы с обоими?»
«Ну, с меня хватит и этих двух, — ответил он. — Свяжешься с ними, а от них тебе одни заботы и никакого удовольствия. Та, что тебе нравится, — держи карман, так ты ее и получишь! А та, что сама лезет, кому она нужна!»
Я вздрогнул и поднял на него глаза. Он шел неуклюжей походкой, засунув руки в карманы, с бессмысленным взглядом на тупом лице. Меня охватило отвращение.
«Ну, мне пора, — сказал я, останавливаясь, — я не предполагал, что зашел так далеко».
Казалось, он был так же рад избавиться от меня, как я от него.
«Да? — сказал он, протягивая мне руку. — Ну, до скорого!»
Мы небрежно попрощались, он исчез в толпе, и больше я с ним не встречался.
— И все это было на самом деле? — спросил Джефсон.
— Я изменил имена и даты, — ответил Мак-Шонесси, — но уверяю вас, что самые факты взяты из жизни.
Глава Х
На прошлом собрании мы обсуждали вопрос, кем будет наш герой.
Мак-Шонесси хотел сделать его писателем, V. тем чтобы в роли злодея выступал критик.
Я предложил биржевого маклера с некоторой склонностью к романтизму. Джефсоп, у которого был практический ум, заявил:
— Дело не в том, какие герои нравятся нам, а какие герои нравятся женщинам, читающим романы.
— Вот это правильно, — согласился Мак-Шонесси. — Давайте соберем по этому поводу мнения различных женщин. Я напишу своей тетке и узнаю от нее точку зрения престарелой леди. Вы, — обернулся он ко мне, — расскажите, в чем дело, вашей жене и выясните, каков идеал современной молодой дамы. Браун пускай напишет своей сестре в Ньюхэм и узнает настроение передовой образованной особы, а Джефсон может спросить у мисс Медбэри, какие мужчины нравятся обыкновенным здравомыслящим девушкам.
Так мы и сделали, и теперь нам оставалось только рассмотреть полученные результаты. Мак-Шонесси начал с того, что вскрыл письмо своей тетки. Старая леди писала:
«Мне кажется, мой дорогой мальчик, что на вашем месте я выбрала бы военного. Твой бедный дедушка, который убежал в Америку с этой ужасной миссис Безерли, женой банкира, был военным, и твой кузен Роберт, тот самый, который проиграл в Монте-Карло восемь тысяч фунтов, был тоже военным. Меня с самой ранней юности всегда привлекали военные, хотя твой дорогой дядя их совершенно не переносил.
Кроме того, о воинах много говорится в Ветхом завете (например, в книге пророка Иеремии, глава ХLVII, стих 14).
Конечно, нехорошо, что они все время дерутся и убивают друг друга, но ведь в наши дни они, кажется, этого больше не делают.
— Таково мнение старой леди, — сказал Мак-Шонесси, складывая письмо и пряча его в карман. — Посмотрим, что скажет современная образованная особа.
Браун достал из своего портсигара письмо, написанное уверенным, округлым почерком, и прочел следующее:
«Какое удивительное совпадение! Как раз вчера вечером, у Милисент Хайтопер, мы обсуждали тот же самый вопрос и вынесли единогласное решение в пользу военных.
Видишь ли, мой милый Селкирк, человеческую природу всегда влечет к себе противоположное.
Поэт пленил бы юную модисточку, но для мыслящей женщины он был бы невыразимо скучен. Образованной девушке мужчина нужен не для того, чтобы рассуждать с ним на высокие темы, а для того, чтобы любоваться им. Я уверена, что дурочка нашла бы военного скучным и неинтересным, но для мыслящей женщины военный-это идеал мужчины, существо сильное, красивое, одетое в блестящую форму и не слишком умное».
Браун порвал письмо и бросил клочки его в корзину для бумаг.
— Итак, вот уже два голоса в пользу армии, — заявил Мак-Шонесси, — послушаем теперь здравомыслящую девушку.
— Сначала нужно еще найти эту здравомыслящую девушку, — буркнул Джефсон довольно унылым, как мне показалось, тоном, — а это не так-то легко.
— Как? — удивился Мак-Шонесси. — А мисс Медбэри? Обычно при упоминании этого имени на лице Джефсона появлялась счастливая улыбка, но сейчас оно приняло скорее сердитое выражение.
— Вы так полагаете? — произнес он. — Ну, в таком случае здравомыслящая девушка тоже любит военных.
— Ах ты, черт побери! — вырвалось у Мак-Шонесси. — Вот так штука! А как она это объясняет?
— Она говорит, что в военных есть что-то особенное и что они божественно танцуют, — сухо заметил Джефсон.
— Вы удивляете меня, — пробормотал Мак-Шонесси, — я просто поражен.
А что говорит молодая замужняя леди? — обратился он ко мне. — То же самое?
— Да, — отвечал я, — совершенно то же самое.
— А объяснила она вам почему? — продолжал допытываться Мак-Шонесси.
— По ее мнению, военные просто не могут не нравиться, — сообщил я.
После этого мы некоторое время сидели молча, вздыхали и курили. «И зачем только мы затеяли этот опрос?» — казалось, думал каждый.
То, что четыре совершенно различные по своему характеру образованные женщины так не по-женски быстро и единодушно выбрали своим идеалом военных, было, конечно, не особенно лестно для четырех штатских. Если бы дело шло о няньках или горничных, ну тогда это еще можно было бы понять.
Венера с белым чепчиком на голове все еще продолжает преклоняться перед Марсом, и это одно из последних проявлений религиозного чувства в наше безбожное время.
Год тому назад я жил рядом с казармами и никогда не забуду, что делалось перед их широкими чугунными воротами по воскресеньям после полудня.
Около двенадцати часов здесь уже начинали собираться девушки. К двум часам, когда воины с напомаженными головами и тросточкой в руке готовы были к прогулке, их ожидал длинный ряд из четырех или пяти сот женщин. Прежде они толпились в хаотическом беспорядке, и когда солдаты выходили по двое из ворот, женщины бросались на них, как львы на христианских мучеников.
Это приводило, однако, к таким грубым сценам, что полиция вынуждена была вмешаться, и девушки стали выстраиваться «в очередь», попарно, а специально наряженный для этой цели отряд констеблей следил за тем, чтобы они стояли на местах и ждали своей очереди.
В три часа часовой выходил и закрывал калитку.
«Все уже вышли, мои милочки, — кричал он оставшимся девушкам, — нечего вам больше здесь делать! Сегодня у нас больше нет для вас парней».
«Как, ни одного больше? — начинала умолять какая-нибудь бедная малютка, и ее большие круглые глаза наливались слезами. — Ни одного, хотя бы самого маленького? А я так долго ждала!»
«Ничего не поделаешь, — отвечал часовой грубовато, но добродушно и отворачивался, чтобы скрыть свои собственные чувства. — Вы, милочки, уже получили все, что вам причиталось. У нас ведь не фабрика солдат. На сегодня у нас больше нет, значит, и получать нечего, это ясно само собой. Приходите в следующий раз пораньше».
Затем он спешил уйти, чтобы избежать дальнейших неприятностей, а полиция, которая как будто только и ждала этой минуты, с насмешками начинала разгонять остатки плачущих женщин.
«Эй вы там, ну-ка пошевеливайтесь; расходитесь, девушки, расходитесь, — говорили констебли своими раздражающе несимпатичными голосами. — Прозевали вы на этот раз свое счастье! Нельзя же полдня загораживать улицу. Что это еще за демонстрация девушек, не нашедших для себя парней! А ну, расходитесь!»
В связи с этими же казармами наша поденщица рассказала Аменде, Аменда — Этельберте, а эта последняя — мне интересную историю, которую я теперь повторил своим товарищам.
В некий дом, на некой улице, поблизости от этих самых казарм, переехала в один прекрасный день некая семья. Незадолго до того у них ушла прислуга-почти все их слуги уходили от них в конце первой же недели, — и на следующий день после переезда они составили и послали в «Хронику» следующее объявление:
«Нужна прислуга в небольшую семью из одиннадцати человек. Жалованье-6 фунтов. Пива не полагается. Желательна привычка рано вставать и умение много работать. Стирка на дому. Должна хорошо стряпать и не отказываться мыть окна. Предпочтительна принадлежность к унитарианской церкви. Рекомендация обязательна. Обращаться к А.Б. … и т.д.».
Это объявление было послано в среду после обеда, а в четверг в семь часов утра вся семья проснулась от непрекращающихся звонков с парадного хода: Муж выглянул в окно и с изумлением увидел толпу примерно из пятидесяти девушек, окруживших дом.
Он набросил халат и спустился вниз, чтобы узнать, в чем дело, но не успел он открыть дверь, как десятка полтора девушек ворвались в дом с такой силой, что сбили его с ног. Очутившись в прихожей, девушки быстро повернулись снова лицом к выходу, вытолкали остальных тридцать пять, или сколько их там было, назад на ступеньки и захлопнули дверь перед самым их носом. Потом они подняли хозяина на ноги и вежливо попросили провести их к А.Б.
Сначала из-за криков оставшихся на улице женщин, которые стучали кулаками в дверь и выкрикивали ругательства в замочную скважину, он ничего не мог разобрать. Но в конце концов он понял, что это прислуги, явившиеся по объявлению его жены. Тогда он пошел наверх, рассказал обо всем жене, и та решила поговорить по очереди с каждой из девушек.
Чрезвычайно сложным оказался вопрос, которая будет первой. Девушки обратились было к хозяину, но тот отвечал, что предоставляет решить это им самим, и они принялись своими силами улаживать дело.
Через четверть часа победительница, предварительно заняв у нашей поденщицы, которая ночевала в доме, несколько шпилек и зеркальце, поднялась наверх, в то время как остальные четырнадцать уселись в прихожей и стали обмахиваться своими чепчиками.
А. Б. была очень удивлена, когда перед ней предстала первая прислуга. Это была высокая, изящная и весьма приличная на вид девушка. До вчерашнего дня она служила старшей горничной у леди Стэнтон, а до того в течение двух лет была младшей кухаркой у герцогини Йорк.
«Почему же вы ушли от леди Стэнтон?» — спросила А. Б.
«Чтобы поступить к вам, мэм», — отвечала девушка.
Хозяйка изумилась. «И вы удовольствуетесь шестью фунтами в год?» — спросила она.
«Конечно, мэм, я считаю, что этого вполне достаточно».
«И вы не боитесь тяжелой работы?»
«Я люблю ее, мэм».
«А привыкли вы рано вставать?»
«О да, мэм, я просто не в силах заставить себя спать после половины пятого».
«Вам известно, что мы стираем дома?»
«О да, мэм, я считаю, что гораздо лучше стирать дома. В этих прачечных только портят хорошее белье. Там стирают так небрежно».
«Принадлежите ли вы к. унитарианской церкви?»
«Нет еще, мэм, но я хотела бы присоединиться к ней».
Хозяйка просмотрела рекомендации и сказала девушке, что напишет ей.
Следующая претендентка объявила, что будет служить за три фунта, так как шесть — это слишком много. Она согласна спать на кухне. Тюфяк, брошенный на пол где-нибудь под раковиной, — вот все, что ей нужно. Она добавила, что ее также влечет к унитарианской церкви.
Третья девушка не требовала никакого жалованья. Она не могла понять, для чего прислуге вообще нужны деньги, они ведут только к нездоровому увлечению нарядами. Жизнь в добродетельной унитарианской семье должна быть для честной девушки дороже всякой платы. Она просила только об одном: чтобы ей позволили платить за все вещи, разбитые ею по неловкости или небрежности. Ей не нужно свободных дней и вечеров, так как это только отвлекает от работы.
Четвертая кандидатка предложила за место премию в пять фунтов.
Тут А.Б. стало просто страшно. Она решила, что это, должно быть, больные из соседнего сумасшедшего дома, которых выпустили на прогулку, и отказалась разговаривать с остальными девушками.
В тот же день после обеда, увидев на крыльце хозяйку соседнего дома, она рассказала ей о том, что произошло утром.
«О, в этом нет ничего удивительного, — успокоила ее соседка. — Никто из нас, живущих по эту сторону улицы, не платит прислуге жалованья, а вместе с тем у нас лучшие служанки во всем Лондоне. Чтобы поступить в один из этих домов, девушки съезжаются со всех концов королевства. Это их заветная мечта. Они годами копят деньги, чтобы наняться потом здесь без жалованья».
«Но что же их сюда влечет?» — спросила А.Б., удивляясь все больше и больше.
«Как, разве вы не видите? — продолжала соседка. — Ведь окна наших кухонь выходят как раз на двор казармы. Девушка, живущая в одном из этих домов, будет всегда поблизости от солдат. Достаточно ей выглянуть из окна, чтобы увидеть солдата, а иногда он кивнет ей или даже окликнет. Здесь девушки и не мечтают о жалованье. Они готовы работать по восемнадцать часов в сутки и идут на любые условия, лишь бы согласились их держать».
А.Б. учла это обстоятельство и взяла девушку, которая предлагала пять фунтов премии. Она оказалась сокровищем, а не служанкой, всегда была неизменно почтительна и готова к любой работе, спала в кухне, а на обед довольствовалась одним яйцом.
Я не ручаюсь, что все, рассказанное здесь, истина, хотя сам думаю, что да. Браун и Мак-Шонесси придерживались другого мнения, и это было с их стороны не совсем по-товарищески, а Джефсон молчал под предлогом головной боли. Я согласен, что в этой истории есть места, с которыми трудно согласиться человеку со средними умственными способностями. Как я уже говорил, мне рассказала ее Этельберта, ей — Аменда, а той — поденщица, и в рассказ, конечно, могли вкрасться преувеличения.
Но следующую историю я наблюдал своими собственными глазами, и так как она является еще более ярким примером того, какую власть приобрел Томми Аткинс над сердцами британских служанок, то я решил рассказать ее товарищам.
— В данном случае героиней является, — начал я, — наша собственная Аменда, а вы ее, конечно, считаете вполне порядочной и добродетельной молодой особой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17