ведь он только что вышел из куколки, лежавшей в коконе. Загибая задние ножки, наездник чистит ими крылышки, смачивает передние лапки слюной и старательно трёт ими большие блестящие глаза. Через минуту, пригретый утренним солнышком, он поднимается в воздух и исчезает.
Я выношу стакан в сад и продолжаю наблюдать, как другие наездники выбираются из своих кокончиков.
На другое утро, там, где разлетелись наездники, на кустиках шалфея, среди мирно грызущих его листья гусениц, началась страшная суматоха. Укрепившись ножками на травинке, они хлещут верхней половиной тела, как кнутом, по воздуху и корчатся, точно от боли. Некоторые даже падают на землю, не удержавшись при сильном размахе.
Что за причина суматохи? Оказывается — мои наездники. Они порхают вокруг гусениц, пугливо отлетают и опять возвращаются. Но они уже сыты соком цветов. Что им здесь нужно?
Вот один наездник быстро подлетает к гусенице, садится на неё и колет её крошечной трубочкой-яйцекладом, находящимся на конце его брюшка. Гусеница опять хлещет верхней частью тела по листку и по ветке. Она убила бы наездника, попадись он ей. Но он уже отлетел, сидит на соседней ветке, трёт лапками глаза и оправляет крылышки. Дело сделано: в тело гусеницы он успел отложить яичко. Гусеница билась и пугала наездника инстинктивно, бессознательно, но мы знаем: в яичке наездника — её погибель.
Мать-наездник, пристроив таким образом свои яички, заползает под травинку или листок и умирает.
Гусеницы успокаиваются. По виду нельзя отличить здоровых от уколотых. Все они опять принимаются за еду.
Яичко в теле гусеницы живёт совершенно удивительной жизнью: соки тела гусеницы, проникая через тонкую скорлупу, питают его, и оно начинает расти, удлиняется, даже ветвится. Подумайте, яйцо — и вдруг растёт! А гусеница тоже продолжает жить и кормиться и успевает запасать столько пищи, что соков её тела пока хватает и на странного гостя.
Проходит несколько дней, и на ветвистом яйце в теле гусеницы появляются перетяжки. Теперь оно походит на бусы. А затем из каждой бусинки выходит крохотная личинка наездника, из одного яйца — целая семья. Личинки сразу принимаются за работу: они пьют соки хозяйки, но вначале не трогают ни одного из важных для жизни органов. И потому гусеница продолжает жить и питаться, хотя и более вяло, пока выросшие личинки не заполнят всего её тела.
Но что за беда? Она им больше не нужна. И острые челюсти личинок впиваются в стенки тела заживо съеденного хозяина. В эту минуту гусеница имеет странный вид: из тела её точно вырастают маленькие иголочки, но каждая из них живёт и извивается. Это личинки наездника вылезают сквозь прокушенную кожу.
От гусеницы осталась почти одна шкурка, но она ещё слегка дёргает головой, шевелит ножками. Личинки наездника, вышедшие из неё, выпускают изо рта тонкие нити и дружно начинают плести шарик, с которого начался наш рассказ.
Некоторое время ещё видно, как они копошатся внутри, затем общий шарик становится плотным и непрозрачным.
Если его разрезать через несколько дней, окажется, что в этой общей оболочке каждая личинка ухитрилась сплести ещё отдельный кокончик и в нём превратилась в куколку. Это и есть белые соты, которыми мы любовались. Через неделю или две из этих кокончиков вылетит новое поколение наездников и опять они полетят откладывать свои яички в гусениц. Крохотки наездники — наши большие друзья, они уничтожают вредных гусениц.
А около кокона ещё сидит умирающая гусеница. Иногда в суматохе её даже привязывают к шарику, иногда все кокончики располагаются вокруг неё и она выглядывает точно из белоснежной муфты. Она дёргает головой и слабо шевелит ножками. В ней тлеет искра угасающей жизни. Приходят муравьи и утаскивают её. В природе ничто не пропадает.
ГОЛУБОЙ ХРАБРЕЦ

Как случилось, что в боку корзинки оказалась дырка, через которую вывалился крольчонок, этого никто не знал. А корзинку продолжали нести и донесли до маленького домика в лесу.
— Получай, стрекоза! — проговорил такой густой и громкий бас, что крольчата в корзинке вздрогнули. А было их целый десяток. И все как один — голубые.
— Дядя Степан, спасибо! Спасибо! — закричала маленькая девочка и запрыгала так, что косички у неё на спине тоже запрыгали.
— Один, два, три, четыре, — считала она, ласково трогая пушистые спинки, и вдруг вскрикнула: — Дядя Степан, а где же десятый? Тут только девять.
Стали искать. Осмотрели корзинку, нашли дырку и очень огорчились.
— Беда-то какая! — сокрушался дядя Степан. — И как это я недоглядел!
— Страшно-то ему как, наверно, одному, — грустно сказал Иринка. — Он такой маленький! Его съест кто-нибудь: лисица, а может, волк…
Десятый, и правда, сначала очень напугался. Где вывалился из корзинки — там и остался сидеть, прижавшись к густому кустику травы. Сидел и дрожал. Ух, как дрожали его ушки хвостик и маленький розовый нос.
А шаги на тропинке становились всё глуше и скоро совсем затихли.
Однако время шло, но ничего страшного как будто не случилось. Крольчонок постепенно успокоился и перестал дрожать. Он отодвинулся от кустика травы и не спеша запрыгал по тропинке, где только что проехали в корзине девять его братцев и сестриц. Так бы он, вероятно, допрыгал до маленького домика в лесу, и тогда не было бы и этого рассказа, как вдруг…
Шлёп! На тропинку перед самым носом крольчонка выпрыгнула из травы огромная лягушка, и сама, видно, напугалась: так и осталась сидеть, расставив лапы и выпучив глаза. А Десятый, не помня себя от страха, повернулся и кинулся бежать в самую чащу леса.
Он бежал всё дальше и дальше, пока не наткнулся у поворота на большую кучу хвороста, влетел в неё да так и замер под спасительной крышей.
Ночью Десятый, должно быть, успокоился и поспал, потому что утром с первыми лучами солнца выбрался из хвороста, сел и огляделся довольно храбро. Он проголодался и не прочь был позавтракать.
Около самого его носа колышется травинка и пахнет очень аппетитно, как будто говорит: «Съешь меня, пожалуйста!»
Десятый осторожно ухватил травинку зубами. Ах, как вкусно! А рядом растёт другая, такая же сочная. Крольчонок потянулся уже храбрее и управился и с ней, а там пошла третья, четвёртая…
Десятый уже не церемонился и щипал травинки, пока не наелся досыта. Тут он совсем расхрабрился, растянулся на пригретом солнышком пеньке и даже ножки вытянул, но вдруг насторожился: на тропинке появился страшный зверь, весь колючий, с длинным рыльцем. Он бежал и пыхтел и топал по дорожке, наверное, думал, что весь лес — его собственный.
Крольчонок проворно вскочил и юркнул в хворост, а колючий зверь шариком прокатился мимо. Было страшно. Очень. Но скоро Десятый передохнул и осторожно забрался на верхушку своего домика из сухих веток.
Колючий зверь покатился по дорожке обратно. Он фыркал, топал и вдруг у самой кучи хвороста схватил большого жирного червяка.
Крольчонок испугался ежа теперь не так сильно. Он только до половины запрятался в сучья, а голову выставил наружу и наблюдал, как тот разделывался со своей добычей.
Прошло немного дней, и Десятый уже почувствовал себя в как дома. Сердитого ежа он совсем перестал бояться и только слегка сторонился, заслышав, его топот на тропинке, а как-то раз не отпрыгнул и даже мордочку к ежу протянул: дескать, давай познакомимся!
— Убирайся! — фыркнул ёж и побежал дальше.
Десятый и тут не испугался: не хочешь — не надо. И весело затрусил своей дорогой.
Вот на тропинке что-то лежит, палочка или прутик… Тихонько лежит, совсем не страшное. Крольчонок подскочил поближе. Ну-ка, что это такое?
— Ссс… — тихо проговорила палочка, — ссс… — И пошевелилась. Конец её приподнялся, на нём оказалась маленькая голова, и два холодных глаза уставились прямо на кролика. — Ссс… — повторила змея и, извиваясь, поползла по тропинке.
Ушки и лапки бедного кролика похолодели, а большие глаза наполнились слезами. Он сидел и смотрел, палочка извивалась и извивалась, и холодные немигающие глаза блестели всё ближе, ближе…
Вдруг откуда ни возьмись выкатился колючий клубок и накатился прямо на змею.
— Ссс, — зашипела она громче, голова её поднялась выше, она метнулась навстречу ежу.
Миг — и змея ужалила бы его прямо в рыльце. Но ёж так проворно свернулся, что змея изо всей силы ударилась об его острые иглы. Ещё и ещё. Голова её каждый раз ударялась о колючую спину ежа, а он, выбрав минуту, успевал высунуть острое рыльце, кусал змею и опять сворачивался.
Наконец, разозлённая израненная, змея пришла в такую ярость, что обвилась вокруг свернувшегося ежа, пытаясь его задушить. И тут ёжик быстро высунул рыльце и вцепился зубами в змеиную шею.
Змея отчаянно билась. Она вскидывала ежа на воздух, ударяла о землю, но всё напрасно — ёж крепко держал её.
Вот голова змеи склонилась и бессильно упала, только хвост ещё немного вздрагивал. Ёж хрюкнул, отпустил её и тут же с аппетитом принялся за сытный обед.
Маленький крольчонок ничего этого не видел. Когда холодные глаза змеи исчезли, ноги его снова стали послушными и унесли его прямо в спасительную кучу хвороста. Он забрался в неё так глубоко, как никогда ещё не забирался, и не показывался до следующего дня.
Утром, отправляясь на прогулку, Десятый далеко обошёл место, где повстречался с ужасным ползучим зверем, и испуганно отпрыгнул в сторону, заслышав пыхтение старого ежа, потому что тот напомнил ему страшную встречу на тропинке. Ведь он так никогда и не узнал, что ёжик спас ему жизнь.
На этот раз крольчонок остался цел. К счастью, хромая лисица, хозяйка этой части леса, на время отвлеклась другими делами и пока к куче хвороста не наведывалась. Но крольчонка стерегла новая большая беда.
Недалеко у реки, на старой берёзе, в развилке двух ветвей лежала большая куча сухих прутьев. Даже самый сильный ветер не мог их разбросать: так прочно они были сложены. Это было гнездо ястреба-тетеревятника.
В гнезде пищали и копошились птенцы, покрытые грязно-серым пухом, головастые, совсем не похожие на своих красивых пёстрых родителей. Старые ястреба очень о них заботились. Они носили милым деткам то птичку, то зайчонка. А ястребята разевали огромные жёлтые рты, жадно хватали еду, хрипло пищали и никак не могли насытиться.
Сегодня ястребу-отцу пришлось особенно трудно: вчера мать с утра улетела на добычу и больше не вернулась. Теперь отцу надо было хлопотать за двоих, а ястребята пищали и всё требовали и требовали еды. Поэтому, не успело ещё утром как следует подняться солнце, а ястреб уже широко взмахнул крыльями и вылетел на охоту.
Он поднимался кругами всё выше и выше и, наконец, взлетел так высоко, что его с земли было чуть видно. Но зоркие жёлтые глаза птицы отлично видели каждый бугорок, каждую мышиную норку.
Ястреб сам был голоден и зол. Широкими кругами плыл он над своими охотничьими владениями. Вот пробежала мышь, вспорхнула маленькая пичужка… Ястребу этого было мало. Но вот на куче хвороста появился странный зверёк. Похож на зайчонка, только цвет не подходит. Но ястребу нужно мясо, а у зверька оно есть, тёплое, нежное.
С земли было не заметно, что ястреб двинул крыльями, он уже больше не парил в вышине, он нёсся вниз, как стрела, со страшной быстротой, всё ближе, ближе…
Скорей, скорей бы спрятаться маленькому глупому крольчонку, ведь это смерть спускается к нему на сильных крыльях. Но Десятый не знал этого. Он хорошо пригрелся на солнышке и только собрался повернуться к нему другим боком, как вдруг с соседнего дерева сорвалась большая птица, белая с чёрным, и молнией пролетела через полянку над самым крольчонком.
— Чок, чок… прячься, дурачок! — крикнула она на своём языке, да так громко, что Десятый вздрогнул и опрометью кинулся вниз между прутьями хвороста. И тут же над ним свистнули другие крылья, жёлтые с чёрным. Острые когти ястреба успели рвануть тонкую голубую шкурку у самого хвостика, несколько шерстинок закружилось в воздухе, но крольчонок уже был в безопасности.
Он не мог повернуться и зализать ранку, как это сделала бы кошка, спина у него не такая гибкая. Он только забрался в прохладное место поглуше, но тут же задрожал ещё сильнее, потому что наверху, над самой головой, раздался такой грохот, какого ему слышать ещё не приходилось.
— Попал! Попал! — крикнул кто-то весело и звонко. — Вот он ястреб, под кустом лежит! Не будет больше наших цыплят таскать!
— Теперь и лесной народ обрадуется, — ответил второй голос. — А ты, Витя, слыхал, как сорока кричала? Это она знать дала тому, кого ястреб ловил.
— А что она ему сказала?
— Чок, чок, прячься, дурачок! Сорока всегда тревогу бьёт, как ястреба приметит. Дескать, спасайся кто может. Только вот кого это она спасала — не знаю. А он не иначе как в эту кучу запрятался.
Люди ещё поговорили, походили вокруг хвороста, поворошили его. Им очень хотелось узнать, кого же ловил в нём разбойник-ястреб?
Но Десятый не шелохнулся в дальнем углу кучи: кто его знает, зачем ходят и дёргают хворостинки. Он начинал понимать, что жизнь в лесу не простая штука.
Ранка на спине зажила быстро, от неё остался только маленький белый шрам. Десятый посидел, посидел в хворосте и опять стал из него выбираться на прогулку, но уже осторожнее: сначала нос высунет, подёргает им в разные стороны — не предвидится ли опасности? И больше всего пугался, заслышав крик сороки. Он так и не понял, что лучшими его друзьями в лесу как раз и оказались сорока и ёж: два раза выручали его из смертельной беды.
Однако лесная жизнь, хотя и полная тревог, шла крольчонку на пользу. Он сделался крепче и сильнее, чем его братцы и сестрицы, а голубая шёрстка так и блестела от сытости. И всё же ему чего-то недоставало. Вкусная трава уже не радовала его, солнечный свет не грел так приятно, как раньше, и крольчонок заскучал. Не весело жить одному.
В этот день ему было особенно не по себе. Он вяло, нехотя прыгал по знакомой тропинке, скусывал травинки и тут же их бросал. И вдруг из-за поворота, откуда обычно выкатывался старый знакомец ёж, выскочил и присел от неожиданности кто-то…
Крольчонок тоже присел, и минуту они, не двигаясь, смотрели друг на друга. Этот «кто-то» был очень похож на Десятого. И не удивительно: это был самый настоящий заяц, только ростом побольше и шкурка у него не голубая, как у кролика, а рыжеватая.
Ещё минута, и Десятый высоко подпрыгнул и радостно кинулся к незнакомцу. Тот тоже прыгнул ему навстречу. Но что же? Острые зубы рыжего так и впились в ухо крольчонка. Он бил его передними лапами, подпрыгивал и ударял острыми когтями задних лап.
Зайцы и кролики — враги. При встрече они нападают друг на друга. Заяц был старше и сильнее и потому напал первый.
Избитый, оглушённый, искусанный крольчонок мячиком катался по земле. Едва он приподнимался, как сильный удар снова опрокидывал его. Наконец, и сам противник на минуту остановился передохнуть и Десятому удалось вскочить.
Не помня себя от страха, он кинулся во всю силу лапок по тропинке. А рыжий нёсся за ним и на ходу старался ещё укусить и ударить его ногами.
Они миновали место, где когда-то крольчонок вывалился из корзинки. Тропинка повернула вверх, и они бежали по ней всё дальше.
Вот и домик на горке. Увидев его, заяц на всём ходу высоко подпрыгнул, перевернулся и юркнул в кусты. Но наш малыш этого не видел. Задыхаясь, он кинулся к отверстию в заборе, проскочил через двор, забежал в сарай и упал, в тёмном дальнем углу его.
Послышались шаги, голоса… Крольчонок не в силах был пошевелиться. Он только слабо вздрогнул, когда маленькие руки схватили его и крепко, но ласково прижали к груди.
— Дядя Степан, он вернулся! — закричала девочка. — Дядя Степан, он вернулся! Десятый!
— Иринка, куда ты? Ведь все ещё спят.
— Не спят, не спят. То есть кролики не спят. Надо же посмотреть, как там Десятый. Может, его обижает кто.
Иринкины косички запрыгали: ходить тихо она не умела.
Девочка была права: крольчата не спали. Они собрались в кучку, дёргали носиками и в упор разглядывали гостя. Десятый прижался к сетке, окружавшей кроличий двор, и тоже дёргал носиком, а если кто подходил ближе — так громко хлопал задней лапой по земле, что крольчата отскакивали.
— Ну, чего ты боишься? — уговаривала его огорчённая Иринка. — Они просто хотят с тобой подружиться. Ты почему такой сердитый?
Но крольчонок не был сердитым. Ему ещё не забылся рыжий неприятель, который вчера выгнал его из леса. Десятый фыркал, топал и не желал слушать Иринкиных уговоров. И сетка его огорчала. Там, в лесу, можно было бежать куда хочешь. И Десятый, повернувшись к кроликам спиной, вдруг отчаянно заработал лапами. Он решил подкопаться под сетку.
— Брось, не копай! В лесу тебя опять заяц залягает, — смеялся Витя. — Я в окошко на чердаке видел, как он от зайца улепётывал. Трус твой Десятый, вот он кто. Недаром кроликов трусами зовут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21