Подняла тревогу, продублировав сигнал в дежурную часть роты милиции по охране музея, чуть позже — на какие-то одну-две минуты…
Между тем случилось то, чего никто не ожидал. Преступники использовали единственное место, где можно проникнуть в помещение, с незарешеченными окнами — восточный фасад Михайловского дворца со стороны Михайловского сада.
Их было двое. Один аккуратненько, обернутым в тряпку молотком расшарашил первое стекло, на котором не было датчиков. Стекла отставили в сторону. Сигнализация пока еще не срабатывала, на что и был расчет.
Набрав в грудь побольше воздуха, прижмурившись, вор шарахнул молотком по второму стеклу. Вот тут тревога поднимется точно. Теперь надо побыстрее поворачиваться.
Первый вор ворвался в помещение и ринулся к стене, на которой висели картины. В руках он сжимал остро наточенный нож. Перед этим были тренировки, поэтому он мастерски срубил двумя движениями веревки, на которых висели две картины — портреты работы Карла Брюллова.
Вор дернулся обратно к окну. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Дыхание срывалось, но времени было в обрез. Руки его дрожали, когда он передавал напарнику картины.
— Порядок, — прошептал он, вылезая из окна. — Теперь наддай газу!
Напарник с картинами устремился в сторону парка…
Сержант Саслов не особо надрывался устанавливать рекорды бега после полученного по рации сообщения о срабатывании сигнализации. Он был уверен, что тревога опять ложная. А время такое — самая ночь, и спать очень уж хочется Перед сообщением по рации он почти заснул, уютно прислонившись к забору.
Он вяло направился к месту гипотетического проникновения. Тут и увидел сцену, от которой сон тут же испарился. Кто-то улепетывал со свертком в руках по улице. А другой человек только что перемахнул через забор.
— Стой! — заорал сержант и ставшими непослушными пальцами выдернул из кобуры пистолет.
Второй был явно своим. Одет, похоже, в ментовский комбез. Наверное, из своих — в темноте не поймешь, кто именно.
Саслов побежал вперед.
— Стоять! Стрелять буду! — Эти слова были рассчитаны на того, кто улепетывал с поклажей.
Раздался выстрел. Когда обожгло щеку, сержант понял, что стреляли в него. И в миг все его существо будто сжалось в крохотный беззащитный комок. Ощутил, насколько хрупка его жизнь. И как ему не хочется, чтобы ее разбила вторая пуля.
Он споткнулся. Потом выпрямился и бросился что было сил следом. Он понял, что стрелял в него тот, второй, которого он принял за милиционера.
Воры были уже далеко. Они мчались к парку. И постовой, несший рядом охрану Российского музея этнографии, тоже не успевал выскочить им наперерез.
Саслов прицелился и нажал на спусковой крючок. Но напрасно. Они скрылись в Михайловском саду. Ищи ветра в поле…
— Ну, все, — прошептал сержант и нажал на кнопку рации.
Случилось неслыханное. Русский музей обчистили средь белой питерской ночи…
В изоляторе антиквар перестал бриться и покрылся жесткой щетиной. Аня притащила ему передачу. Но когда я встретился с ним в комнате для допросов, он пообещал:
— Сверну башку этой курице!
— Чего так?
— Дура, да! Чего приперлась?
— Ладно. Милые бранятся, только тешатся… Признаваться будем? — спросил я.
— Признаваться не будем. Следователю я уже сказал, что невиновен. И вообще не понимаю, в каком качестве я здесь? Это допрос? Тогда где адвокат? — Горюнин начал дымиться от приступа ярости. Нервы у него постепенно сдавали. Сейчас в этом взъерошенном типе никто бы не узнал лоснящегося, вежливого до приторности хозяина антикварного салона «Московский антикварный мир».
— Хочется поговорить с культурным человеком, — сказал я.
— Тогда запишитесь в школу рабочей молодежи, — огрызнулся он.
— Эх, какая молодежь. Годы уже не те, — вздохнул я. — Но я не ропщу. Вам тяжелее. Возраст уже за полтинник. Лет пять-шесть за все дела получите.
— Да? За что? — осведомился он, ухмыляясь.
— Язык не казенный. Все перечислять — устанет… Поют грузины. И отнюдь не народные песни.
— Они могут петь что угодно.
— И вещички у вас нашли.
— Не у меня, а у этой курицы.
— Ладно, основам права пусть следователь с адвокатом вас учат. Интересно другое. Статья с конфискацией. И конфисковывать есть что. В возмещение ущерба.
— Время теряете.
— Вы больше потеряете… И магазин конфискуют… Кроме того, вы уверены, что вещи вас дождутся?
Он посмотрел на меня долгим печальным взглядом.
— Не дождутся ведь. Вы их не в том месте оставили, где они годы лежать могут, так? На хате съемной лежат, — брякнул я наугад. — Мы по всем газетам списки краденого опубликуем. И хозяева квартиры, когда вы пропадете, скрывать ничего не будут.
— Лежат вещи. Лежат, — вздохнул Горюнин. Я ткнул в его болевую точку. Наверное, не раз думал об этом.
— Так нечего им там лежать. Поехали, возьмем, — великодушно предложил я.
— А, черт!
— Адвокат сказал — ни в чем не признаваться — так? — с сочувствием спросил я.
— Так.
— Если бы изымали имущество, принадлежащее адвокату, так глядишь, он бы что поумнее посоветовал… Поехали, Николай Наумович. Сдадим краденое государству. И там, глядишь, под подписку о невыезде отпустят.
В моих словах была логика. Горюнин понимал, что я прав. Поупиравшись еще пару минут, он сказал:
— А, поехали…
Утряся все формальности, мы с Железняковым забрали антиквара из ИВС на Петровке.
Горюнин действительно повез нас на съемную квартиру в Подлипках. Держал он эту хату специально, чтобы хранить вещи с особо темным прошлым. Даже девок на ту хату не таскал.
— Вот, здесь, — он отпер ребристым ключом один замок. Потом другой. — Здесь все.
Горюнин прошел в квартиру. Мы — за ним.
— Во, блин, — прошептал он, оглядываясь окрест себя. Квартира была вся завалена пакетами с картинами, иконами, церковной утварью. Свозило сюда это добро ворье со всего света. Все наверняка где-то похищено.
— Что такое? — спросил я.
— Где? — в миг осипшим голосом выдавил Горюнин.
— Что где?
— Где картины из коллекции Марата?
— Где?
— Не знаю! Здесь были! Здесь! У, блин, — завыл он. — Как же, е…!
Он ударил кулаком по стене. Еще раз. Он не притворялся — это уж точно.
— Чего, уперли? — поинтересовался я.
— Да! Да! Да! — Теперь он пнул по стене ногой.
— Кто знал о квартире?
— Реваз мог знать. Он мне вещи привозил.
— Сюда?
— Нет. Передавал. Но мог проследить. Или кто-то из его подонков… Связался с бесчестными людьми на старости лет, а, — произнес он горестно.
— Да, это тяжело в вашем возрасте терять веру в человечество, — согласился я.
— Несколько икон, три полотна, набор золотой посуды и безделушки всякие ушли… И видеомагнитофон.
— А эти картины не взяли?
— Странно, весь Запад на месте. Хотя вот это, — он ткнул на голландский городской пейзаж, — немалых денег стоит. Самое ценное оставили.
— Какие полотна прибрали?
— Саврасова, Поленова. Приличное полотно Клевера. Он глубоко вздохнул и полез в шкафчик.
— Э, — отдернул я его. Мало ли, что там у него.
— Да виски там. Виски.
Он действительно вытащил початую бутылку виски. И одним залпом маханул граммов триста…
В тот день проснулся я от того, что Кира тщательно исследовала мой гардероб.
— Отлично, — она покрутилась перед зеркалом, примеривая мою ярко-зеленую ветровку, которую я привез из командировки в Германию. На ней она смотрелась, как парашют, опутавший десантника после приземления.
— Ты чего? — сонно спросил я.
— Как мне?
— Как влитая. И размер твой.
— Размер — не беда, дорогой. Главное — идет или не идет. Главное, ощущение, что вещь создана для тебя. Как и при покупке антиквариата.
— Кстати, эта вещь создана для меня, — заметил я, приподнимаясь на диване.
— Тебе не идет. А мне идет. Подари.
— Ох…
— Ну, не жадничай, — она сбросила ветровку, осталась без ничего, нырнула ко мне под одеяло и задышала жарко в мое ухо.
— Бери, — поморщился я.
— И ту штуку, — она кивнула на мою фетровую шляпу.
— А ту штуку оставь.
У Киры второе хобби после того, как объедать мой холодильник, — это забирать мои вещи.
— Ты на работу чего не встаешь? — спросила она.
— Мне попозже.
— И мне попозже, — она легонько укусила меня в ухо. И началось…
Постельная гимнастика — это такой вид спорта, в котором Кира весьма преуспела. Если бы давали звания, то кандидата в мастера она заслужила вполне. Бывали моменты, когда я так шалел от нее, что казалось, этот миг хочется продлить вечно.
— Женщина любит ушами, — проворковала она. — Ну скажи, чурбан, главное.
— Что?
— Главное слово.
— Я тебя люблю, — казенно произнес я.
Это был один из моментов, который всегда меня раздражал. Любит, не любит — главная игра девочек, в том числе и вполне взрослых. Но не мужчин. Люблю — не люблю ее? Черт поймет. Когда люблю, когда не люблю. Не люблю, когда она опустошает подчистую холодильник, оставляя меня голодным, стягивает мои любимые вещи, и я не могу ей отказать. И не люблю, когда требует говорить, что я ее люблю…
Потом я залез под душ. Побил по груше. Снова — под душ. Потом — готовить завтрак, поскольку Кира занялась нелегкой работой — накладыванием косметики.
Я вдруг на миг представил, что мы с ней поженились и я привязан к ней гирями. И этот момент повторяется каждый день — я готовлю завтрак, она красит лицо. Тут мне стало дурновато.
Познакомились мы, когда наша контора проводила контрольную закупку в магазине, где Кира то ли менеджер, то ли вояджер. Я приобрел какой-то рисунок, чей — уже не помню, помню, что за три сотни зеленых. Мы считали, что магазин работает без лицензии и его можно, закрывать. Купив картину, я предъявил удостоверение. На Киру, которая в тот день была главной, жалко было смотреть.
— Мы-то думали, вы покупатели, — искренне, обиделась она, и в ее глазах выступили слезы, как у ребенка, которому дали подержать конфетку, а потом отняли. Я ощутил, как на меня накатывает раскаяние.
Оказалось, что приперлись мы зря. И лицензия у магазина была на месте. И выглядели мы полными болванами. И, рискуя показаться еще большим болваном, я пригласил Киру на чашку кофе.
— Смазать душевные раны, обоюдные, — сказал я. Как-то так получилось, что продолжили мы взаимное врачевание у меня дома.
Тогда меня как раз бросила Лена, с которой, к счастью, мы так и не успели расписаться. Она — следователь, ушла от меня к прокурору. Анекдот… В целом, правильно — двум сотрудникам МВД жить под одной крышей не рекомендуется. А с Кирой отношения у нас тянутся второй год. То вспыхивали ярко. То утихали. Но так уж получалось, что с периодичностью один-два раза в неделю все это время она приходила ко мне домой. Она была безалаберная, ветреная, безобидная, иногда проницательная, все понимающая, иногда — хоть кол на голове теши. Мне она нравилась каким-то немножко не от мира сего восприятием окружающего. И вместе с тем не хотел бы жить с ней долго. Больше раза в неделю я терпел ее с трудом. Два раза были предельно допустимой дозой.
— Ты куда сегодня? — спросила она, уплетая приготовленный мной омлет и запивая томатным соком.
— На встречу с интересным собеседником.
— Понятно. Шпионские страсти.
— Ментовские страсти. Кстати, пора звонить. Я взял трубку радиотелефона, настучал номер. К телефону подошел он.
— Здравствуйте, — сказал я.
— А, московский розыск. Приятно слышать.
— Так как мы с вами?
— Как договаривались. В одиннадцать.
— В офисе не хотелось бы.
— В кафе. Знаю один очаровательный подвальчик.
— Но…
— Я же вас приглашаю.
Приглашает так приглашает. На зарплату опера в таком ли ко дорогом городе, как Москва, можно ходить только по булочным.
Подвальчик был уютный и почти пустой. Мы устроились в углу. Вышколенный официант в косоворотке и красных шароварах подскочил к нам.
— Вам что? — спросил меня Кандыба.
— Кофе. Покрепче, — сказал я. Завтракать после завтрака — это слишком.
— Ясно. Кофе. Стопочку коньяку… А мне — как всегда. Официант удалился и вскоре появился с подносом. На подносе был кофе, стопка коньяка — это мне. А для Кандыбы — стограммовик водки и небольшой, аккуратненький, соленый, а не какой-то маринованный, огурчик.
— Привычка, — сказал Кандыба, добро глядя на натюрморт — запотевшая рюмка и огурчик. — Уже пятнадцать лет с утра — стопка и огурчик. Знаете, помогает.
— Рецепт старый, — усмехнулся я.
— Ну, со встречей, — он поднял рюмку.
Я проглотил коньяк. Часть его махнул в кофе.
— Слышал о ваших успехах, — сказал Кандыба, перекусив огурец пополам и сжевав его. Челюсти его работали мощно, им бы перекусывать металл, а не жалкий огурец.
— Вы имеете в виду Горюнина?
— И его команду.
— А вы откуда знаете?
— По телевизору показывали. Да и слухи уже разошлись. Большая шайка?
— Четыре человека. Всех взяли…
Действительно, вчера мы задержали последнего ворюгу — Баклана. Он пришел в палату, где его ждали не подельники, а оперативники. Колоться он отказывается принципиально. Уперся — ничего не выжмешь.
— Говорят, нашли краденое, — Кандыба вопросительно посмотрел на меня.
— Не все.
— Много недосчитались?
— Трех картин. Саврасов, Поленов, Клевер.
— Так, — он прикрыл глаза и неожиданно оттарабанв сюжет каждой. — Так?
— Так.
— Во, память еще есть… Поленов там изумительный бы. Очень дорогой. Если все сложить, где-то тысяч на сто долларов. А учитывая, что они ворованные, снизьте цену в четыре раза. Не бог весть какой куш.
— Двадцать пять тысяч долларов? Тоже не валяются…
— Даже машину приличную не купишь, — отмахнулся Кандыба. — Но Горюнин хорош.
— Вообще меня пугают темпы, с которыми криминализируется антикварный бизнес, — посетовал я.
— Потому что, если вести его по закону, платить налоги и торговать только чистыми вещами — много не заработаешь, — сказал Кандыба. — Дилетанты считают, что торговля антиквариатом — это легкие миллионы долларов. Насмотрелись репортажей с аукциона «Сотбис», где Мане уходит за полсотни миллионов долларов, и считают, что все столько зарабатывают. Когда сталкиваются с этим бизнесом ближе, удивляются, что цены так невысоки. Перепродать картину Васнецова и заработать на этом десять тысяч долларов — предел мечтаний. А с одной фуры с окорочками, если с таможней договоришься, доход раза в два больше. Разница?
— Да уж.
— Поэтому рецепт нормальной жизни в этом бизнесе: пренебрежение налогами — раз. Торговля темными вещами — два. По возможности вывоз за рубеж — три. И торговля подделками — четыре. Тогда будут более-менее нормальные заработки. Впрочем, на последние три пункта решаются очень не многие. Большинство антикварщиков ограничиваются фокусами с налогами.
— Факт, — я отхлебнул кофе. Кофе был хороший, и коньяк хороший. И вообще здесь было хорошо. — Меня беспокоит, что последнее время мода пошла у ворья на русских мастеров. То частные коллекции, а вот теперь Русский музея в Санкт-Петербурге. Кто-то по русским мастерам решил пройтись.
— А что. Очень возможно. — Кандыба приспустил галстук и вздохнул поглубже.
— А не поздно взялись? На Западе Россия сегодня не в ходу, — отметил я.
— На Западе Россия всегда была не в ходу. Но это не мешало ей быть Россией, — Кандыба улыбнулся и прикончил огурчик. — Нам Запад не указ.
— Что получается. Продать эти вещи здесь очень трудно. Да еще за копейки. На Западе они не нужны. Тогда какой смысл во всем этом?
— Может, заказывают для своих коллекций, — предположил Кандыба. — У многих теперь возникли бешеные деньги. Банковские аферы, наркотики, цветметаллы — мне, что ли, вам объяснять… Хотя вы видели наших наркомафиози?
— Видел.
— Им нужен Поленов и Саврасов?
— Вряд ли.
— Этому быдлу нужны ванны с гидромассажем и «Лендроверы».
— Тупик, — развел я руками…
— Кстати, насчет переправки произведений искусства на Запад. Тут проблема очень остра, — сказал Кандыба. — Вагонами ведь везут!
— Не без этого, — согласился я.
— И знаете, кто возит?
— Много кто. В основном дипломаты. Это еще с давних времен пошло. Переправить за рубеж чемоданчик с ценностями в застой не было проблем — даешь дипломату пять тысяч рублей — машина «Жигули», и чемоданчик оказывается за рубежом. Сегодня за такое цены в зеленых и поболе будут.
— А еще проводники поездов, — сказал Кандыба. — В вагоне сотни укромных мест, куда не залезет ни один таможенник.
— Знаете, кто этим занимается? — поинтересовался я. — Ну… — Кандыба замялся.
— Если начали, то уж договаривайте.
— Ладно. Если уж взялся содействовать оздоровлению окружающего мира, то надо идти дальше, — развел он руками — Была у меня пара картин. Один случайный знакомый предлагал перегнать на Запад, там как раз опять пополз вверх спрос на русский авангард, да и стоит он в несколько раз дороже, чем тут. Я отказался.
— Чего так?
— Я законопослушный человек…. В меру, конечно. Полностью законопослушны сегодня только идиоты. Что-то не так сказал? — улыбнулся он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Между тем случилось то, чего никто не ожидал. Преступники использовали единственное место, где можно проникнуть в помещение, с незарешеченными окнами — восточный фасад Михайловского дворца со стороны Михайловского сада.
Их было двое. Один аккуратненько, обернутым в тряпку молотком расшарашил первое стекло, на котором не было датчиков. Стекла отставили в сторону. Сигнализация пока еще не срабатывала, на что и был расчет.
Набрав в грудь побольше воздуха, прижмурившись, вор шарахнул молотком по второму стеклу. Вот тут тревога поднимется точно. Теперь надо побыстрее поворачиваться.
Первый вор ворвался в помещение и ринулся к стене, на которой висели картины. В руках он сжимал остро наточенный нож. Перед этим были тренировки, поэтому он мастерски срубил двумя движениями веревки, на которых висели две картины — портреты работы Карла Брюллова.
Вор дернулся обратно к окну. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Дыхание срывалось, но времени было в обрез. Руки его дрожали, когда он передавал напарнику картины.
— Порядок, — прошептал он, вылезая из окна. — Теперь наддай газу!
Напарник с картинами устремился в сторону парка…
Сержант Саслов не особо надрывался устанавливать рекорды бега после полученного по рации сообщения о срабатывании сигнализации. Он был уверен, что тревога опять ложная. А время такое — самая ночь, и спать очень уж хочется Перед сообщением по рации он почти заснул, уютно прислонившись к забору.
Он вяло направился к месту гипотетического проникновения. Тут и увидел сцену, от которой сон тут же испарился. Кто-то улепетывал со свертком в руках по улице. А другой человек только что перемахнул через забор.
— Стой! — заорал сержант и ставшими непослушными пальцами выдернул из кобуры пистолет.
Второй был явно своим. Одет, похоже, в ментовский комбез. Наверное, из своих — в темноте не поймешь, кто именно.
Саслов побежал вперед.
— Стоять! Стрелять буду! — Эти слова были рассчитаны на того, кто улепетывал с поклажей.
Раздался выстрел. Когда обожгло щеку, сержант понял, что стреляли в него. И в миг все его существо будто сжалось в крохотный беззащитный комок. Ощутил, насколько хрупка его жизнь. И как ему не хочется, чтобы ее разбила вторая пуля.
Он споткнулся. Потом выпрямился и бросился что было сил следом. Он понял, что стрелял в него тот, второй, которого он принял за милиционера.
Воры были уже далеко. Они мчались к парку. И постовой, несший рядом охрану Российского музея этнографии, тоже не успевал выскочить им наперерез.
Саслов прицелился и нажал на спусковой крючок. Но напрасно. Они скрылись в Михайловском саду. Ищи ветра в поле…
— Ну, все, — прошептал сержант и нажал на кнопку рации.
Случилось неслыханное. Русский музей обчистили средь белой питерской ночи…
В изоляторе антиквар перестал бриться и покрылся жесткой щетиной. Аня притащила ему передачу. Но когда я встретился с ним в комнате для допросов, он пообещал:
— Сверну башку этой курице!
— Чего так?
— Дура, да! Чего приперлась?
— Ладно. Милые бранятся, только тешатся… Признаваться будем? — спросил я.
— Признаваться не будем. Следователю я уже сказал, что невиновен. И вообще не понимаю, в каком качестве я здесь? Это допрос? Тогда где адвокат? — Горюнин начал дымиться от приступа ярости. Нервы у него постепенно сдавали. Сейчас в этом взъерошенном типе никто бы не узнал лоснящегося, вежливого до приторности хозяина антикварного салона «Московский антикварный мир».
— Хочется поговорить с культурным человеком, — сказал я.
— Тогда запишитесь в школу рабочей молодежи, — огрызнулся он.
— Эх, какая молодежь. Годы уже не те, — вздохнул я. — Но я не ропщу. Вам тяжелее. Возраст уже за полтинник. Лет пять-шесть за все дела получите.
— Да? За что? — осведомился он, ухмыляясь.
— Язык не казенный. Все перечислять — устанет… Поют грузины. И отнюдь не народные песни.
— Они могут петь что угодно.
— И вещички у вас нашли.
— Не у меня, а у этой курицы.
— Ладно, основам права пусть следователь с адвокатом вас учат. Интересно другое. Статья с конфискацией. И конфисковывать есть что. В возмещение ущерба.
— Время теряете.
— Вы больше потеряете… И магазин конфискуют… Кроме того, вы уверены, что вещи вас дождутся?
Он посмотрел на меня долгим печальным взглядом.
— Не дождутся ведь. Вы их не в том месте оставили, где они годы лежать могут, так? На хате съемной лежат, — брякнул я наугад. — Мы по всем газетам списки краденого опубликуем. И хозяева квартиры, когда вы пропадете, скрывать ничего не будут.
— Лежат вещи. Лежат, — вздохнул Горюнин. Я ткнул в его болевую точку. Наверное, не раз думал об этом.
— Так нечего им там лежать. Поехали, возьмем, — великодушно предложил я.
— А, черт!
— Адвокат сказал — ни в чем не признаваться — так? — с сочувствием спросил я.
— Так.
— Если бы изымали имущество, принадлежащее адвокату, так глядишь, он бы что поумнее посоветовал… Поехали, Николай Наумович. Сдадим краденое государству. И там, глядишь, под подписку о невыезде отпустят.
В моих словах была логика. Горюнин понимал, что я прав. Поупиравшись еще пару минут, он сказал:
— А, поехали…
Утряся все формальности, мы с Железняковым забрали антиквара из ИВС на Петровке.
Горюнин действительно повез нас на съемную квартиру в Подлипках. Держал он эту хату специально, чтобы хранить вещи с особо темным прошлым. Даже девок на ту хату не таскал.
— Вот, здесь, — он отпер ребристым ключом один замок. Потом другой. — Здесь все.
Горюнин прошел в квартиру. Мы — за ним.
— Во, блин, — прошептал он, оглядываясь окрест себя. Квартира была вся завалена пакетами с картинами, иконами, церковной утварью. Свозило сюда это добро ворье со всего света. Все наверняка где-то похищено.
— Что такое? — спросил я.
— Где? — в миг осипшим голосом выдавил Горюнин.
— Что где?
— Где картины из коллекции Марата?
— Где?
— Не знаю! Здесь были! Здесь! У, блин, — завыл он. — Как же, е…!
Он ударил кулаком по стене. Еще раз. Он не притворялся — это уж точно.
— Чего, уперли? — поинтересовался я.
— Да! Да! Да! — Теперь он пнул по стене ногой.
— Кто знал о квартире?
— Реваз мог знать. Он мне вещи привозил.
— Сюда?
— Нет. Передавал. Но мог проследить. Или кто-то из его подонков… Связался с бесчестными людьми на старости лет, а, — произнес он горестно.
— Да, это тяжело в вашем возрасте терять веру в человечество, — согласился я.
— Несколько икон, три полотна, набор золотой посуды и безделушки всякие ушли… И видеомагнитофон.
— А эти картины не взяли?
— Странно, весь Запад на месте. Хотя вот это, — он ткнул на голландский городской пейзаж, — немалых денег стоит. Самое ценное оставили.
— Какие полотна прибрали?
— Саврасова, Поленова. Приличное полотно Клевера. Он глубоко вздохнул и полез в шкафчик.
— Э, — отдернул я его. Мало ли, что там у него.
— Да виски там. Виски.
Он действительно вытащил початую бутылку виски. И одним залпом маханул граммов триста…
В тот день проснулся я от того, что Кира тщательно исследовала мой гардероб.
— Отлично, — она покрутилась перед зеркалом, примеривая мою ярко-зеленую ветровку, которую я привез из командировки в Германию. На ней она смотрелась, как парашют, опутавший десантника после приземления.
— Ты чего? — сонно спросил я.
— Как мне?
— Как влитая. И размер твой.
— Размер — не беда, дорогой. Главное — идет или не идет. Главное, ощущение, что вещь создана для тебя. Как и при покупке антиквариата.
— Кстати, эта вещь создана для меня, — заметил я, приподнимаясь на диване.
— Тебе не идет. А мне идет. Подари.
— Ох…
— Ну, не жадничай, — она сбросила ветровку, осталась без ничего, нырнула ко мне под одеяло и задышала жарко в мое ухо.
— Бери, — поморщился я.
— И ту штуку, — она кивнула на мою фетровую шляпу.
— А ту штуку оставь.
У Киры второе хобби после того, как объедать мой холодильник, — это забирать мои вещи.
— Ты на работу чего не встаешь? — спросила она.
— Мне попозже.
— И мне попозже, — она легонько укусила меня в ухо. И началось…
Постельная гимнастика — это такой вид спорта, в котором Кира весьма преуспела. Если бы давали звания, то кандидата в мастера она заслужила вполне. Бывали моменты, когда я так шалел от нее, что казалось, этот миг хочется продлить вечно.
— Женщина любит ушами, — проворковала она. — Ну скажи, чурбан, главное.
— Что?
— Главное слово.
— Я тебя люблю, — казенно произнес я.
Это был один из моментов, который всегда меня раздражал. Любит, не любит — главная игра девочек, в том числе и вполне взрослых. Но не мужчин. Люблю — не люблю ее? Черт поймет. Когда люблю, когда не люблю. Не люблю, когда она опустошает подчистую холодильник, оставляя меня голодным, стягивает мои любимые вещи, и я не могу ей отказать. И не люблю, когда требует говорить, что я ее люблю…
Потом я залез под душ. Побил по груше. Снова — под душ. Потом — готовить завтрак, поскольку Кира занялась нелегкой работой — накладыванием косметики.
Я вдруг на миг представил, что мы с ней поженились и я привязан к ней гирями. И этот момент повторяется каждый день — я готовлю завтрак, она красит лицо. Тут мне стало дурновато.
Познакомились мы, когда наша контора проводила контрольную закупку в магазине, где Кира то ли менеджер, то ли вояджер. Я приобрел какой-то рисунок, чей — уже не помню, помню, что за три сотни зеленых. Мы считали, что магазин работает без лицензии и его можно, закрывать. Купив картину, я предъявил удостоверение. На Киру, которая в тот день была главной, жалко было смотреть.
— Мы-то думали, вы покупатели, — искренне, обиделась она, и в ее глазах выступили слезы, как у ребенка, которому дали подержать конфетку, а потом отняли. Я ощутил, как на меня накатывает раскаяние.
Оказалось, что приперлись мы зря. И лицензия у магазина была на месте. И выглядели мы полными болванами. И, рискуя показаться еще большим болваном, я пригласил Киру на чашку кофе.
— Смазать душевные раны, обоюдные, — сказал я. Как-то так получилось, что продолжили мы взаимное врачевание у меня дома.
Тогда меня как раз бросила Лена, с которой, к счастью, мы так и не успели расписаться. Она — следователь, ушла от меня к прокурору. Анекдот… В целом, правильно — двум сотрудникам МВД жить под одной крышей не рекомендуется. А с Кирой отношения у нас тянутся второй год. То вспыхивали ярко. То утихали. Но так уж получалось, что с периодичностью один-два раза в неделю все это время она приходила ко мне домой. Она была безалаберная, ветреная, безобидная, иногда проницательная, все понимающая, иногда — хоть кол на голове теши. Мне она нравилась каким-то немножко не от мира сего восприятием окружающего. И вместе с тем не хотел бы жить с ней долго. Больше раза в неделю я терпел ее с трудом. Два раза были предельно допустимой дозой.
— Ты куда сегодня? — спросила она, уплетая приготовленный мной омлет и запивая томатным соком.
— На встречу с интересным собеседником.
— Понятно. Шпионские страсти.
— Ментовские страсти. Кстати, пора звонить. Я взял трубку радиотелефона, настучал номер. К телефону подошел он.
— Здравствуйте, — сказал я.
— А, московский розыск. Приятно слышать.
— Так как мы с вами?
— Как договаривались. В одиннадцать.
— В офисе не хотелось бы.
— В кафе. Знаю один очаровательный подвальчик.
— Но…
— Я же вас приглашаю.
Приглашает так приглашает. На зарплату опера в таком ли ко дорогом городе, как Москва, можно ходить только по булочным.
Подвальчик был уютный и почти пустой. Мы устроились в углу. Вышколенный официант в косоворотке и красных шароварах подскочил к нам.
— Вам что? — спросил меня Кандыба.
— Кофе. Покрепче, — сказал я. Завтракать после завтрака — это слишком.
— Ясно. Кофе. Стопочку коньяку… А мне — как всегда. Официант удалился и вскоре появился с подносом. На подносе был кофе, стопка коньяка — это мне. А для Кандыбы — стограммовик водки и небольшой, аккуратненький, соленый, а не какой-то маринованный, огурчик.
— Привычка, — сказал Кандыба, добро глядя на натюрморт — запотевшая рюмка и огурчик. — Уже пятнадцать лет с утра — стопка и огурчик. Знаете, помогает.
— Рецепт старый, — усмехнулся я.
— Ну, со встречей, — он поднял рюмку.
Я проглотил коньяк. Часть его махнул в кофе.
— Слышал о ваших успехах, — сказал Кандыба, перекусив огурец пополам и сжевав его. Челюсти его работали мощно, им бы перекусывать металл, а не жалкий огурец.
— Вы имеете в виду Горюнина?
— И его команду.
— А вы откуда знаете?
— По телевизору показывали. Да и слухи уже разошлись. Большая шайка?
— Четыре человека. Всех взяли…
Действительно, вчера мы задержали последнего ворюгу — Баклана. Он пришел в палату, где его ждали не подельники, а оперативники. Колоться он отказывается принципиально. Уперся — ничего не выжмешь.
— Говорят, нашли краденое, — Кандыба вопросительно посмотрел на меня.
— Не все.
— Много недосчитались?
— Трех картин. Саврасов, Поленов, Клевер.
— Так, — он прикрыл глаза и неожиданно оттарабанв сюжет каждой. — Так?
— Так.
— Во, память еще есть… Поленов там изумительный бы. Очень дорогой. Если все сложить, где-то тысяч на сто долларов. А учитывая, что они ворованные, снизьте цену в четыре раза. Не бог весть какой куш.
— Двадцать пять тысяч долларов? Тоже не валяются…
— Даже машину приличную не купишь, — отмахнулся Кандыба. — Но Горюнин хорош.
— Вообще меня пугают темпы, с которыми криминализируется антикварный бизнес, — посетовал я.
— Потому что, если вести его по закону, платить налоги и торговать только чистыми вещами — много не заработаешь, — сказал Кандыба. — Дилетанты считают, что торговля антиквариатом — это легкие миллионы долларов. Насмотрелись репортажей с аукциона «Сотбис», где Мане уходит за полсотни миллионов долларов, и считают, что все столько зарабатывают. Когда сталкиваются с этим бизнесом ближе, удивляются, что цены так невысоки. Перепродать картину Васнецова и заработать на этом десять тысяч долларов — предел мечтаний. А с одной фуры с окорочками, если с таможней договоришься, доход раза в два больше. Разница?
— Да уж.
— Поэтому рецепт нормальной жизни в этом бизнесе: пренебрежение налогами — раз. Торговля темными вещами — два. По возможности вывоз за рубеж — три. И торговля подделками — четыре. Тогда будут более-менее нормальные заработки. Впрочем, на последние три пункта решаются очень не многие. Большинство антикварщиков ограничиваются фокусами с налогами.
— Факт, — я отхлебнул кофе. Кофе был хороший, и коньяк хороший. И вообще здесь было хорошо. — Меня беспокоит, что последнее время мода пошла у ворья на русских мастеров. То частные коллекции, а вот теперь Русский музея в Санкт-Петербурге. Кто-то по русским мастерам решил пройтись.
— А что. Очень возможно. — Кандыба приспустил галстук и вздохнул поглубже.
— А не поздно взялись? На Западе Россия сегодня не в ходу, — отметил я.
— На Западе Россия всегда была не в ходу. Но это не мешало ей быть Россией, — Кандыба улыбнулся и прикончил огурчик. — Нам Запад не указ.
— Что получается. Продать эти вещи здесь очень трудно. Да еще за копейки. На Западе они не нужны. Тогда какой смысл во всем этом?
— Может, заказывают для своих коллекций, — предположил Кандыба. — У многих теперь возникли бешеные деньги. Банковские аферы, наркотики, цветметаллы — мне, что ли, вам объяснять… Хотя вы видели наших наркомафиози?
— Видел.
— Им нужен Поленов и Саврасов?
— Вряд ли.
— Этому быдлу нужны ванны с гидромассажем и «Лендроверы».
— Тупик, — развел я руками…
— Кстати, насчет переправки произведений искусства на Запад. Тут проблема очень остра, — сказал Кандыба. — Вагонами ведь везут!
— Не без этого, — согласился я.
— И знаете, кто возит?
— Много кто. В основном дипломаты. Это еще с давних времен пошло. Переправить за рубеж чемоданчик с ценностями в застой не было проблем — даешь дипломату пять тысяч рублей — машина «Жигули», и чемоданчик оказывается за рубежом. Сегодня за такое цены в зеленых и поболе будут.
— А еще проводники поездов, — сказал Кандыба. — В вагоне сотни укромных мест, куда не залезет ни один таможенник.
— Знаете, кто этим занимается? — поинтересовался я. — Ну… — Кандыба замялся.
— Если начали, то уж договаривайте.
— Ладно. Если уж взялся содействовать оздоровлению окружающего мира, то надо идти дальше, — развел он руками — Была у меня пара картин. Один случайный знакомый предлагал перегнать на Запад, там как раз опять пополз вверх спрос на русский авангард, да и стоит он в несколько раз дороже, чем тут. Я отказался.
— Чего так?
— Я законопослушный человек…. В меру, конечно. Полностью законопослушны сегодня только идиоты. Что-то не так сказал? — улыбнулся он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14