Гринев тормозит резко, подруливает, выскакивает из автомобиля, бьет парня по руке, освобождая девушку.
— Зря ты это, ботаник... — скорее удивленно, чем зло начинает тот и смолкает: удар Гринева молниеносен и совершенно не эффектен, даже незаметен со стороны, но парень мешком оседает на асфальт. Двое его товарищей вываливаются из машины, озадаченно смотрят на опавшего сдутым мячиком компаньона, на автомобиль Гринева, потом на него самого. Ярость Олега словно завораживает их.
— Ты кто? — спрашивает один.
Не говоря ни слова, Гринев достает портмоне, выбирает из разноцветных визиток одну и оставляет под «дворником» на лобовом стекле. Энергично кивает девушке: , — В машину!
Та послушно садится на переднее сиденье, они отъезжают; в зеркальце заднего вида можно заметить, как один из пацанов пытается привести в чувство упавшего, а другой осторожно извлекает из-под дворника дорогую визитку и изучает ее так, словно она отпечатана на суахили. На кусочке картона — оскаленная медвежья морда, тисненая надпись «Медведь» и номер телефона: 03.
— Куда тебя подвезти? — спрашивает Олег у девушки совершенно равнодушно.
— На Сретенку, — отвечает та автоматически, все еще находясь в некотором оцепенении. Олег кивает. Девушка красива, но Гринев, похоже, даже не замечает этого.
Москва за окном — величественная, суетная, несуразная, отгороженная сейчас тонированным стеклом автомобиля, мягкой мелодией, льющейся из динамиков стереосистемы, уютом салона — нереальна, как декорация из другой жизни.
— Почему ты полез? — нарушает затянувшееся молчание девушка.
— Полез? Куда? — Сосредоточенный на своих мыслях, Олег не сразу понимает вопрос.
— Заступаться за меня.
— Я мужчина.
— Никому сейчас не нужны чужие проблемы.
Гринев только пожимает плечами.
— Знаешь, один мой приятель любит повторять: если это твоя война — воюй, если не твоя — отдыхай, — произносит девушка.
— Он не прав.
— Разве?
— Чужой войны не бывает.
Они снова едут в молчании, только музыка.
— Ты кажешься очень холодным, — тихо замечает девушка.
Олег слегка кривит губы, произносит, как ему кажется, иронично, но получается горько:
— «И эти черные одежды скрывают сущее, живущее во мне: оно с судьбой отвагою играет, а маскарад — со мною умирает».
— Чьи это слова?
— Бредни одного принца, так и не сделавшегося монархом.
— Почему?
— Он не хотел править. Власть — это одиночество.
— Любое первенство — одиночество. Ты ведь хочешь быть первым?
— Да.
— Почему?
— Выбора нет.
— Разве? У людей всегда...
— Его нет для меня, — обрывает ее Олег. И снова они едут в молчании.
— Нет, ты не холоден, — тихо произносит девушка. — Ты непреклонен.
Одержим. Это страшит.
— Может быть. — Олег припарковывает автомобиль к поребрику. -Ты приехала.
Девушка обиженно складывает губки, на лице ее разочарование борется с любопытством, она немного медлит, возможно рассчитывая на знакомство... Наконец распахивает дверь, спрашивает:
— А все-таки... кто ты такой?
— Друзья называют Медведем, — устало отвечает Олег.
— Друзья? А они у тебя есть?
* * *
Двое сидят в зашторенном глухими портьерами кабинете.
— Проект пора запускать. Вы готовы? — спрашивает хозяин.
— Да.
— И уже подумали над кандидатурами?
— В покойники?
— Вряд ли шутки пока уместны.
— Разве это шутка?
— Итак?
— Подумал. — Тонкая рука с длинными ухоженными пальцами кладет на стол несколько фотографий Гринева и резюме.
Глава 3
Гринев въехал на тротуар, запарковал машину в совершенно неположенном месте, вышел, хлопнув дверцей. Поднес к уху сотовый:
— Иваныч? Машину забери на Сретенке. На Садовом пробка, я на метро, так быстрее.
На станции было битком. На перроне образовалась небольшая свалка, сопровождавшаяся ленивой привычной руганью: у кого-то полосатый баул зацепился за чью-то сумку, у кого-то тележка слетела с колесиков, кто-то просто оказался затертым и теперь стремился к выходу, навстречу спешащему к дверям остановившегося поезда встречному потоку пассажиров. Посреди толпы нелепо застыл прилично одетый пожилой господин в хорошем твидовом костюме, со старорежимным портфелем крокодиловой кожи, в замшевой шляпе; на окружающих он взирает близоруко, но совершенно спокойно и даже отрешенно. Его очки в дорогой черепаховой оправе лежат на краю перрона и вот-вот упадут на рельсы.
Гринев шел сквозь толпу, как раскаленный нож сквозь масло. Если ему и сопротивлялись, то только сначала; движения его были скупы, выверенны и столь властны, что люди расступались сами, исходя из извечного российского здравомыслия: раз он так поступает, значит — имеет право.
Олег одним движением наклонился, поднял готовые упасть на рельсы очки, вручил их старику, добавив покровительственно-добродушно:
— Вы бы, дедушка, по воздуху гуляли. Здесь раздавят. Да и время вы для прогулок выбрали не самое подходящее...
Старик улыбнулся, но улыбка эта была странной: словно он знал и про людей, и про страну что-то такое, о чем сами они давно забыли и зареклись вспоминать.
А очки принял с достоинством сюзерена, поблагодарил кивком, произнес спокойно:
— Нас не раздавят. А время... время, молодой человек, не выбирают. Его создают.
Старик надел очки, взгляд его пусть на миг, но преобразился: стал жестким, оценивающим. И еще — в этом взгляде мелькнуло нечто, похожее на узнавание... Но миг этот пропал, Гринев даже подумал, не привиделся ли ему этот жесткий прищур и упорная складка рта.
— Спасибо... Олег, — сказал вдруг старик.
— Мы знакомы? — удивленно вгляделся в его черты Гринев.
— С вами — нет. А вот с отцом вашим я был знаком. Вы... очень похожи на него.
Словно всполох затаенной боли мелькнул в зрачках Олега, но вряд ли старик заметил это. Гринев развел губы в натянуто-вежливой улыбке:
— Разве? Мне всегда казалось, что во мне больше от мамы.
Старик посмотрел на него пристальней, внимательней, покачал головой:
— Все стоящее в людях проявляют годы. Все пустое и бездарное — тоже.
Олег поморщился — такой неуместной показалось ему это сомнительное стариковское философствование здесь, среди мечущейся толпы.
— Вы теперь спешите... — уловил его настроение собеседник, подал простенькую визитку. — Заходите как-нибудь. На чаек. — Старик попрощался легким поклоном с естественным достоинством.
— Непременно, — рассеянно кивнул в ответ Гринев, вежливо улыбнувшись, спрятал визитку и поспешил втиснуться в подошедший поезд.
Уже в коридоре офиса Олег понял: в конторе скандал. Худая молодящаяся дама, одетая столь же дорого, сколь и безвкусно, в какое-то неописуемое желтое платье, орала на сотрудников и методично сбрасывала со столов на пол все, что только возможно: скрепки, бумаги, скоросшиватели, карандаши в стаканчиках, продолжая при этом истерично вопить на высокой ноте.
Навстречу Гриневу выскочил долговязый худой очкарик; лицо его было покрыто красными пятнами.
— В чем дело, Том? — спокойно спросил Олег.
— Клиентка... — беспомощно пожал плечами Том. — Жена Льва Гоношихина.
— Чего она хочет?
— Да дура она!
— Это я заметил. — Гринев был собран и сосредоточен. — Чего она хочет?
— Она хочет денег. Вложила двести тысяч, да, видно, с муженьком не посоветовалась. Тот ей и вставил... Теперь тетя орет, как резаный поросенок.
— Если б вставил — не орала бы. Хреновый ты психолог. На сколько у нее договор?
— На полгода. А прошло два месяца. Она хочет возврат с процентами. И лексикон у нее... — Том поморщился. — «Вышли мы все из народа...»
— Кто принимал у нее деньги?
Том понуро и покаянно опустил голову:
— Я. Она уже третий раз такое устраивает... И никого нет. Ты — пропал, Чернов — вообще в поднебесье где-то...
Дама заметила Гринева, мгновенно распознала в нем начальника, ринулась к нему через двери:
— Если вы принимаете меня за лохатую дуру, так у вас не пройдет! Ишь, пристроились жировать! И если вы сейчас же... — Накат ее словно наткнулся на стену: Гринев был холоден, почти безучастен и очень хорош собой. Он улыбался одними губами, и оттого лицо его казалось хищным; спросил спокойно-участливо:
— Чем я могу помочь?
— Вы понимаете, я хочу... Мне... А тут у вас... — Дыхание у нее перехватило, она затараторила, двигаясь всем телом вычурно и неестественно, присела на стол так, что и без того короткое платье сделалось еще короче... Что и говорить, ноги у нее были безукоризненные.
— Да вы просто тайфун... — В голосе Гринева появилась бархатистость, а глаза остались ледяными.
Дама какое-то время молча смотрела на Олега, потом быстрым движением открыла сумочку, достала глянцевый листок, выложила. На нем оказалось рекламное изображение сверкающего автомобиля. Дама надула губки, словно обиженный ребенок:
— Я хочу это. Мне надоело ездить на рухляди. А Лева — жмот. — В уголках глаз появились слезинки, дама смахнула их аккуратно, чтобы не испортить густо наложенный макияж. — Вы понимаете, это вовсе не каприз. Мне это нужно. А Лева обнаружил пропажу денег и устроил... Вы не представляете, какой он истерик!
Маленький лысый истерик! — Дама смотрела на Гринева, и в глазах ее была привычная, снулая тоска.
— Мы все устроим. Кофе?
— Лучше коньяк.
— Прошу. — Гринев достал из шкафчика дорогой коньяк, налил в широкостенный бокал. Кивнул Тому:
— Пойдем посмотрим.
В кабинете Гринева они застыли перед экраном монитора.
— Олег, я вложил ее деньги в алтырьевские бумаги. Они начнут подниматься месяца через три, не раньше. И свободных денег у нас нет.
— Ганевские акции на подъеме. Мы сольем их за час. Выдай даме ее деньги и двадцать пять процентов сверху.
— Мы потеряем... — Том поднял глаза, что-то подсчитывая.
— Ты разучился считать, Том? По алтырьевским — долгосрочный восходящий тренд. Ха-а-ароший подъем. Мы наварим пятьдесят чистыми.
Том насупился:
— Все равно — это против правил.
— Ты что, хочешь, чтобы ее визит повторился?
— Нет!
— Действуй. Ничего не нарушишь — ничего не достигнешь.
Медведь и Том стоят у окна. За окном дождь. Он стекает по стеклу, делая очертания за окном дробящимся миражом.
— А ведь ты ее пожалел, Медведь.
— Пожалел? Наверное. Поменяла жизнь на дорогие погремушки. Ни любви, ни счастья.
— Да она просто стерва.
— Она просто несчастная тетка. Увязла, а времени что-то исправить уже не осталось. — Олег проводит по лицу ладонями, сейчас оно у него такое, как было после пробуждения: запавшие щеки, лихорадочно блестящие глаза. — Как мне все это надоело...
— Жизнь такая, чего ты хочешь...
— Я? Чего хочу я? — Медведь кивает в сторону мерцающих мониторов с графиками курса акций:
— Я хочу обрушить российский фондовый рынок. До грунта.
А потом — поднять.
— Ты бредишь, Олег.
— Разве?
Звучит зуммер мобильного. Гринев подносит телефон к уху. Фразы его скупы и абсолютно бесцветны.
— Мне это уже неинтересно. Нет, и встречаться незачем.
Том косится на Гринева:
— Ты идеалист, Олег. Слишком целеустремленный.
— Слишком?.. Как говаривал один сомнительный герой, в этом мире — ничто не слишком. А целеустремленный — это ты, Том.
— Все равно... Убить рынок... Это нереально.
— Любая идея становится реальностью, если этого кто-то действительно хочет.
Лицо Гринева отражается в стекле и видится жестким, будто высеченным из гранита.
* * *
Человек за столом откладывает резюме и внимательно рассматривает фото.
— Вы уверены в своем выборе?
— Да. Этот человек азартен и амбициозен.
— Но умен?
— Да. И потому двинет наш проект очень естественно, даже не подозревая об этом.
— И все-таки я хотел бы услышать подробности.
— Он игрок. А игроки не чувствуют реальные финансовые потоки.
— Это главное, что повлияло на ваш выбор?
— Все по совокупности. Недавно он... потерял родителей. И это сделало его незащищенным и уязвимым. И наконец, сами родители. Его отец некогда занимал посты.
— Где?
— В Министерстве финансов, Государственном банке СССР и Внешторгбанке.
Курировал значимые зарубежные проекты.
— Да? И что это нам дает?
— Нереализованный сыновний долг и жажда общественного служения.
— Нынешние молодые люди алчны. А то, о чем вы говорите, — полный анахронизм.
— Тем не менее это так. Над его психологическим портретом работали блестящие умы.
— Я опасаюсь гениев. Они всегда непредсказуемы.
— Отнюдь. Нужно лишь создать каждому соответствующие условия. И эти моцарты будут сочинять ту музыку, какую хотим мы.
Губы человека за столом искривила усмешка. Но было не понять, чего в ней больше — брезгливости или превосходства.
Глава 4
Зал фешенебельного частного ресторана в охотничьем клубе был в этот час совершенно пуст. У окна за столиком расположились двое. Первый, Борис Михайлович Чернов, старший партнер процветающей брокерской конторы «Икар консалтинг». По одежде и манерам его можно было бы принять за аристократа, если бы не неистребимый налет цинизма и несколько вычурной роскоши во всем. Впрочем, это сглаживалось миной добродушия и вальяжности; мужчина был респектабелен и ухожен, взгляд темных глаз под жесткими кустиками бровей внимателен, доброжелателен и малую толику ленив. Чернов с видимым удовольствием пережевывал кушанье, запивал бордо из прозрачного бокала, промакивал толстые сальные губы салфеткой. Откинулся на стуле, взял с тарелочки принесенную официантом сигару, пока тот молчаливо забирал тарелки: у Чернова — почти пустую, у его спутника — совершенно нетронутую и оставил две толстостенные чашки дымящегося кофе. Тишина нарушалась только звяканьем приборов, словно в кабинете стоматолога. Наконец Чернов произнес:
— Сто миллионов долларов — хорошая сумма. — В голосе его, как и во взгляде, никаких эмоций: он просто констатировал факт. Добавил:
— Очень хорошая. — Губы его скривила саркастическая усмешка, притом глаза остались совершенно холодными.
Собеседник Чернова — маленький, седой — придвинулся к столу:
— Хватит подбирать крошки, Борис. Такой случай предоставляется не каждому.
И не во всякой жизни. Это большой кусок.
— Такие куски порой в глотке застревают. Их в одиночку не едят.
— Борис, этот шанс упускать неразумно.
— Откуда дровишки, Савин?
— Товарищ Мазаев, помнишь его?
— Смутно.
— Хапнул он десять лет назад вполне весомо, увел в офшор, сам свалил, теперь хочет вернуться на российский рынок.
— Жаба заела?
— Ну. Там — проценты, здесь — реальные навары. Барыши. Мой Никитка деньги взялся обернуть по-чистому, только... Ты же понимаешь, Никита Николаевич Борзов и сами прокрутить такую сумму желают.
— Он решил через биржу?
— Это не он решил, это я ему подсказал. — Визави засмеялся кашляющим шакальим смехом. — Нужно же и мне свою копеечку заработать.
— Ты хочешь один процент?
— Я не алчен. Лимончик свежей зеленью... Умному достаточно. Только сразу по поступлении денег на ваши счета. А тебе, Борис, — все козыри на руки. С соточкой можно играть по-крупному. Продавишь слегка рынок, сыграешь в два конца...
— Это очень рискованная игра.
— Но и прибыль будет сумасшедшая!
— Я не люблю безумств. Да и Никита Николаевич Борзов весьма расчетливый человек, — ответил Чернов, чуть помедлив.
— И — азартный. Сейчас люди за семь процентов от такой суммы упираются, как сутулые кони! Если ты предложишь ему восемнадцать, он поведется. А сам сделаешь сорок.
— Это нереально.
— Отчего? Кинешь сначала стадо «быков», потом — выводок «медведей».
Кстати, у тебя же есть компаньон...
— Партнер. Медведь.
— По моим сведениям, это человек, способный на поступки. Не всегда просчитанные, но всегда эмоциональные. Никита Борзов такой же. — Савин снова меленько, неискренне рассмеялся.
— Они оба, что твой Медведь, что мой Никита, — бурые. На нерве. Пусть найдут друг друга. И поговорят. Борзов поведется. Ручаюсь.
Чернов промолчал. Веки его были прикрыты, и казалось, Борис Михайлович погружен в приятную послетрапезную дрему, и только бегающие под набрякшими веками зрачки говорили, что мозг его работает скоро и точно, будто вычислительная машина.
— Кстати, этот твой Медведь... Я наблюдал его работу во время восточного кризиса. Он же ненормальный! Как он вообще у тебя занимается финансами?
— Он умный. И танцует под мою музыку.
— А если ему понравится другая?
— Пока плачу я.
— Резонно, — смиренно пожал плечами Савин. — Музыку заказывает тот, кто платит.
Чернов пыхнул сигарой, на мгновение скрылся, словно за дымовой завесой, вперил в Савина острый, испытующий взгляд:
— Послушай, Валентин Сергеевич, а почему ты сам ушел с биржи? Помнится, лет семь назад ты был очень удачлив.
— Я азартен. И по маленькой играть не привык. А большая игра... Она для меня слишком рискованна.
— Скорее — жизнь слишком коротка для такой игры.
* * *
Олег Гринев шел по коридору офиса уверенно, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Навстречу двигался — запакованный в тройку полный пожилой господин, которого сопровождал охранник или советник — не разобрать:
1 2 3 4 5 6 7