– Не хотели? – словно не веря услышанному, комбат медленно, переступая через ступеньки, стал подниматься наверх.– Мужик? А, мужик?– А если бы здесь оказался не я, а возвращался бы какой-нибудь мой сосед с ночной смены или шел на смену, вы бы и у него прощения просили?– Мужик, ты чего?– А ну, лежать! На землю! – Борис Рублев рявкнул так громко, словно он был на плацу или на полигоне, а перед ним стояли не уличные хулиганы, а рядовые и сержанты его батальона.– Сейчас, сейчас….– Я сказал – лежать! – повторил комбат и увидел, как медленно начали подгибаться колени парней, они опустились вначале на корточки.– Вот…– Лежать, я сказал! – как хозяин непослушному псу приказал своим обидчикам комбат.– Уже, уже…И те выполнили его приказ, растянулись на площадке.Борис Рублев подошел к ним, поднял сильными руками за вороты курток, сведя их головы одну к другой, буквально уткнул парней нос к носу.– Если еще раз вы, мерзавцы, попадетесь мне на дороге, тогда пеняйте на себя! Церемониться с вами не стану и сложить вас будет тяжело.– Мы… Мы.., не будем… Отпусти!! Отпустите! – сразу в два голоса запричитали парни.И комбат понял – они сломлены. Эти больше не дернутся – ни сейчас, ни потом. Борис Рублев только теперь сообразил, что по его щеке течет густая липкая кровь. Он брезгливо отпустил одного из парней. Тот сразу же растянулся, боясь пошевелиться, на полу. Руками парень закрыл голову, как обычно закрывают от удара ногой.Комбат выругался:– ..Да не буду я тебя бить, щенок. Не буду, не бойся.Левой рукой, тыльной стороной ладони Борис Рублев провел по небритой щеке. На костяшках осталось темное пятно крови.«Сволочи, щеку рассадили! А я только побриться собирался».– Вы запомнили, что я вам сказал? Заберите тех, что лежат внизу, и валите подальше. И не дай бог я вас когда-нибудь увижу в своем подъезде! Сейчас обошлось, в следующий раз хуже будет.Девицы, прижимаясь к стене, боясь приблизиться к мужчине в потертой кожаной куртке, принялись спускаться ступенька за ступенькой И чем дальше они пробирались, тем быстрее двигались.– ..уходим, уходим.., все нормально. – слышал комбат голоса перепуганных девушек.И хотя еще несколько минут тому назад они яростно кричали, что его надо непременно убить, теперь к ним он не испытывал ненависти.– И чтобы я вас больше никогда не видел!И вы чтобы забыли дорогу в этот дом.– Я живу здесь! Живу! – вдруг заверещала одна из девиц и громко-громко заплакала.– Живешь? Так живи. И зачем ты только водишься с таким дерьмом?– Что я виновата?– Дай-ка посмотрю на тебя.– Зачем?– Чтобы запомнить.– Родителям не говорите, ладно?– Но если повторится… Если снова тебя с подонками увижу…– Не повторится.– Иди.– Так я домой?– Куда хочешь.Через пять минут комбат был уже в своей квартире. А еще через пятнадцать минут зазвенел звонок. Комбат подошел к двери. На нем была тельняшка без рукавов, старые потертые джинсы, ноги – босые.– Кто там? – из-за двери спросил комбат, глазок прикрывала черная крышечка, но Рублев даже не прикоснулся к ней.– Милиция, откройте.– Какая к черту милиция?– Открывайте, открывайте, милиция. Нам пару вопросов задать надо.– Что ж. Задавайте.– Откроет? – послышался шепот за дверью.– Черт его знает, после того, что натворил… – ответил другой настороженный голос.Борис Рублев повернул ключ, даже не глядя в глазок, по голосам понимая, это действительно милиция. На пороге его квартиры стояло два омоновца в камуфляже, с короткими автоматами и милиционер в бронежилете.– Ваши документы! – прозвучало так, что стало ясно – пришедшие настроены на конфликт.– Заходите, – сказал отставной майор.– Документы!– Вы что, не знаете, к кому в дом пришли?– Это вы тут устроили драку?– – Нет, не я. Это они устроили драку.– А вы?– ..я проходил мимо. Вот, малек и зацепило, – Рублев провел пальцами по щеке.– Вы – майор?– Майор, лейтенант, – сказал Рублев, глядя на молоденького милиционера.– Десантник? – с уважением спросил один из пришедших омоновцев.– Десантник, браток, десантник.– Комбат?– Был комбатом, сейчас вышел на пенсию, – ответил Борис Рублев на реплику второго.– Ну, ты их и отделал, майор! – с восхищением сказал лейтенант.– Да нет, они сами виноваты. Я попросил уступить дорогу.– А они? – поинтересовался лейтенант.– А они не захотели, – улыбнулся отставной майор и тут же резко обернулся, глянул на дверь кухни, откуда слышался свист чайника. – Чайку свежего, мужики, не хотите? Как раз закипел.– Это ваша квартира?– Да, моя.– Ясно, ясно… – лейтенант отдал Борису Рублеву его документы и с уважением посмотрел на бывшего комбата. – Двоих, комбат, пришлось завезти в больницу, а двое сами добрались.– Домой добрались?– Нет, в больницу.– Да, немного перестарался.– Впервые такое вижу, Борис Рублев криво улыбнулся. Омоновцы посмотрели на широкоплечего мужчину с уважением.– Чем ты сейчас занимаешься? – спросил старший лейтенант.Комбат пожал широкими плечами, и татуировка на левом плече вздрогнула. Казалось, парашютик, мастерски выколотый, раскрылся еще шире.– Пока безработный, ищу чем заняться.– Так идите к нам, товарищ майор! – сказал тот омоновец, который был помоложе.– К вам в ОМОН? Это что, ходить и ловить всяких пьяниц, участвовать в разборках? Нет, такое не по мне. Я привык иметь дело с конкретным врагом, и к тому же я привык не разбираться в средствах. Не умею я выбирать их, а действую тем, что есть под рукой.– Понятно. Но от этой привычки вы, товарищ, майор, можете отвыкнуть. Нас жмут со всех сторон: стрелять нельзя, бить нельзя.– Но вы же и стреляете, и бьете? – вновь криво усмехнулся комбат, трогая ладонью кровоточащую ссадину на щеке.– Это они вас так? – осведомился лейтенант.– Они, а кто же!– Вот мерзавцы! Соберутся в стаи, а потом от них спасу нет.– Это точно, похожи на брошенных хозяевами собак, – сказал отставной майор, но в его голосе не было и йоты самого минимального страха перед парнями, шатающимися по ночам и не дающими спокойно жить мирным обывателям, к которым внезапно оказался причислен и он сам.Рация, висевшая на поясе у старшего лейтенанта, вдруг ожила. Лейтенант взял ее в руку и поднес ко рту.– Седьмой слушает! Седьмой слушает!– …– Да-да, звездочка, я понял.– …– Да, мы разобрались. В общем-то, они сами во всем виноваты.– …– Сейчас выезжаем.– …– Да-да, немедленно! Какая улица? Короленко?– …– Да, будем!После крепких мужских рукопожатий старший лейтенант милиции и два омоновца покинули квартиру Бориса Рублева на шестом этаже многоквартирного девятиэтажного дома. Дверь захлопнулась.Отставной комбат повернул ключ и неудовлетворенно вздохнул. Он вышел на кухню, долго возился, крепко заваривая чай, затем подался в ванную. Он почти минуту смотрел на свое отражение в овальном мутноватом зеркале, на небритое усталое лицо, на немного запавшие, пронзительно-голубые глаза.– Да, зацепили, однако, мерзавцы! Такую фотографию испортили!Но вместо того, чтобы расстроиться, Борис Рублев самодовольно улыбнулся и посмотрел на свои крепкие белые зубы. Затем снял с полки большую бутылку, в которой еще плескалось изрядное количество дешевого одеколона, налил жидкость в ладонь и растер щеки. Сильные ссадины оказались не только на правой щеке, на лбу также краснели два шрама, кровь на них уже запеклась.«Скорее всего, ногтями», – подумал Борис, ощущая, как спирт начал разъедать раны и остро пощипывать, словно бы лицо покалывали маленькими тоненькими иголками.– Больно, черт побери, – сам себе сказал комбат и принялся похлопывать ладонями по щекам, ощущая приятный холодок.Наконец-то боль успокоилась, комбат осмотрел свои кулаки. Кое-где на пальцах тоже оказались ссадины. Он и их обработал одеколоном."Вот теперь полный порядок. Можно попить чайку и лечь спать. А утром? – задал он себе вопрос и тут же на него ответил:– Будет день, будет пища. Может, чего и принесет хорошего новый октябрьский день. Вот только погода мерзкая… Ветер, дождь… Еще пару дней и снег повалит, мокрый, липкий, противный".Плохую погоду комбат не любил. Это была профессиональная привычка, такая, которая присуща всякому, кто связан с погодой напрямую. Ведь ему часто, – он и сам даже не мог вспомнить, если бы и захотел, как часто – приходилось прыгать с парашютом. А как известно, в плохую погоду, когда не видно ни зги, когда низкая облачность, самолеты и вертолеты не летают. А когда дует пронзительный сильный ветер, прыгать с парашютом вообще опасно. Смертельно опасно, но он прыгал.Комбат хорошо помнил тот страшный случай, произошедший с ним и его ребятами там, в далеком теперь Афганистане, в то дурацкое время, когда он еще не был комбатом, а был простым ротным. Но уже тогда солдаты называли его Иванычем, ласково и по-свойски. Так вот, там однажды пришлось прыгать на горное плато. Синоптики пообещали неплохую погоду, но когда вертолеты поднялись в воздух и уже были над местом высадки, когда открылась рампа и были защелкнуты карабины парашютов на стальном тросе, Борис Рублев шкурой почувствовал, а может быть, каким-то иным чувством, что прыгать сейчас крайне опасно. И он сказал своим бойцам, пытаясь перекричать рев двигателей:– Ребята, будьте осторожны! Что-то не так, что-то мне не нравится эта погода.Хотя небо было бирюзово-синим и на нем не виднелось ни единого облачка, комбат почувствовал, что там, за бортом, происходит что-то неладное. И действительно, когда над ними раскрылись купола парашютов, когда они опустились метров на сто – сто пятьдесят, стремительный ветер понес десантников прямо на острые каменные утесы, желтовато-белые от яркого солнца. Из его роты тогда двенадцать человек погибло, разбившись о камни. И Борис Рублев хорошо помнил изувеченные тела, которые приходилось снимать со скал, доставать из узких расщелин, искать, надеяться и находить мертвых ребят, на несколько километров разнесенных ветром от того места, где рота планировала высадиться.«Больше никогда, – сказал тогда себе командир десантной роты, старший лейтенант Борис Рублев, – не буду таким опрометчивым и буду доверять внутреннему чувству больше, чем приказам и обещаниям командиров, буду полагаться на подсказки, появляющиеся в душе».Сотни раз приходилось прыгать и в плохую погоду, и ночью, и на горные утесы, и в каменистую пустыню, где о воде и тени можно лишь мечтать, а командиру батальона Борису Ивановичу Рублеву тот случай навсегда врезался в память, навсегда остался в сознании. И вину за смерть парней Борис Рублев возложил на себя, на свою совесть. Больше он никого не винил.Ведь и он сам не смог предвидеть, что спокойный на высоте полутора километров воздух способен поближе к земле мчаться с бешеной скоростью.На кухне было тепло и уютно. Комбат устало сел к столу, подвинул к себе чашку с круто заваренным чаем и обнял ее ладонями, ощущая приятное тепло.– Да, уже ночь, – сказал комбат, – хотя какая мне разница, ночь, день или утро? Все равно не знаю, чем заняться.Может, завести собаку? Может, это меня успокоит, привяжет к дому?Борис Рублев никогда не чувствовал себя привязанным к дому. Вообще понятие «дом», как таковое, для него не существовало. Он привык за долгие годы армейской службы переезжать с одного места на другое, нигде надолго не останавливаясь, не задерживаясь. Да и вопрос о доме никогда для него не существовал.Москва, Россия – вот и весь дом. А родственниками и самыми близкими людьми для комбата всегда были его подчиненные. Вот за их жизнь, за их здоровье комбат переживал всегда больше, чем за свою собственную безопасность или собственное благополучие. Денег он не накопил, да никогда к этому и не стремился. Зато отношение ребят к комбату было таким, что за него можно было отдать все: благоустроенную квартиру, напичканную аппаратурой и дорогой мебелью, и даже жизнь, которой сам комбат в общем-то не сильно дорожил. Может, поэтому и остался жив, хотя не раз и не два подставлял он свою голову под всевозможные неприятности, а тело – под пули и осколки.«Ребята… Ребята… Как без вас тяжело, как я к вам привык!» – комбат прикрыл глаза.И тут же в его воображении длинной, бесконечной чередой пронеслись лица его подчиненных, его парней, тех, с которыми вместе приходилось преодолевать невероятные препятствия, приходилось выпутываться из таких сложных ситуаций, что дальше некуда. Это были веселые, грустные, печальные, улыбающиеся, хохочущие, плачущие, стонущие, страдающие от тяжелых ран, но.., человеческие лица. Комбат видел их так ясно, словно сейчас шел перед строем, перед своим батальоном.Неважно, что многие из ребят погибли, многих он никогда больше не сможет увидеть, похлопать по плечу, не сможет на них прикрикнуть, пригрозить своим огромным кулаком или просто помахать указательным пальцем пред носом задумавшегося о доме безусого паренька из-под Ростова или Тулы, из Киева или из Караганды."Да, ребята, как мне без вас тяжело! – комбат поднял чашку с чаем и сделал глоток. – Эх, ребята, ребята, были бы вы сейчас рядом со мной, я бы знал что мне делать. Вернее, оно само получилось.., нашлось бы дело даже без моей воли. Я должен был бы думать о вас, как спасти, как не погубить ваши жизни. Ведь каждая жизнь – это частичка моей судьбы, маленькая, болезненная, вечно саднящая. И, наверное, мое сердце все состоит из ран. Ведь сколько людей не вернулись домой, не встретились со своими родителями! Гробы, гробы…Уносили их вертолеты, увозили машины, и мне хотелось плакать, реветь, выть, как бешеному волку, потерявшему на этой земле все. Но приходилось сжимать зубы, сжимать кулаки и не подавать виду, а затем снова идти в бой. Задания же надо было выполнять. Я сам выбрал такую судьбу, и теперь мне ничего не остается, как быть вашим отцом и трястись за ваши жизни, оберегать вас и от шальных пуль, и от опрометчивых поступков".Комбат устало поднялся, почувствовал, как хрустнули суставы. Вытащил из кармана куртки блокнот и принялся неторопливо перелистывать страницу за страницей. И каждая страница была исписана фамилиями, адресами, телефонами. А рядом с очень многими фамилиями стояла жирная черная точка. И эта черная точка говорила Борису Ивановичу Рублеву больше, чем самое длинное сообщение: этих парней уже не вернуть, их уже нет и никто и никогда их не сможет воскресить. И никогда больше комбат не улыбнется, глядя в их открытые лица, никогда не пожмет их руки. И единственное, что ему остается, так это до конца дней нести в своей измученной душе страшную тяжесть потерь.Все они, каждый из них становился ему, Борису Рублеву, родным и близким, почти сыном.И за каждого он трясся, за каждого боялся, переживал, но, тем не менее, посылал в бой под пули, на минные поля, вместе с ними прыгал и ночью, и днем, выполняя самые сложные операции. Он был военным, он сам избрал для себя такую судьбу. И нечего сейчас было пенять на то, что случилось. Случилось и случилось, изменить уже ничего невозможно.А ведь многие из тех, кто служил под его началом, сейчас, наверное, живы и здоровы, наверное, занимаются делами, наверное, у многих есть семьи, жены, дети, квартиры. И они, может быть, уже забыли обо всем, что когда-то являлось их жизнью.– Нет, нет! – тут же громко сказал комбат, и его голос прозвучал в пустой квартире гулко и тревожно.«То, что было, забыть невозможно! Это никогда не уходит, оно остается навсегда. Оно сидит в памяти, сидит в сердце, как осколок снаряда или мины, и постоянно болит, постоянно напоминает о себе. Вот и сегодня стоило мне увидеть автомат на груди омоновца, как мои пальцы тут же сжались. Я же привык к автомату, наверное, так, как писатель привыкает к авторучке».Комбат еще пару раз прошелся по кухне, посмотрел в черное незашторенное окно на угольно-темное небо, с краев подсвеченное каким-то странным флуоресцирующим сиянием, и подумал о том, что его жизнь кончена. Он сам ушел из армии, сам решил свою судьбу – решил окончательно и бесповоротно, как решал он все, что ни делал в жизни.«Туда мне дороги нет. Но если повезет, может быть, я смогу найти свою узкую тропинку и идти по ней. Но куда идти? Надо просто жить, и тогда судьба меня вывезет, а мое существование вновь обретет смысл».Комбат разделся и рухнул на постель лицом вниз, мгновенно уснув. Сработала многолетняя привычка, что-что, а привычки его никогда не подводили. Глава 2 Два джипа с тонированными стеклами мчались по дороге на Москву. Из Питера машины выехали на рассвете, и во второй половине дня водители планировали оказаться в столице России, там, где их ждут. В каждом джипе было по четыре человека. Все это были крепкие, широкоплечие парни. В джипах имелись рации, и вооруженные люди время от времени переговаривались, хотя и без того водители видели друг друга. Они никому не позволяли вклиниться между черными джипами фирмы «тойота». Да, впрочем, это сделать было довольно сложно, потому что машины неслись на предельной скорости. Стрелки спидометров скакали от «120» до «160».
1 2 3 4 5 6