Сальвадор Дали.
Дневник гения.
перевод с ? - ?
Предисловие
Сальвадор Дали родился в 1904 году в испанском городе Фигерасе, в семье
нотариуса. В 1929 году он присоединился к сюрреалистическому движению и
вскоре стал одним из самых выдающихся его представителей. Яркая
театральность и способность поражать в сочетании с технической
виртуозностью сделали его противоречивой фигурой. Однако сегодня Дали
признан одним из крупнейших новаторов искусства двадцатого столетия. Его
энергия и изобретательность проявились в самых разных формах: он выполнял
эскизы ювелирных украшений, оформлял витрины, принимал участие в
театральных постановках и создании кинофильмов, проиллюстрировал популярную
книгу "Песни Мальдорора" Лотреамона. Он написал две автобиографии "Тайная
жизнь Сальвадора Дали" и "Дневник гения", новеллу "Скрытые лики", которые в
переводах известны во всем мире.
Жизнь Сальвадора Дали связана с Испанией, Францией и США. Его жена Гала,
которую он часто писал и которой он посвятил свой "Дневник гения", до него
была замужем за Полем Элюаром.
Посвящаю эту книгу моему гению - Гала Градива, Елене Троянской, Св. Елене,
Гала, Галатее Плачида.
Пролог
Один человек отличается от другого больше, чем разнятся два животных разных
видов. Мишель де Монтень
Со времен Французской революции начало распространяться ошибочное суждение
о том, что гений во всех отношениях (кроме его творчества) -- более или
менее обычный смертный. Это обман! И если это обман по отношению ко мне -
высочайшему гению нашего времени, гению истинно современному, это тем более
обман по отношению к тем, кто, подобно божественному Рафаэлю, воплотил
самый гений Ренессанса.
Эта книга призвана доказать, что повседневная жизнь гения, его сон и
отправления, его восторги, его пища, болезни, кровь, его жизнь и смерть
существенно отличаются от того, что свойственно всему прочему человечеству.
Это уникальная книга, ибо это первый дневник, написанный гением. Более
того: она написана гением, которому удалось жениться на гениальной Гала -
женщине, единственной в своем роде.
Разумеется, всего здесь не охватить. В этом дневнике, описывающем мою жизнь
с 1952 по 1963 год, есть некоторые пробелы. По моему настоянию и соглашению
с моим издателем, записи разных лет и отдельных дней в настоящее время не
опубликованы. Демократическое общество не готово к появлению таких
сокрушительных откровений. Неизданные части появятся позднее, в следующих
восьми томах первого издания "Дневника гения", если позволят
обстоятельства. В ином случае они появятся во втором издании, когда Европа
уже реставрирует традиционную монархию.
А теперь, дорогие читатели, предлагаю вам затаить дыхание и внимать тому,
что я расскажу об атоме Дали. Столь уникальны, удивительны и одновременно
абсолютно правдивы события, которые сейчас будут изложены, что они,
естественно, становятся дневником гения, достоверным дневником вашего
покорного слуги.
Дали.
1952
МАЙ
Порт Льигат
Это герой, который восстает против отцовского авторитета и подавляет его.
Зигмунд Фрейд
Приступая к написанию нижеследующего, я надеваю фирменные кожаные туфли,
которые никогда не способен был носить подолгу, ибо они ужасно жали. Обычно
я надеваю их перед чтением лекций. Мучительная теснота, стискивающая ноги,
возбуждает мои ораторские способности до предела. Острая, нестерпимая боль
заставляет заливаться соловьем или петь подобно неаполитанским певцам, что
тоже носят чрезмерно тесную обувь. Сильное внутреннее физическое
напряжение, гнетущая пытка, производимая фирменными башмаками, побуждают
меня к изречению чистых и высоких истин, вызванных к жизни предельной
болью, терзающей ноги.
Итак, я надеваю ботинки и начинаю писать, не торопясь, как мазохист, всю
правду о моем изгнании из сюрреалистического движения. При этом я не имею в
виду клеветнические измышления, брошенные в мой адрес Андрэ Бретоном,
который не может мне простить, что я был крайним (ортодоксальным)
сюрреалистом. Это необходимо для того, чтобы когда-нибудь, когда я
опубликую эти страницы, можно было понять, что происходило в
действительности. Ради этого я должен обратиться к своему детству. Я
никогда не был обычным средним учеником. То я производил впечатление вообще
неподдающегося обучению абсолютного тупицы, то набрасывался на учебу с
поражающим всех неистовством и рвением. Но пробудить мое усердие можно
было, лишь предложив что-нибудь для меня привлекательное. Когда же
пробуждался аппетит, во мне просыпался неутолимый голод.
Мой первый учитель дон Эстебан Трейтер внушал мне, что Бога нет. Тоном, не
допускающим возражений, он говорил, что религия - это "занятие для женщин".
Хотя я был очень молод, эта мысль была мне симпатична и казалась
поразительно верной. Ежедневно я находил подтверждение ее истинности в
собственной семье, ибо ходили в церковь только женщины, отец же уклонялся
от этого, считая себя вольнодумцем. Особо ценя свободу мыслей, все, что
произносил, он разукрашивал страшными, цветистыми ругательствами. Когда
кто-нибудь осмеливался возразить ему, он цитировал афоризм своего друга
Габриэля Аламара: "Ругательство - лучшее украшение каталанского языка".
Я уже пытался как-то подробно описать трагическую судьбу отца. Она достойна
Софокла. Действительно, мой отец был человеком, не только вызывавшим не
только мое восхищение, но и желание подражать, несмотря на то что я
заставил его тяжко страдать. Я молил, чтобы Господь сохранил его, и думаю,
что он услышал меня, ибо последние три года жизни отца прошли под знаком
глубокого религиозного кризиса, который принес ему утешение. В этот период
детства, когда ум мой жаждал знаний, я брал в библиотеке отца только книги
по эстетике. Просматривая их, я настойчиво искал и не находил доказательств
того, что Бога нет. С невероятным терпением я читал энциклопедистов,
которых теперь считаю невыносимо скучными. Каждая страница "Философского
словаря" Вольтера являла мне доказательства несуществования Бога.
Первое знакомство с Ницше глубоко потрясло меня. Прибегая к черно-белым
тонам, он дерзко утверждал: "Бог умер!" Как?! Меня учили, что Бога нет, а
теперь мне говорят, что Он умер. Так возникли первые сомнения. На мой
взгляд Заратустра был истинным героем, величие души которого восхищало
меня, но ребячество подводило его. И я, Дали, мысленно стремился вперед.
Когда-нибудь я поднимусь выше! Через день после того, как я впервые прочел
"Так говорил Заратустра", я уже все решил для себя относительно Ницше. Это
был слабовольный человек, вполне беспомощный для того, чтобы сойти с ума. В
этих раздумьях и родился первый девиз, который стал темой всей моей жизни:
"Вся разница между сумасшедшим и мной состоит в том, что я не сумасшедший!"
Мне понадобилось три дня, чтобы освоить и законспектировать Ницше. В
результате этого пиршества только одна черта личности философа захватила
меня - его усы! Позже Федерико Гарсия Лорка, восхищенный усами Гитлера,
скажет: "Усы - трагическая константа в лице человека". И в том, что
касается усов, я вознамерился превзойти Ницше! Мои усы не будут
подавленными, катастрофическими, отягощенными вагнеровской музыкой,
аморфными! Нет! Они будут тонко очерченные, империалистические,
ультрарационалистические, указующие, как вертикальный мистицизм, как
вертикальные испанские синдикаты.
Вместо того, чтобы укрепить мой атеизм, Ницше вверг меня в сомнения
мистического свойства, достигшие кульминации в 1951 году, когда я написал
свой манифест; но, с другой стороны, его личность, философская система, его
бескомпромиссное отношение к слезливым и стерильным добродетелям
христианства способствовали становлению моих антисоциальных инстинктов и
отсутствию родственных чувств, а во внешнем проявлении - трансформации моей
наружности. После чтения "Заратустры" я отпустил баки, покрывшие щеки, и
отрастил, как у женщины, свои смоляно-черные волосы. Ницше пробудил во мне
идею Бога. Но образа, которым он заставил меня восхищаться и которым я
стал, было довольно, чтобы моя семья отвернулась от меня. Отец изгнал меня
за чрезмерно усердное изучение и слишком буквальное следование
атеистическим и анархическим учениям его книг - оттолкнул, ибо не мог
вынести моего превосходства над ним в чем бы то ни было, особенно с тех
пор, когда мои проклятия стали ядовитее его.
Четыре года, предшествовавшие моему изгнанию из семьи, ушли на неуклонное и
крайнее "духовное падение". Для меня эти четыре года были поистине
ницшеанскими. В этот период я попал в тюрьму в Героне, за то, что одна из
моих картин, показанных на осенней выставке в Барселоне, была отвергнута за
непристойность, за то, что я писал подписанные мной и Бюнюэлем
оскорбительные послания ученым и всем известным людям Испании, в том числе
нобелевскому лауреату Хуану Рамону Хименесу. В большинстве случаев эти
выпады были совершенно незаслуженными, но я таким способом надеялся
утвердить свою "волю к власти" и показать, что неуязвим для раскаянья.
Воплощением супермена для меня стала женщина - суперженщина Гала.
Когда сюрреалисты увидели в доме моего отца в Кадаке картину, которую я
только что закончил и которую Поль Элюар назвал "Мрачная игра", они были
шокированы наличием в изображении непристойных анальных элементов. Особенно
протестовала против моей работы Гала, протестовала с отталкивающей
горячностью, которую с тех я пор обожаю. Я был готов присоединиться к
сюрреалистическому движению. Я основательно изучил, проанализировав до
мельчайших подробностей, их лозунги и сюжеты. Я усвоил, что точка должна
фиксировать идею спонтанно, без вмешательства рационального, эстетического
или морального контроля. И теперь, когда я с самыми добрыми намерениями
собрался войти в состав группы, они решили ограничить меня, как это уже
случилось в моей семье. Гала первая предостерегала меня, что среди
сюрреалистов на меня будет наложено такое же вето, что и всюду. И говорила,
что в конечном счете все они буржуа. Моя творческая мощь, предрекала она,
позволит мне держать дистанцию по отношению ко всем художественным и
литературным движениям. Прислушиваясь к голосу своей интуиции, которая в то
время была точнее моей, она говорила, что оригинальность моего метода
параноико-критического анализа позволила бы любому из сюрреалистов
организовать самостоятельную школу. Мой ницшеанский динамизм мешал
прислушаться к Гала. Я категорически отказывался считать сюрреалистов
очередной литературно-художественной группировкой. Я верил, что они
способны избавить человека от тирании "практического, рационального мира".
Я намеревался стать Ницше иррационального. Последовательный рационалист, я
знал, чего хочу. Я не собирался подчиниться иррациональности, ее
нарциссизму и пассивности, в которых погрязли другие. Я был занят как раз
совершенно противоположным: боролся за преодоление иррационального. В то
время иррациональное начало завладело моими друзьями; как и многие другие,
включая Ницше, они поддались романтической слабости.
Освоив, наконец все, что было опубликовано сюрреалистами, вдохновленный
Лотреамоном и маркизом де Садом, вооруженный иезуитской добродетелью, я
вошел в группу с решимостью стать как можно скорее ее лидером.
Я воспринял сюрреализм буквально, игнорируя дискуссии вокруг крови и
экскрементов. С тем же усердием, с каким я старался стать законченным
атеистом, читая книги отца, я стал так прилежно изучать сюрреализм, что
вскоре стал "интегральным сюрреалистом". До такой степени, что в конце
концов был изгнан из группы, ибо был слишком сюрреалистом. Причины этого
изгнания, полагаю, были те же, что и при отлучении от семьи. Гала-Градива,
"подвижница", воплощение "безупречной интуиции", вновь оказалась права.
Теперь можно сказать, что среди всех фактов моей биографии только два
нельзя объяснить моей "волей к власти": первый - моя вера, которую я заново
открыл в себе в 1949 году; второй - тот, что Гала всегда оказывалась права,
предсказывая мое будущее.
Когда Бретон открыл мою живопись, его шокировали непристойности, которыми
были усеяны мои полотна. Это удивляло меня. Я изображал человеческие
нечистоты, которые с психоаналитической точки зрения можно трактовать как
счастливый символ богатства, золота, которое, к счастью, постоянным потоком
сыпалось на меня. Я пытался уверить сюрреалистов, что именно изображение
непристойного принесет успех движению. Я мог привести примеры из
иконографии всех времен и цивилизаций: курица, несущая золотые яйца,
кишечные муки Данаи, осел с золотым пометом. Они не верили мне. Тогда я
принял решение. Раз они не соглашаются с изображением нечистот, я
великодушно предложил отдать все сокровища мне. Анаграмма, составленная
спустя двадцать лет Бретоном, "Avida Dollars" могла появиться уже тогда.
Недели, проведенной с сюрреалистами, было достаточно, чтобы понять, что
Гала была права. Они в какой-то мере терпели мои непристойности. С другой
стороны, на что-то было наложено "табу". Здесь я встретился с теми же
запретами, с которыми столкнулся в своем семейном кругу. Изображать кровь
мне разрешили. Можно было добавлять немного нечистот. Мне было разрешено
изображать половые органы, но запретили анальные фантазии. Они предпочитали
лесбиянок гомосексуалистам. Можно было предаваться садизму, использовать
зонтики, швейные машины, но никаких непристойностей и религиозных
элементов, даже мистики!
Я уже говорил, что стал стопроцентным сюрреалистом. Радея о чистоте
совести, я решил довести свой эксперимент до логического конца. Я был готов
действовать с таким средиземноморским параноидальным лицемерием, на
которое, по своей порочности, был способен только я. Мне необходимо было в
то время совершить максимум грехов, несмотря на то, что я был под глубоким
впечатлением от поэмы "Иоанн Креститель", которую слушал во вдохновенном
исполнении Гарсиа Лорки. Я предчувствовал, что тема религии позднее войдет
в мою жизнь. Подражая Св. Августину, который не отказывал себе в
оргиастическиких наслаждениях и распутстве и одновременно возносил молитвы
к Господу, я взывал к небесам, приговаривая: "Ну, еще чуть-чуть..." Прежде
чем моя жизнь стала такой, как сейчас,- примером аскетизма и добродетели, я
держался за свой иллюзорный сюрреализм полиморфного искажения, стремясь
продлить его хоть на несколько мгновений, подобно спящему, пытающемуся
удержать последние минуты дионисийского сна. Ницшеанский Дионис, как
терпеливый наставник, сопровождал меня повсюду, и я не заметил, как на его
руке появилась повязка со свастикой.
Я никогда не мешал своему богатому и гибкому воображению приносить самые
неожиданные плоды. Но они служили лишь подтверждением врожденного безумия.
Вот почему я достиг большого успеха даже тогда, когда был лишь частью
сюрреалистического движения, каждодневно завоевывая признание своей идеи
или образа, который якобы "сюрреалистической манере" не соответствовал. В
действительности, я предпочитал поступать против их желаний. Им не
нравились анальные зоны - я старался надуть их и изобразить множество
таковых, в основном в макиавеллиевском духе, тщательно вуалируя. Если я
создавал сюрреалистический "объект", в котором фантазии подобного рода
отсутствовали, то символическая его функция носила анальный характер.
Чистому и пассивному автоматизму я противопоставил активный импульс своего
метода параноико-критического анализа. К тому же я противопоставлял
энтузиазм Матисса, абстрактные тенденции и ультрарегрессивную
разрушительную манеру Мейссонье. Чтобы внести изменения в мир обычных
бытовых форм, я занялся созданием предметов быта "в стиле 1900" годов,
образцы которого коллекционировали мы с Диором; увиденные "новым взглядом",
они когда-нибудь вернутся к нам.
Тогда же, когда Бретон ничего не хотел слышать о религии, я стремился,
разумеется, создать новую религию, которая будет одновременно садистской,
мазохистской и параноической. Идея этой религии пришла мне в голову после
чтения работ Огюста Конта. Может быть сюрреалисты смогут достичь того, чего
не смогли добиться философы. Но прежде всего я должен был привлечь к
мистицизму будущего верховного жреца новой религии - Андрэ Бретона. Я
пытался объяснить ему, что идеи, которые мы проповедуем, верны, но их
необходимо дополнить элементами мистического и религиозного характера. Я
полагал, что теперь мы вернемся к концепции апостольской
романо-католической религии, которая постепенно начала завладевать мною.
1 2 3