Какие у него были руки! И ведь такую фигуру он приобрел не на тренажерах в спортивных залах. Тело ему сделал на рудниках и в лагерях наш диктатор. Судьба трудная, яркая. Но ведь не зря говорят: «Не пройдя того ужаса, я бы не был так обогащен». Люди, прошедшие тот ад, как правило, очень стойкие, умеющие ценить жизнь.
Одна из наших последних встреч с Вацлавом Яновичем произошла в троллейбусе. Он ехал в СТД. Я спросила: «Вац, как же ты?» – «С горем пополам добираюсь». – «Как ты живешь?» Он ответил: «Лиля, слепым быть интересно, – даже в этом состоянии, когда человек теряет зрение, он нашел что-то новое. – Ты знаешь, я сейчас в основном слушаю записи, классику. Различных чтецов. Так интересно! Всю жизнь, всю природу воспринимать только на слух. Как много нового я узнал!»
Таким сильным, мужественным был этот человек, который жизнь отдал искусству и театральную судьбу передал сыновьям.
Раиса Батурина
Вацлава Яновича пригласил в наш театр замечательный режиссер Мейер Абрамович Гершт. Но еще до этого мои друзья из Саратова писали мне: «Имей в виду, к вам едет чудесный артист, Вацлав Янович Дворжецкий. Мы очень жалеем, что он от нас уезжает, так как он прекрасный актер и человек. Обрати внимание».
И вот – наша первая встреча.
Выглядел он прекрасно: высокий, стройный, подтянутый, хорошая спортивная фигура. Я сразу подумала: вот, наверное, наш герой. Однако в нашем театре он начал не с главных ролей. Вацлав Янович был удивительный мастер эпизода. Даже в эпизоде было видно, что Дворжецкий большой актер.
Он вел себя очень скромно. Я знала, что его судьба была трагичной, что он пережил ГУЛАГ, но сам он никогда об этом не говорил. И никогда ни о чем в театре не просил. И, разумеется, не просил ролей.
Актер должен иметь ощущение полноты жизни, только тогда на него интересно смотреть. Дворжецкий обладал завидным ощущением жизни. Ведь как жизнь его била, как била, бедного, но он не потерял остроты чувств. И какова бы ни была эта жизнь, он так ее любил! Мы были на гастролях в Ленинграде. Вацлав Янович меня и еще одну актрису возил по окраинам, показывал нам какие-то травки (я и названия-то их не знаю) и рассказывал о них с редкостным увлечением и любовью. О пчелке тоже мог рассказывать долго и увлеченно. И человеческое горе, и радость он чувствовал очень тонко, поэтому с ним легко было говорить. Я звала его Вацлавик и Дворж: «О, Дворж приехал!»
Мы играли с ним в пьесе «Орфей спускается в ад». Он был замечательным партнером, очень помогал мне. Здесь надо вот что отметить: Вацлав Янович любил и умел гримироваться, был удивительным мастером грима, а в наше время на это мало обращают внимания. Он играл Джейба Торренса, человека страшного, жестокого. Мы репетировали финальную сцену, он спускался с лестницы, я бежала ему навстречу: «Смерть, я не боюсь тебя!»
Я сказала ему:
– Вацлавик, ты должен быть похож на смерть, а ты такой красивый.
В ответ он только засмеялся.
А когда началась генеральная репетиция, он сделал грим. Это было что-то страшное. Я сразу испытала подлинный ужас. Но дело было не только в гриме. Он помогал мне вжиться в роль, углубить ее. Не каждый актер может так работать на сцене, постоянно помогая партнеру. От Вацлава Яновича буквально исходили флюиды.
Он по-настоящему знал жизнь, в роли у него всегда чувствовалась прожитая судьба. Дворжецкий был глубоким актером, внутренне, от истоков постигал образ. Замечательно читал стихи и прозу. Сыграл много отрицательных ролей – с такой-то внешностью, с такими чудными «говорящими» глазами.
Это ведь не просто фраза: глаза – зеркало души. Они могут и приласкать, и обидеть. У Вацлава Яновича глаза были очень выразительные: огромные, голубые, обычно смеющиеся.
Он никогда ни о ком не говорил со злобой. В его характере было заложено стремление прощать. Может быть, он и не простил советской системе того, что с ним сделали, но на людях за грехи власти не отыгрывался.
Дворжецкий скептически относился к разным канцелярским бумажкам, удостоверениям. Мне, например, не дали удостоверения, что я была во фронтовых артистических бригадах, и я это переживала. Пожаловалась ему. А он мне:
– Глупая ты все-таки. Неужели тебе нужна эта бумажка? Ты ведь жалеешь, что тебе деньги не дают. Наплюй!
А сам на своем юбилее появился в балахоне из мешковины, а все почетные грамоты нашиты на задницу!
В нашем репертуаре бывали такие спектакли, названия которых я и не вспомню сейчас. В пьесе под названием, кажется, «Куда текут реки» я играла большого партийного деятеля, а Вацлав Янович – прохиндея Сидорцева, инженера горкомхоза. И вот вся моя роль – как передовица из газет того времени (это был пятьдесят восьмой год).
Я ему говорю:
– Вацлавик, я свою роль сыграла! Он смеется:
– Как это?
– Всю передовицу в газете наизусть выучила! Он так надо мной хохотал!
С ним хорошо было играть, он умел радоваться за партнера. После спектакля обнимет, поцелует: «Ты молодец, что все поняла!»
Вместе мы играли в спектаклях «Фальшивая монета», «Ричард III», «Дачники». Он был актер очень тонких и выразительных красок. Исключительно хорош он был в спектакле «Юпитер смеется», где его партнерами были Владимир Самойлов, Эра Суслова и Лилия Дроздова. Спектакль этот прекрасно принимали зрители не только в Горьком, но и на гастролях. В Ленинграде, например, зрители очень долго артистов не отпускали со сцены. Кричали «браво» и даже «ура».
В театре его любили все: и артисты, и гримеры, и парикмахеры, и рабочие. От него шло столько ласки, обаяния, без которого ему невозможно было сыграть даже отрицательного героя. И от Дворжецкого пошла еще такая отличная традиция: в Доме актера за чашкой чая он собирал «стариков» (старых актеров, ветеранов), и они там общались. Его все вспоминают с благодарностью.
Дворжецкий был актер от Бога, родился актером. И при этом не имел никаких званий (лишь в конце жизни он стал народным артистом России), потому что был когда-то репрессирован.
Я считала его своим другом, хотя дома у него не бывала.
В моей жизни был трагический момент, когда умерла внучка. Вацлав Янович был знаком с нашей семьей. И я его как-то спросила: «Как мне быть?» Он ответил: «Ты в Бога веришь?» Я говорю: «Не знаю». Нас ведь воспитывали атеистами. Тогда он мне сказал: «Вот я какую молитву читаю. «Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя…» Это молитва оптинских старцев. Я у него переписала и выучила и теперь читаю.
Вацлав очень любил и умел делать подарки. Дарил радость, даже когда самому было тяжело, плохо.
Вот эпизод, который запомнился навсегда. Я готовилась к своему юбилею: 75 лет, 55 лет в театре. Директор театра лежал в больнице, и некому было мне помочь. Я со слезами пошла к Вацлаву: «Что же мне делать?»
Он подсказал, к кому обратиться, и мне помогли. Конечно же, я пригласила его гостем на юбилей, и какой же он мне сделал подарок!
Объявляют: юбиляршу поздравляет Вацлав Янович Дворжецкий.
До того он сидел в зале. И вот взлетает, словно юноша, по лесенке на сцену. А сам красивый, неизменно подтянутый, и борода большая серебряная, как у патриарха.
Я кинулась ему навстречу, протянула руки, ведь он уже был совсем слепой. Я хотела ему помочь, но Дворжецкий жестом, исполненным достоинства, отвел мою руку и поднялся на сцену сам. Я растерялась. Сценарий вечера был известен, я со всеми репетировала. И тут вдруг слышу собственный голос!
Вацлав Янович выбрал сцену из спектакля «Дачники» и где-то нашел фонограмму. Мы играли в нем вместе: я – Юлию, он – Суслова.
Мои реплики звучат по радио, а он произносит свои, отвечает живым голосом.
Это было для меня самое дорогое поздравление. Зрители тоже приняли его очень тепло и долго нам аплодировали И все признали, что это из всех поздравлений лучшее.
И еще это был его последний выход на сцену в 1993 году. В том же году Вацлава Яновича не стало.
Я его любила как большого актера и человека.
…Когда я стояла перед его гробом, то не могла выступить, не могла найти слов. Словно чувствовала какую-то вину. Мне казалось, что с его уходом из нашего театра уходит справедливость, правда. Уходит настоящий человек.
Самое дорогое – когда годы проходят, а человек остается в памяти. Вацлав Янович Дворжецкий остался в памяти у многих.
Александр Панкратов-Чёрный
НАРОДНЫЙ АРТИСТ РОССИИ
В 1965 году я поступил в Горьковское театральное училище. С начала учебы мы, студенты, получили возможность не только посещать каждый вечер театр, смотреть спектакли, но и принимать участие в некоторых постановках, где требовалось большое количество массовки или групповки, автоматически став артистами «миманса». Среди моих однокурсников больше всех повезло мне – доверили крохотную рольку гонца к Ричарду III, который в последнем акте выбегает из-за кулис со «страшным известием»: «О, мой король! Уж Ричмонд близок!..» И так далее, сейчас уже не помню, что там вложил в мои уста великий Шекспир.
Студенты, а многим из нас было по 15-17 лет, имели счастье оказываться на сцене театра, в кулуарах, гримерных с такими (для нас великими) артистами, как Н. А. Левкоев, В. И. Разумов, Н. С. Хлибко, В. Я. Самойлов и, конечно же, Вацлав Янович Дворжецкий. Было фантастически интересно наблюдать за ними, учиться у них, молиться – боготворить. Быть свидетелем, как эти мастера готовятся к спектаклю, одеваясь в сценические костюмы, гримируясь, кто-то – шутя, бросая реплики, подсмеиваясь над коллегой, кто-то – ворчливо, делая замечание костюмерам, кто-то просто возмущаясь, обнаружив чей-то незначительный просчет. Кто-то «травил» анекдоты, вспоминая работу в других театрах, о давно прошедших встречах, знакомствах…
Для нас, молодых, было интересно всё. Я наблюдал за всеми, особенно за В. Я. Дворжецким. Реагируя на всё, что его окружало, он, так мне думалось, при происходящем как бы не присутствовал, хотя реакции его на анекдот ли, на чью-то вспыльчивость или, наоборот, серьезный рассказ всегда были остры, динамичны по характеру проявления, а если говорить о «физике», то это всегда была пластика, выраженная в каком-то неожиданном жесте, в повороте головы или туловища. Почему-то мне казалось, что он был очень музыкален, хотя ни разу не видел его играющим или поющим. Музыкальность жила в его пластике, а может быть, он сам – весь – со своей органикой жил в музыке и в пластике окружающей его среды. Поэтому не случайно ему в театре была поручена роль Александра Блока в пьесе «Вьюга». Он обладал удивительным слухом и прекрасным зрением, эти два качества тратились им нещадно – потому, вероятно, в последние годы и то, и другое было потеряно.
Помню, когда он отмечал получение звания «Народный артист России», был творческий вечер в актовом зале ЦДРИ, и я, выйдя к нему на сцену, заговорил (а для меня присутствие на этом вечере было предметом гордости, тешило мое тщеславие) – я волновался, как мальчик на экзамене. Разве мог я допустить, что мне доведется присутствовать при столь долгожданном событии – долгожданном не Вацлавом Яновичем, а его зрителями, его поклонниками, потому что те, кто искренне относился к театру, к творчеству этого замечательного артиста, мастера, все знали, что власть предержащие не давали ему званий на протяжении всей творческой жизни. Даже после реабилитации эти чинуши, а в этом я уверен, боялись, не смели и не хотели оказывать внимание художнику, который никогда (а я его знал, наблюдал более тридцати лет и знаю, о чем говорю) ни у кого ничего не просил, ни перед кем не «гнулся». Он был горд и независим, если в чем-то и нуждался, так это в «чашечке кофе», чтобы слова сочинять, придумывать, репетировать, путешествовать (черт знает где), снимать свои любительские фильмы, сниматься в кино, смотреть работы коллег и так далее.
Так вот, на сцене ЦДРИ я заговорил и увидел, как он напрягся, чтобы узнать, кто же это. Зрение уже было слабым, если не сказать больше, но слух еще жил, и он, как мне казалось, с неуверенностью и даже детской робостью, боясь из-за своей природной, не выбитой лагерем интеллигентности – не обидеть бы неузнаванием, – проговорил: «Шура?.. Шура… Это же – Шура Панкратов!» – «Да, Вацлав Янович! Это я – Панкратов…» Он обрадовался, как ребенок: не тому, что я здесь оказался, рядом, он и не сомневался, уж если я, узнав, что будет вечер В. Я. Дворжецкого, и я окажусь в Москве, то, естественно, буду присутствовать, участвовать… Он обрадовался тому, что угадал, что – не ошибся… Для него не ошибиться значило больше, чем для любого смертного. Не ошибиться для него имело огромный смысл – философский, важный… Его судьба пережила всю страшную историю России на себе из-за чьей-то «ошибки», оплошности, мелкой гадости. С юных лет, со студенческих, до зрелости эта «история» бросала его со сцены – в барак, от «блатарей» – к интеллигентным людям, от несчастных и униженных – к сытым и хамящим быдлам. Целых пятнадцать лет жизни и потом, после этих пятнадцати страшных лет, столько еще на пути приходилось сталкиваться с подозрительностью, недоверчивостью, завистью и клеветой, но сколько же в этом человеке аккумулировалось доброты, радости, любви и надежды, веры в хорошее, веры в людей. Как много он умел – жить, любить, удивляться, восхищаться и работать, работать, работать. И всё-всё отдавать другим.
Не случайность, а закономерность, что его этапная работа – Лука в пьесе «На дне» М. Горького. Не зря он вышел на сцену ЦДРИ в этой роли, чтобы отметить получение высокого в нашем Отечестве звания. И как органично было явление его бывших товарищей, еще живших, таких же народных, прошедших с ним лагеря и тюрьмы людей, артистов. Это было настолько неожиданно. И о лагерях, допросах эти седые люди вспоминали и рассказывали как о необходимости, которой «наградили» народ и страну любители революций и репрессий. И не было зла, и не было желания мстить. Была память и уважение к людям, с которыми, снимая фуфайку из барака, надев фрак, они поднимались на сцену, чтобы на какое-то мгновение жизни уйти от страшного и увести за собой других в иной мир, в иное измерение… Чтобы выжить духовно и дать эту возможность другим, сохранив свое «Я» под фуфайкой в холод и голод.
Союз кинематографистов (поздно, очень поздно, но слава Богу) добился для Дворжецкого звания «Народный артист России», минуя звание «Заслуженный артист России»… Это была милость, в которой уже давно, а может быть и никогда в жизни, он не нуждался. Вацлав Янович знал, что зрители его любят, ценят, а у него, как у каждого индивидуально творящего, был свой зритель, он даже и нас, зрителей, ни у кого не отбирал, не перехватывал. Он нас поражал и заражал тем, в чем всякий смертный испытывает нужду, – искусством. Спасибо Всевышнему, что на нашей Земле, в нашем Мире нет-нет да и появляются такие, как он, как Смоктуновский, Ефремов…
После премьеры спектакля «Вьюга» А. П. Штейна в Горьковском драматическом театре мы, студенты театрального, пригласили Вацлава Яновича в училище поговорить с ним об этой роли, о роли Александра Блока. Не потому что спектакль удивил – удивил Дворжецкий, причем весь город. Во-первых, совершенной непохожестью на Блока и вместе с тем – похожестью абсолютной. Как ни странно, именно этот парадокс явился тем, что многих, во всяком случае меня, заставило иначе взглянуть на Блока как на личность, как на художника, увидеть трагедию поэта, который сказал о себе: «Во мне все сгорело!» Вот это «аутодафе» революции актер и сыграл, дал зрителям почувствовать и подумать! Думаю, потому тогдашние власти и не позволили долго жить этому спектаклю.
Поражали глаза актера. Синие-синие, огромные, горящие изнутри. Это синее, какое-то газовое горение души, как бы свет угасающей ауры поэта, чувствовал зритель. Когда поэт – Дворжецкий – привставал из-за столика ночного ресторана, хотелось привстать в зрительном зале следом за ним. Как больно звучали его слова – слова Блока, – когда Дворжецкий, осмотрев окружавшее его пространство, людей, выходил на авансцену к зрителям, глядя уже куда-то за зрительный зал – вдаль… не мигая (широко распахнутый взгляд), и произносил: «Русь моя!» Зрители невольно оглядывались и, ничего, кроме тьмы за собой, не увидев, ощущали не только пустоту, но и боль, – и от этого становилось не по себе, охватывала тревога, необъяснимо…
Вацлав Янович долго рассказывал о спектакле, о своих коллегах, о Блоке, об истории. И я помню, когда спросили: «А что для вас роль – вообще… Как результат работы?..» – Вацлав Янович улыбнулся и сказал: «Роль для меня, говоря словами человека мыслящего образами, – это одна сплошная лента, она тянется из-за кулис, может быть, из твоего актерского прошлого, может быть, из твоего человеческого, и уходит опять за кулисы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Одна из наших последних встреч с Вацлавом Яновичем произошла в троллейбусе. Он ехал в СТД. Я спросила: «Вац, как же ты?» – «С горем пополам добираюсь». – «Как ты живешь?» Он ответил: «Лиля, слепым быть интересно, – даже в этом состоянии, когда человек теряет зрение, он нашел что-то новое. – Ты знаешь, я сейчас в основном слушаю записи, классику. Различных чтецов. Так интересно! Всю жизнь, всю природу воспринимать только на слух. Как много нового я узнал!»
Таким сильным, мужественным был этот человек, который жизнь отдал искусству и театральную судьбу передал сыновьям.
Раиса Батурина
Вацлава Яновича пригласил в наш театр замечательный режиссер Мейер Абрамович Гершт. Но еще до этого мои друзья из Саратова писали мне: «Имей в виду, к вам едет чудесный артист, Вацлав Янович Дворжецкий. Мы очень жалеем, что он от нас уезжает, так как он прекрасный актер и человек. Обрати внимание».
И вот – наша первая встреча.
Выглядел он прекрасно: высокий, стройный, подтянутый, хорошая спортивная фигура. Я сразу подумала: вот, наверное, наш герой. Однако в нашем театре он начал не с главных ролей. Вацлав Янович был удивительный мастер эпизода. Даже в эпизоде было видно, что Дворжецкий большой актер.
Он вел себя очень скромно. Я знала, что его судьба была трагичной, что он пережил ГУЛАГ, но сам он никогда об этом не говорил. И никогда ни о чем в театре не просил. И, разумеется, не просил ролей.
Актер должен иметь ощущение полноты жизни, только тогда на него интересно смотреть. Дворжецкий обладал завидным ощущением жизни. Ведь как жизнь его била, как била, бедного, но он не потерял остроты чувств. И какова бы ни была эта жизнь, он так ее любил! Мы были на гастролях в Ленинграде. Вацлав Янович меня и еще одну актрису возил по окраинам, показывал нам какие-то травки (я и названия-то их не знаю) и рассказывал о них с редкостным увлечением и любовью. О пчелке тоже мог рассказывать долго и увлеченно. И человеческое горе, и радость он чувствовал очень тонко, поэтому с ним легко было говорить. Я звала его Вацлавик и Дворж: «О, Дворж приехал!»
Мы играли с ним в пьесе «Орфей спускается в ад». Он был замечательным партнером, очень помогал мне. Здесь надо вот что отметить: Вацлав Янович любил и умел гримироваться, был удивительным мастером грима, а в наше время на это мало обращают внимания. Он играл Джейба Торренса, человека страшного, жестокого. Мы репетировали финальную сцену, он спускался с лестницы, я бежала ему навстречу: «Смерть, я не боюсь тебя!»
Я сказала ему:
– Вацлавик, ты должен быть похож на смерть, а ты такой красивый.
В ответ он только засмеялся.
А когда началась генеральная репетиция, он сделал грим. Это было что-то страшное. Я сразу испытала подлинный ужас. Но дело было не только в гриме. Он помогал мне вжиться в роль, углубить ее. Не каждый актер может так работать на сцене, постоянно помогая партнеру. От Вацлава Яновича буквально исходили флюиды.
Он по-настоящему знал жизнь, в роли у него всегда чувствовалась прожитая судьба. Дворжецкий был глубоким актером, внутренне, от истоков постигал образ. Замечательно читал стихи и прозу. Сыграл много отрицательных ролей – с такой-то внешностью, с такими чудными «говорящими» глазами.
Это ведь не просто фраза: глаза – зеркало души. Они могут и приласкать, и обидеть. У Вацлава Яновича глаза были очень выразительные: огромные, голубые, обычно смеющиеся.
Он никогда ни о ком не говорил со злобой. В его характере было заложено стремление прощать. Может быть, он и не простил советской системе того, что с ним сделали, но на людях за грехи власти не отыгрывался.
Дворжецкий скептически относился к разным канцелярским бумажкам, удостоверениям. Мне, например, не дали удостоверения, что я была во фронтовых артистических бригадах, и я это переживала. Пожаловалась ему. А он мне:
– Глупая ты все-таки. Неужели тебе нужна эта бумажка? Ты ведь жалеешь, что тебе деньги не дают. Наплюй!
А сам на своем юбилее появился в балахоне из мешковины, а все почетные грамоты нашиты на задницу!
В нашем репертуаре бывали такие спектакли, названия которых я и не вспомню сейчас. В пьесе под названием, кажется, «Куда текут реки» я играла большого партийного деятеля, а Вацлав Янович – прохиндея Сидорцева, инженера горкомхоза. И вот вся моя роль – как передовица из газет того времени (это был пятьдесят восьмой год).
Я ему говорю:
– Вацлавик, я свою роль сыграла! Он смеется:
– Как это?
– Всю передовицу в газете наизусть выучила! Он так надо мной хохотал!
С ним хорошо было играть, он умел радоваться за партнера. После спектакля обнимет, поцелует: «Ты молодец, что все поняла!»
Вместе мы играли в спектаклях «Фальшивая монета», «Ричард III», «Дачники». Он был актер очень тонких и выразительных красок. Исключительно хорош он был в спектакле «Юпитер смеется», где его партнерами были Владимир Самойлов, Эра Суслова и Лилия Дроздова. Спектакль этот прекрасно принимали зрители не только в Горьком, но и на гастролях. В Ленинграде, например, зрители очень долго артистов не отпускали со сцены. Кричали «браво» и даже «ура».
В театре его любили все: и артисты, и гримеры, и парикмахеры, и рабочие. От него шло столько ласки, обаяния, без которого ему невозможно было сыграть даже отрицательного героя. И от Дворжецкого пошла еще такая отличная традиция: в Доме актера за чашкой чая он собирал «стариков» (старых актеров, ветеранов), и они там общались. Его все вспоминают с благодарностью.
Дворжецкий был актер от Бога, родился актером. И при этом не имел никаких званий (лишь в конце жизни он стал народным артистом России), потому что был когда-то репрессирован.
Я считала его своим другом, хотя дома у него не бывала.
В моей жизни был трагический момент, когда умерла внучка. Вацлав Янович был знаком с нашей семьей. И я его как-то спросила: «Как мне быть?» Он ответил: «Ты в Бога веришь?» Я говорю: «Не знаю». Нас ведь воспитывали атеистами. Тогда он мне сказал: «Вот я какую молитву читаю. «Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя…» Это молитва оптинских старцев. Я у него переписала и выучила и теперь читаю.
Вацлав очень любил и умел делать подарки. Дарил радость, даже когда самому было тяжело, плохо.
Вот эпизод, который запомнился навсегда. Я готовилась к своему юбилею: 75 лет, 55 лет в театре. Директор театра лежал в больнице, и некому было мне помочь. Я со слезами пошла к Вацлаву: «Что же мне делать?»
Он подсказал, к кому обратиться, и мне помогли. Конечно же, я пригласила его гостем на юбилей, и какой же он мне сделал подарок!
Объявляют: юбиляршу поздравляет Вацлав Янович Дворжецкий.
До того он сидел в зале. И вот взлетает, словно юноша, по лесенке на сцену. А сам красивый, неизменно подтянутый, и борода большая серебряная, как у патриарха.
Я кинулась ему навстречу, протянула руки, ведь он уже был совсем слепой. Я хотела ему помочь, но Дворжецкий жестом, исполненным достоинства, отвел мою руку и поднялся на сцену сам. Я растерялась. Сценарий вечера был известен, я со всеми репетировала. И тут вдруг слышу собственный голос!
Вацлав Янович выбрал сцену из спектакля «Дачники» и где-то нашел фонограмму. Мы играли в нем вместе: я – Юлию, он – Суслова.
Мои реплики звучат по радио, а он произносит свои, отвечает живым голосом.
Это было для меня самое дорогое поздравление. Зрители тоже приняли его очень тепло и долго нам аплодировали И все признали, что это из всех поздравлений лучшее.
И еще это был его последний выход на сцену в 1993 году. В том же году Вацлава Яновича не стало.
Я его любила как большого актера и человека.
…Когда я стояла перед его гробом, то не могла выступить, не могла найти слов. Словно чувствовала какую-то вину. Мне казалось, что с его уходом из нашего театра уходит справедливость, правда. Уходит настоящий человек.
Самое дорогое – когда годы проходят, а человек остается в памяти. Вацлав Янович Дворжецкий остался в памяти у многих.
Александр Панкратов-Чёрный
НАРОДНЫЙ АРТИСТ РОССИИ
В 1965 году я поступил в Горьковское театральное училище. С начала учебы мы, студенты, получили возможность не только посещать каждый вечер театр, смотреть спектакли, но и принимать участие в некоторых постановках, где требовалось большое количество массовки или групповки, автоматически став артистами «миманса». Среди моих однокурсников больше всех повезло мне – доверили крохотную рольку гонца к Ричарду III, который в последнем акте выбегает из-за кулис со «страшным известием»: «О, мой король! Уж Ричмонд близок!..» И так далее, сейчас уже не помню, что там вложил в мои уста великий Шекспир.
Студенты, а многим из нас было по 15-17 лет, имели счастье оказываться на сцене театра, в кулуарах, гримерных с такими (для нас великими) артистами, как Н. А. Левкоев, В. И. Разумов, Н. С. Хлибко, В. Я. Самойлов и, конечно же, Вацлав Янович Дворжецкий. Было фантастически интересно наблюдать за ними, учиться у них, молиться – боготворить. Быть свидетелем, как эти мастера готовятся к спектаклю, одеваясь в сценические костюмы, гримируясь, кто-то – шутя, бросая реплики, подсмеиваясь над коллегой, кто-то – ворчливо, делая замечание костюмерам, кто-то просто возмущаясь, обнаружив чей-то незначительный просчет. Кто-то «травил» анекдоты, вспоминая работу в других театрах, о давно прошедших встречах, знакомствах…
Для нас, молодых, было интересно всё. Я наблюдал за всеми, особенно за В. Я. Дворжецким. Реагируя на всё, что его окружало, он, так мне думалось, при происходящем как бы не присутствовал, хотя реакции его на анекдот ли, на чью-то вспыльчивость или, наоборот, серьезный рассказ всегда были остры, динамичны по характеру проявления, а если говорить о «физике», то это всегда была пластика, выраженная в каком-то неожиданном жесте, в повороте головы или туловища. Почему-то мне казалось, что он был очень музыкален, хотя ни разу не видел его играющим или поющим. Музыкальность жила в его пластике, а может быть, он сам – весь – со своей органикой жил в музыке и в пластике окружающей его среды. Поэтому не случайно ему в театре была поручена роль Александра Блока в пьесе «Вьюга». Он обладал удивительным слухом и прекрасным зрением, эти два качества тратились им нещадно – потому, вероятно, в последние годы и то, и другое было потеряно.
Помню, когда он отмечал получение звания «Народный артист России», был творческий вечер в актовом зале ЦДРИ, и я, выйдя к нему на сцену, заговорил (а для меня присутствие на этом вечере было предметом гордости, тешило мое тщеславие) – я волновался, как мальчик на экзамене. Разве мог я допустить, что мне доведется присутствовать при столь долгожданном событии – долгожданном не Вацлавом Яновичем, а его зрителями, его поклонниками, потому что те, кто искренне относился к театру, к творчеству этого замечательного артиста, мастера, все знали, что власть предержащие не давали ему званий на протяжении всей творческой жизни. Даже после реабилитации эти чинуши, а в этом я уверен, боялись, не смели и не хотели оказывать внимание художнику, который никогда (а я его знал, наблюдал более тридцати лет и знаю, о чем говорю) ни у кого ничего не просил, ни перед кем не «гнулся». Он был горд и независим, если в чем-то и нуждался, так это в «чашечке кофе», чтобы слова сочинять, придумывать, репетировать, путешествовать (черт знает где), снимать свои любительские фильмы, сниматься в кино, смотреть работы коллег и так далее.
Так вот, на сцене ЦДРИ я заговорил и увидел, как он напрягся, чтобы узнать, кто же это. Зрение уже было слабым, если не сказать больше, но слух еще жил, и он, как мне казалось, с неуверенностью и даже детской робостью, боясь из-за своей природной, не выбитой лагерем интеллигентности – не обидеть бы неузнаванием, – проговорил: «Шура?.. Шура… Это же – Шура Панкратов!» – «Да, Вацлав Янович! Это я – Панкратов…» Он обрадовался, как ребенок: не тому, что я здесь оказался, рядом, он и не сомневался, уж если я, узнав, что будет вечер В. Я. Дворжецкого, и я окажусь в Москве, то, естественно, буду присутствовать, участвовать… Он обрадовался тому, что угадал, что – не ошибся… Для него не ошибиться значило больше, чем для любого смертного. Не ошибиться для него имело огромный смысл – философский, важный… Его судьба пережила всю страшную историю России на себе из-за чьей-то «ошибки», оплошности, мелкой гадости. С юных лет, со студенческих, до зрелости эта «история» бросала его со сцены – в барак, от «блатарей» – к интеллигентным людям, от несчастных и униженных – к сытым и хамящим быдлам. Целых пятнадцать лет жизни и потом, после этих пятнадцати страшных лет, столько еще на пути приходилось сталкиваться с подозрительностью, недоверчивостью, завистью и клеветой, но сколько же в этом человеке аккумулировалось доброты, радости, любви и надежды, веры в хорошее, веры в людей. Как много он умел – жить, любить, удивляться, восхищаться и работать, работать, работать. И всё-всё отдавать другим.
Не случайность, а закономерность, что его этапная работа – Лука в пьесе «На дне» М. Горького. Не зря он вышел на сцену ЦДРИ в этой роли, чтобы отметить получение высокого в нашем Отечестве звания. И как органично было явление его бывших товарищей, еще живших, таких же народных, прошедших с ним лагеря и тюрьмы людей, артистов. Это было настолько неожиданно. И о лагерях, допросах эти седые люди вспоминали и рассказывали как о необходимости, которой «наградили» народ и страну любители революций и репрессий. И не было зла, и не было желания мстить. Была память и уважение к людям, с которыми, снимая фуфайку из барака, надев фрак, они поднимались на сцену, чтобы на какое-то мгновение жизни уйти от страшного и увести за собой других в иной мир, в иное измерение… Чтобы выжить духовно и дать эту возможность другим, сохранив свое «Я» под фуфайкой в холод и голод.
Союз кинематографистов (поздно, очень поздно, но слава Богу) добился для Дворжецкого звания «Народный артист России», минуя звание «Заслуженный артист России»… Это была милость, в которой уже давно, а может быть и никогда в жизни, он не нуждался. Вацлав Янович знал, что зрители его любят, ценят, а у него, как у каждого индивидуально творящего, был свой зритель, он даже и нас, зрителей, ни у кого не отбирал, не перехватывал. Он нас поражал и заражал тем, в чем всякий смертный испытывает нужду, – искусством. Спасибо Всевышнему, что на нашей Земле, в нашем Мире нет-нет да и появляются такие, как он, как Смоктуновский, Ефремов…
После премьеры спектакля «Вьюга» А. П. Штейна в Горьковском драматическом театре мы, студенты театрального, пригласили Вацлава Яновича в училище поговорить с ним об этой роли, о роли Александра Блока. Не потому что спектакль удивил – удивил Дворжецкий, причем весь город. Во-первых, совершенной непохожестью на Блока и вместе с тем – похожестью абсолютной. Как ни странно, именно этот парадокс явился тем, что многих, во всяком случае меня, заставило иначе взглянуть на Блока как на личность, как на художника, увидеть трагедию поэта, который сказал о себе: «Во мне все сгорело!» Вот это «аутодафе» революции актер и сыграл, дал зрителям почувствовать и подумать! Думаю, потому тогдашние власти и не позволили долго жить этому спектаклю.
Поражали глаза актера. Синие-синие, огромные, горящие изнутри. Это синее, какое-то газовое горение души, как бы свет угасающей ауры поэта, чувствовал зритель. Когда поэт – Дворжецкий – привставал из-за столика ночного ресторана, хотелось привстать в зрительном зале следом за ним. Как больно звучали его слова – слова Блока, – когда Дворжецкий, осмотрев окружавшее его пространство, людей, выходил на авансцену к зрителям, глядя уже куда-то за зрительный зал – вдаль… не мигая (широко распахнутый взгляд), и произносил: «Русь моя!» Зрители невольно оглядывались и, ничего, кроме тьмы за собой, не увидев, ощущали не только пустоту, но и боль, – и от этого становилось не по себе, охватывала тревога, необъяснимо…
Вацлав Янович долго рассказывал о спектакле, о своих коллегах, о Блоке, об истории. И я помню, когда спросили: «А что для вас роль – вообще… Как результат работы?..» – Вацлав Янович улыбнулся и сказал: «Роль для меня, говоря словами человека мыслящего образами, – это одна сплошная лента, она тянется из-за кулис, может быть, из твоего актерского прошлого, может быть, из твоего человеческого, и уходит опять за кулисы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38