А у нас степи калмыцкие, что тоже неплохо для того, кто понимает.
Так, пикируясь, приблизились к покосившейся, почерневшей от времени избе с выкрашенной в ядовитый желтый цвет дверью.
– Это здесь, – сказал Вацлав Янович.
Стучать в дверь не понадобилось. На гвозде висел тетрадный лист в клеточку, и крупный детский почерк сообщал нам: «Уважаемый товарищ Дворжецкий! Свои камни Вы можете обнаружить в двух специальных чемоданах в сарае слева, за углом дома».
– Слава Богу, что не в мочевом пузыре, – проворчал Вацлав Янович, явно расстроенный отсутствием крупного коллекционера-минералога. Не дочитав слов извинения, перевернул клетчатый листок и так же крупно написал: «Спасибо за товар, уважаемый товарищ Центриняк. Жмем руку. Дворжецкий и К0». Отошел на шаг, затем вернулся и приписал: «Чтоб Вы знали – запах от яичницы в помидорах да на сале разносится аж до самой станции, что, собственно, и помогло нам найти Вашу запертую изнутри дверь. С лаг. приветом! Те же».
Спрашиваю:
– Зачем же вы так, Вацлав Янович?
– А затем, что дома он, старая лиса!
В сарае мы очень быстро обнаружили два фанерных чемодана с ячейками для каждого камня. Представшее нашему взору не то чтобы впечатляло, но завораживало, и отвести от всего этого глаза было невозможно. Не знаю, сколько в минутах, но долго, молча, не притрагиваясь, мы всматривались в эту поразительную радугу из камней. Порой казалось, что это и не камни вовсе. Первым тишину нарушил Вацлав Янович:
– Теперь ты понимаешь, дружочек, каким было бы кощунством проспать такое чудо! Вот это, розовый, – сердолик, яшма… Смотри! Голубовато-зеленый агат, кристаллы горного хрусталя. А вот какие-то иглообразные камни с перламутровым блеском… Этот густо-зеленый – халцедон. Видишь, как бархат!
Вацлав Янович говорил тихо, придавая голосу таинственность, по-прежнему не прикасаясь к камням, а только указывая слегка подрагивающим пальцем. И мы опять молчали.
– А сколько мы должны за эти россыпи? – придя в себя, почти выкрикнул я.
– Нисколько. Он их нам дарит!
– Ну, а при чем тут я?
– Успокойся! Он мне дарит, я тебе. Мы с ним восемь лет в лагерях… А дверь он нам не открыл, чтобы яичница досталась ему одному. Привычка. Он не жадный. Он, скажем так, странный.
На обратном пути в электричке мы не раз приподнимали крышки чемоданов, привлекая тем самым внимание пассажиров. Один из них по прибытии в Свердловск, предъявив удостоверение, потребовал проследовать в ближайшее отделение милиции. Все наши клятвенные заверения, что это не мы разграбили гробницу Тутанхамона, разбивались о непоколебимое: «Там разберутся!»
Там нас встретили чуть ли не аплодисментами. Буквально с порога Вацлав Янович был опознан дежурным майором, оказавшимся большим почитателем кинематографа. Осыпаемые благодарностями за то, что мы есть, и извинениями за нанесенный моральный ущерб, мы были с почетом препровождены до гостиницы «Урал» на милицейской «Волге».
Этот день своей жизни я без преувеличения считаю «Днем рождения Камня». Не скажу, чтобы я тащил в дом каждый приглянувшийся мне булыжник. Но в череде духовных ценностей, которые оставил мне в наследство Вацлав Янович, любовь к камню занимает не последнее место.
ТВ
Сегодня наконец-то «вживую» выдали в прямой эфир телеспектакль «Ожерелье для моей Серминаз». Роль у меня трудная, многословная. Очень волновался, но, слава Богу, все обошлось без накладок. Вацлав Янович хвалил, говорил много хороших слов. Мне это очень дорого, врать он не умеет, и я ему верю. Сам же Вацлав Янович играл роль аксакала. Роль небольшая, эпизодическая. Это было потрясающе! Играл легко, без напряжения, грустно и весело. Бесподобный грим, просто неузнаваемый и очень смешной. В студии стоял тихий стон. Операторы то и дело вздрагивали плечами и покусывали губы, дабы не расхохотаться в голос и не сорвать передачу. Закончился спектакль, и все в студии аплодировали Мастеру.
Очень обязан я этой семье, не только Дворжецкому, но и Риве Яковлевне, милой, умной, красивой женщине. Я, конечно, влюблялся в нее на уроках по мастерству актера. С Вацлавом Яновичем мы сидели в одной гримерной, и я записывал разные истории, связанные с ним. Но был эпизод, который я не записал.
Играем спектакль, а он человек очень пунктуальный. Никто не помнит, чтобы он куда-то пришел с опозданием или что-то в этом духе. Поскольку мы в одной гримерке, сижу, гримируюсь. Вацлава Яновича нет. Помощник режиссера волнуется, но пока еще не шумит. Заходит, поправляет занавески и даже не спрашивает, почему Вацлава Яновича нет.
Остается двадцать минут до начала спектакля. Вдруг он врывается, мокрый, совершенно запыхавшийся: «Ни о чем не спрашивай, ни о чем не спрашивай! Я тебе всё расскажу. Хочу попросить твоей помощи. Всё расскажу в антракте, ну, а ты играй первый акт». Играю первый акт. В антракте он мне говорит: «В двух словах, всё остальное опять же потом. Ты представляешь, свалился на голову!» Я спрашиваю: «Кто?» – «Сын! Можешь себе представить, можешь себе представить, хочет быть актером, хочет быть актером! Это безумие! Это безумие, поскольку у него на то никаких оснований нет, в этом я нисколько не сомневаюсь. Я уже не говорю о внешних данных. Ты увидишь его. Я вас познакомлю. И я прошу тебя найти несколько слов вразумить его. Я, конечно же, помогу ему поступить в сельхозинститут, в медицинский. Куда угодно, только не в артисты! По окончании спектакля он будет ждать меня, он прямо с вокзала. Я вас познакомлю». И действительно, выходим на проходную. До реконструкции это было полуподвальное помещение. Одеваемся. В углу, в коридоре стоит высокий, огромный парень в ушанке, в полуваленках (правда, они тогда были модными, вся Москва ходила в таких полуваленках). И с кованым чемоданом, на что я обратил внимание. «Вот, познакомься. Ты хотя бы головной убор снял. Ты в помещении». – говорит Вацлав Янович. Тот снял. Глаза в пол-лица, как у отца, лысина, от которой в коридоре стало светло, и что-то промычал, назвав свое имя. Это был будущий популярный артист кино Владислав Дворжецкий, сын Вацлава Яновича. Я не отважился что-то такое советовать и откланялся. Ну, а как сложилась дальнейшая судьба сына и отца, известно всей России.
Воспоминатель, пишущий о дорогих и близких ему людях, пишет немного и о себе тоже, даже и не желая этого. Хорошо, если немного. Я старался.
Эра Суслова
ОДНА НОЧЬ С ДВОРЖЕЦКИМ
Не могу забыть одну южную, теплую ночь, которая была связана с Вацлавом Яновичем. Это было в Сочи в 1960 году. Наш Горьковский театр был там на гастролях. Играли в зимнем театре с огромным успехом, с аншлагами. Труппа состояла из очень сильных актеров. Вацлав Янович был одним из лидеров. Главным режиссером был блестящий М. А. Гершт.
В тот вечер шел спектакль «Обрыв». Я играла Веру. Роль большая, трудная. После спектакля я не торопилась разгримировываться и вышла из театра поздно вместе с мужем, художником В. Я. Герасименко, и М. А. Герштом.
Шли мы в гостиницу через парк. Шли медленно. Слева мы слышали морской прибой, аромат цветов, легкий ветерок касался щек. Огромная луна висела над парком. Мы шли и наслаждались этим воздухом, цветами, ритмом прибоя.
Подойдя к гостинице, мы остановились. Не хотелось уходить, покидать этот сказочный мир. Постояв немного, вошли в гостиницу и поднялись на второй этаж. Когда проходили мимо номера, где жил Вацлав Янович, то услышали шум голосов, возгласы, смех. Внезапно открылась дверь, на пороге появился кто-то из актеров и, увидев нас, закричал: «Идите скорее сюда! Сегодня у Вацлава Яновича родился сын!»
Мы вошли. В номере было много наших артистов. Кто-то стоял, кто-то сидел на подоконнике и на кровати. На столе – шампанское и фрукты. Центром пиршества был Вацлав Янович. Он ходил, вставал на стул, что-то громко, радостно говорил, произносил какие-то монологи. Актеры, как хор, повторяли его слова. А припев был один: «За сына, за Риву, за Вацлава!» Это была не песня, не стих, это было заклинание. Колдовство. Стихийное и абсолютно трезвое.
Широкое окно было открыто. Луна занимала половину окна. Она не двигалась, не уходила, не хотела уходить, казалось, что она сидела рядом с нами. Стоило повернуть голову в сторону окна, как я встречалась глазами с луной. И может быть, она передавала наши вибрации в далекий город Горький и малышу, и его маме.
Я смотрела на Вацлава Яновича и не узнавала его. Он был высокого роста и стал еще выше. Огромные глаза стали еще больше. И голос стал другим. Я узнавала и не узнавала его. Это был Вацлав и не Вацлав. С рождением сына родился другой человек. В ту ночь родился не только сын, но родился и сам отец.
Радость, радость, так редко посещающая нас, жила в тот миг в этом номере. Мы присутствовали при священной минуте – родился человек. Он пришел в мир, когда луна ослепляла нас своим светом, аромат цветов одурманивал запахом, а море ритмично отбивало Время своими волнами.
Вацлав Янович работал в нашем театре с большим успехом много лет. В его трудной судьбе я застала и светлую полосу. В ней – мгновение сияния радости. Это было самое яркое впечатление о Вацлаве Яновиче, о новом Вацлаве.
Прошло почти 40 лет. Мальчик, который появился тогда на свет, стал известным артистом Евгением Дворжецким. И когда я вижу его на экране телевизора, меня охватывает воспоминание о той дивной ночи. Становится и радостно, и грустно.
Грустно потому, что Вацлава Яновича уже нет с нами.
Когда я прихожу на Бугровское кладбище и стою у могилы Вацлава Яновича, перед моим взором проходят эпизоды из жизни, и самый яркий – та южная ночь. Впечатления так сильны, что у его могилы мои мысли светлеют.
Лилия Дроздова
О Вацлаве Яновиче Дворжецком говорить легко. Это была удивительная личность. Бог дал ему всё. Мне кажется, что если бы он не был артистом, а стал каким-нибудь ученым, то и ученым был прекрасным. Он был очень талантлив и обладал замечательной внешностью. Бог, если награждает, то награждает всеми дарами.
Помню мое первое впечатление о Вацлаве Яновиче. Когда он приехал в Горький, я уже работала в драматическом театре. Главный режиссер представил его: «Вот Вацлав Янович Дворжецкий – новый актер».
И встал такой красавец! Я тогда подумала: «Бог мой, ему только королей играть!» С громадными глазами, с благородной осанкой.
А потом начались прекрасные дни работы с ним. Первая наша совместная работа была в спектакле «Юпитер смеется». Он отлично играл доктора Друэтта. Там были еще заняты В. Самойлов, Э. Суслова. Это был очень интересный, хороший спектакль. Вообще же играли вместе мы много, очень много. Как-то у меня был творческий вечер на телевидении. И Дворжецкий сказал так: «Я с Лилей играл всех. Я был ее мужем, был ее любовником, был ее отцом, но я еще надеюсь сыграть ее сына». К сожалению, не получилось. Годы брали свое.
С Вацлавом Яновичем в моей памяти связано много интересных историй. Мы с ним дружили. Он очень трогательно относился к моему мужу, главному дирижеру симфонического оркестра Израилю Борисовичу Гусману. Однажды мы отдыхали вместе в Крыму. У меня там жил папа, и мы с мужем остановились у него. В доме не было света, а Гусману хотелось побриться. Вацлав Янович жил в доме отдыха, в которой было два корпуса. В одном из них он отдыхал. И он предложил: «Приди ко мне, я предупрежу дежурную, скажи – в 128-й номер. Побрейся, в чем дело?» Гусман пошел к дежурной. Она дала ему ключ. Побрился он, заодно сходил в туалет. Вышел на балкон, удивился – висят какие-то вещи непонятные. Закрыл комнату. Пошел, сдал ключ. Навстречу идет Вац. (Мы всегда называли его «Дворж» или «Вац».) Гусман говорит: «Я сейчас побрился в твоем номере. Смотрю, какие-то странные вещи у тебя». – «А какие странные?» – Он рассказал. – «У меня этого нет». – «Ну как нет? Я же у тебя был!» – «Стой, стой, стой, а ты где брился?» – «Вот в этом корпусе». – «Да ты в чужом номере брился! Я-то вон в том корпусе живу!»
Он вообще любил делать людям хорошее. Когда мой муж очень сильно болел, была поздняя-поздняя осень, даже снег ложился. А у него было высокая температура, и он попросил арбуз. Я отправилась искать. Стою, жду транспорта. Вдруг подъезжает Вацлав на своей машине. «Ты что стоишь?» – «Да вот хочу купить арбуз». Он говорит: «Давай на машине объездим все рынки». Мы их объездили, но арбуза не купили, кончился сезон. Я возвратилась в больницу. Прохожу мимо палаты, а там восточные люди навещают какого-то своего больного, и у них огромный арбуз уже открытый! Я не постеснялась, попросила у них кусочек и отдала Гусману. Потом позвонила Вацу. «Вац, я нашла арбуз для Гусмана в больнице!» Он очень увлекался подводным плаванием. У него было столько снаряжения: ласты, баллон с кислородом, маска. И вот эпизод, тоже в Крыму. Сидим мы с Гусманом на берегу, и вдруг из глубины кто-то подплывает. Выходит Вац весь в снаряжении для подводного плавания. Я говорю: «Вац (а мы его не видели, он не отдыхал там), ты откуда?!» – «Я приплыл из Ялты». Конечно, он приехал на машине, а переоделся, не доезжая до пляжа, чтобы всех разыграть. Но думаю, что если бы надо было, то Вацлав и из Ялты поплыл бы. Вацлав Янович всем на свете увлекался. Он и машину водил, и рыбаком был прекрасным.
Когда театр гастролировал в Вильнюсе, Дворжецкий был там на машине. Он предложил: «Лиля, ты белоруска. Все эти места знаешь. Я тебя приглашаю – давай вместе на машине доедем из Вильнюса до Минска». И мы поехали. Это была прекрасная поездка. Он все умел: и костер развести, и обед приготовить. По пути мы проезжали мимо какого-то старинного католического монастыря, а Вац ведь был католиком. Мы там остановились. Монастырь не был действующим, но вот костел, маленький, провинциальный, был открыт. Погода стояла солнечная. Зашли в костел, и голову Дворжецкого осветило солнце. Это было так красиво! Он молился, разговаривал с Богом. Может, о чем-то просил, может, благодарил за что-то. Я встала в сторонке и просто любовалась им. Он излучал такую духовность, такую красоту! Потом зашли в монастырский двор, посидели на скамеечке и поехали дальше. Мы были в костеле только вдвоем, больше никого, впечатление осталось незабываемое.
Еще одна история связана со спектаклем «На горах», где я играла Флёнушку, а Дворжецкий – Егорушку. Вацлав наклеивал себе в этой роли большие ресницы. Мы до сих пор вспоминаем, как он произносил, глядя на Дуню: «Останься как была!» – пожирая ее глазами под этими мохнатыми ресницами. Но это присказка, а вот и сама история.
У нас был знакомый по фамилии Тэн, второразрядный драматург. Его пьесы шли в Театре комедии. Но более известен он был как коллекционер. Мы (я и Гусман) с ним очень дружили, потому что долго жили в одной гостинице. А в Москве, когда были на гастролях, Тэн как-то зашел в театр, а мы с Дворжом в это время читали расписание. И Тэн пригласил нас к себе на квартиру. Дома у него никого не было. Квартира – настоящий музей. Столько картин я никогда не видала. Все стены закрыты русской классикой, западной классикой – богатейшая коллекция.
Потом Тэн показал нам картины Константина Коровина. Он сказал: «Коровина у нас в музеях очень мало. На выставки берут всегда у меня». Показал журнал «Огонек», где была статья о нем, о его картинах. А потом вынул из-за дивана свернутую в рулон картину «Послушницы» Нестерова. Это удивительная картина. Юные послушницы гуляли по лугу, плели венки. Все это перекликалось с темой спектакля «На горах» – старообрядцы, жизнь в скитах…
Квартира Тэна была напротив Бутырок. И он сказал: «Смотрите, моя квартира напротив тюрьмы. Как бы мне не оказаться напротив». И как в воду глядел. Он оказался в Бутырках из-за картин. Мы все долго потом вспоминали картину Нестерова, гадали, где она оказалась, у кого – я до сих пор не знаю ее судьбы.
Дворжецкий, кроме того что был прекрасным актером, был еще и прекрасным отцом. Очень переживал за своих детей. Как-то я встретилась с Вацем у театра. Рядом с ним стоял высокий молодой человек. Он попрощался и ушел. Я спросила: «Дворж, кто это?» – «Это мой сын. Из Омска едет на пробы. Конечно, он не пройдет. Ты посмотри, какая у него внешность. Он работает в Омске, в драме. Играет всяких червячков, паучков и прочее, и прочее. Радости никакой от этой жизни. Я ему говорил в свое время: занимайся медициной! Он окончил медицинское училище. Но вот, видишь, так у нас в крови, в роду, что нас всех привлекает искусство. Вот и он в театре. Трудно ему работается, и настроение всегда плохое. Сейчас пригласили на пробы на «Бег».
Но сын пошел по стопам отца и стал великим актером.
Я благодарна судьбе за дружбу с таким замечательным человеком и артистом. Не забуду его творческий вечер в Доме актера, когда он вышел на сцену весь в программках. Вацлав был горазд на выдумки. Талантливый человек, во всем талантливый. Вышел красивый, большой. Он никогда не был стариком. Уже ходил слепой, с палкой, а не был дряхлым. А тело какое красивое!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Так, пикируясь, приблизились к покосившейся, почерневшей от времени избе с выкрашенной в ядовитый желтый цвет дверью.
– Это здесь, – сказал Вацлав Янович.
Стучать в дверь не понадобилось. На гвозде висел тетрадный лист в клеточку, и крупный детский почерк сообщал нам: «Уважаемый товарищ Дворжецкий! Свои камни Вы можете обнаружить в двух специальных чемоданах в сарае слева, за углом дома».
– Слава Богу, что не в мочевом пузыре, – проворчал Вацлав Янович, явно расстроенный отсутствием крупного коллекционера-минералога. Не дочитав слов извинения, перевернул клетчатый листок и так же крупно написал: «Спасибо за товар, уважаемый товарищ Центриняк. Жмем руку. Дворжецкий и К0». Отошел на шаг, затем вернулся и приписал: «Чтоб Вы знали – запах от яичницы в помидорах да на сале разносится аж до самой станции, что, собственно, и помогло нам найти Вашу запертую изнутри дверь. С лаг. приветом! Те же».
Спрашиваю:
– Зачем же вы так, Вацлав Янович?
– А затем, что дома он, старая лиса!
В сарае мы очень быстро обнаружили два фанерных чемодана с ячейками для каждого камня. Представшее нашему взору не то чтобы впечатляло, но завораживало, и отвести от всего этого глаза было невозможно. Не знаю, сколько в минутах, но долго, молча, не притрагиваясь, мы всматривались в эту поразительную радугу из камней. Порой казалось, что это и не камни вовсе. Первым тишину нарушил Вацлав Янович:
– Теперь ты понимаешь, дружочек, каким было бы кощунством проспать такое чудо! Вот это, розовый, – сердолик, яшма… Смотри! Голубовато-зеленый агат, кристаллы горного хрусталя. А вот какие-то иглообразные камни с перламутровым блеском… Этот густо-зеленый – халцедон. Видишь, как бархат!
Вацлав Янович говорил тихо, придавая голосу таинственность, по-прежнему не прикасаясь к камням, а только указывая слегка подрагивающим пальцем. И мы опять молчали.
– А сколько мы должны за эти россыпи? – придя в себя, почти выкрикнул я.
– Нисколько. Он их нам дарит!
– Ну, а при чем тут я?
– Успокойся! Он мне дарит, я тебе. Мы с ним восемь лет в лагерях… А дверь он нам не открыл, чтобы яичница досталась ему одному. Привычка. Он не жадный. Он, скажем так, странный.
На обратном пути в электричке мы не раз приподнимали крышки чемоданов, привлекая тем самым внимание пассажиров. Один из них по прибытии в Свердловск, предъявив удостоверение, потребовал проследовать в ближайшее отделение милиции. Все наши клятвенные заверения, что это не мы разграбили гробницу Тутанхамона, разбивались о непоколебимое: «Там разберутся!»
Там нас встретили чуть ли не аплодисментами. Буквально с порога Вацлав Янович был опознан дежурным майором, оказавшимся большим почитателем кинематографа. Осыпаемые благодарностями за то, что мы есть, и извинениями за нанесенный моральный ущерб, мы были с почетом препровождены до гостиницы «Урал» на милицейской «Волге».
Этот день своей жизни я без преувеличения считаю «Днем рождения Камня». Не скажу, чтобы я тащил в дом каждый приглянувшийся мне булыжник. Но в череде духовных ценностей, которые оставил мне в наследство Вацлав Янович, любовь к камню занимает не последнее место.
ТВ
Сегодня наконец-то «вживую» выдали в прямой эфир телеспектакль «Ожерелье для моей Серминаз». Роль у меня трудная, многословная. Очень волновался, но, слава Богу, все обошлось без накладок. Вацлав Янович хвалил, говорил много хороших слов. Мне это очень дорого, врать он не умеет, и я ему верю. Сам же Вацлав Янович играл роль аксакала. Роль небольшая, эпизодическая. Это было потрясающе! Играл легко, без напряжения, грустно и весело. Бесподобный грим, просто неузнаваемый и очень смешной. В студии стоял тихий стон. Операторы то и дело вздрагивали плечами и покусывали губы, дабы не расхохотаться в голос и не сорвать передачу. Закончился спектакль, и все в студии аплодировали Мастеру.
Очень обязан я этой семье, не только Дворжецкому, но и Риве Яковлевне, милой, умной, красивой женщине. Я, конечно, влюблялся в нее на уроках по мастерству актера. С Вацлавом Яновичем мы сидели в одной гримерной, и я записывал разные истории, связанные с ним. Но был эпизод, который я не записал.
Играем спектакль, а он человек очень пунктуальный. Никто не помнит, чтобы он куда-то пришел с опозданием или что-то в этом духе. Поскольку мы в одной гримерке, сижу, гримируюсь. Вацлава Яновича нет. Помощник режиссера волнуется, но пока еще не шумит. Заходит, поправляет занавески и даже не спрашивает, почему Вацлава Яновича нет.
Остается двадцать минут до начала спектакля. Вдруг он врывается, мокрый, совершенно запыхавшийся: «Ни о чем не спрашивай, ни о чем не спрашивай! Я тебе всё расскажу. Хочу попросить твоей помощи. Всё расскажу в антракте, ну, а ты играй первый акт». Играю первый акт. В антракте он мне говорит: «В двух словах, всё остальное опять же потом. Ты представляешь, свалился на голову!» Я спрашиваю: «Кто?» – «Сын! Можешь себе представить, можешь себе представить, хочет быть актером, хочет быть актером! Это безумие! Это безумие, поскольку у него на то никаких оснований нет, в этом я нисколько не сомневаюсь. Я уже не говорю о внешних данных. Ты увидишь его. Я вас познакомлю. И я прошу тебя найти несколько слов вразумить его. Я, конечно же, помогу ему поступить в сельхозинститут, в медицинский. Куда угодно, только не в артисты! По окончании спектакля он будет ждать меня, он прямо с вокзала. Я вас познакомлю». И действительно, выходим на проходную. До реконструкции это было полуподвальное помещение. Одеваемся. В углу, в коридоре стоит высокий, огромный парень в ушанке, в полуваленках (правда, они тогда были модными, вся Москва ходила в таких полуваленках). И с кованым чемоданом, на что я обратил внимание. «Вот, познакомься. Ты хотя бы головной убор снял. Ты в помещении». – говорит Вацлав Янович. Тот снял. Глаза в пол-лица, как у отца, лысина, от которой в коридоре стало светло, и что-то промычал, назвав свое имя. Это был будущий популярный артист кино Владислав Дворжецкий, сын Вацлава Яновича. Я не отважился что-то такое советовать и откланялся. Ну, а как сложилась дальнейшая судьба сына и отца, известно всей России.
Воспоминатель, пишущий о дорогих и близких ему людях, пишет немного и о себе тоже, даже и не желая этого. Хорошо, если немного. Я старался.
Эра Суслова
ОДНА НОЧЬ С ДВОРЖЕЦКИМ
Не могу забыть одну южную, теплую ночь, которая была связана с Вацлавом Яновичем. Это было в Сочи в 1960 году. Наш Горьковский театр был там на гастролях. Играли в зимнем театре с огромным успехом, с аншлагами. Труппа состояла из очень сильных актеров. Вацлав Янович был одним из лидеров. Главным режиссером был блестящий М. А. Гершт.
В тот вечер шел спектакль «Обрыв». Я играла Веру. Роль большая, трудная. После спектакля я не торопилась разгримировываться и вышла из театра поздно вместе с мужем, художником В. Я. Герасименко, и М. А. Герштом.
Шли мы в гостиницу через парк. Шли медленно. Слева мы слышали морской прибой, аромат цветов, легкий ветерок касался щек. Огромная луна висела над парком. Мы шли и наслаждались этим воздухом, цветами, ритмом прибоя.
Подойдя к гостинице, мы остановились. Не хотелось уходить, покидать этот сказочный мир. Постояв немного, вошли в гостиницу и поднялись на второй этаж. Когда проходили мимо номера, где жил Вацлав Янович, то услышали шум голосов, возгласы, смех. Внезапно открылась дверь, на пороге появился кто-то из актеров и, увидев нас, закричал: «Идите скорее сюда! Сегодня у Вацлава Яновича родился сын!»
Мы вошли. В номере было много наших артистов. Кто-то стоял, кто-то сидел на подоконнике и на кровати. На столе – шампанское и фрукты. Центром пиршества был Вацлав Янович. Он ходил, вставал на стул, что-то громко, радостно говорил, произносил какие-то монологи. Актеры, как хор, повторяли его слова. А припев был один: «За сына, за Риву, за Вацлава!» Это была не песня, не стих, это было заклинание. Колдовство. Стихийное и абсолютно трезвое.
Широкое окно было открыто. Луна занимала половину окна. Она не двигалась, не уходила, не хотела уходить, казалось, что она сидела рядом с нами. Стоило повернуть голову в сторону окна, как я встречалась глазами с луной. И может быть, она передавала наши вибрации в далекий город Горький и малышу, и его маме.
Я смотрела на Вацлава Яновича и не узнавала его. Он был высокого роста и стал еще выше. Огромные глаза стали еще больше. И голос стал другим. Я узнавала и не узнавала его. Это был Вацлав и не Вацлав. С рождением сына родился другой человек. В ту ночь родился не только сын, но родился и сам отец.
Радость, радость, так редко посещающая нас, жила в тот миг в этом номере. Мы присутствовали при священной минуте – родился человек. Он пришел в мир, когда луна ослепляла нас своим светом, аромат цветов одурманивал запахом, а море ритмично отбивало Время своими волнами.
Вацлав Янович работал в нашем театре с большим успехом много лет. В его трудной судьбе я застала и светлую полосу. В ней – мгновение сияния радости. Это было самое яркое впечатление о Вацлаве Яновиче, о новом Вацлаве.
Прошло почти 40 лет. Мальчик, который появился тогда на свет, стал известным артистом Евгением Дворжецким. И когда я вижу его на экране телевизора, меня охватывает воспоминание о той дивной ночи. Становится и радостно, и грустно.
Грустно потому, что Вацлава Яновича уже нет с нами.
Когда я прихожу на Бугровское кладбище и стою у могилы Вацлава Яновича, перед моим взором проходят эпизоды из жизни, и самый яркий – та южная ночь. Впечатления так сильны, что у его могилы мои мысли светлеют.
Лилия Дроздова
О Вацлаве Яновиче Дворжецком говорить легко. Это была удивительная личность. Бог дал ему всё. Мне кажется, что если бы он не был артистом, а стал каким-нибудь ученым, то и ученым был прекрасным. Он был очень талантлив и обладал замечательной внешностью. Бог, если награждает, то награждает всеми дарами.
Помню мое первое впечатление о Вацлаве Яновиче. Когда он приехал в Горький, я уже работала в драматическом театре. Главный режиссер представил его: «Вот Вацлав Янович Дворжецкий – новый актер».
И встал такой красавец! Я тогда подумала: «Бог мой, ему только королей играть!» С громадными глазами, с благородной осанкой.
А потом начались прекрасные дни работы с ним. Первая наша совместная работа была в спектакле «Юпитер смеется». Он отлично играл доктора Друэтта. Там были еще заняты В. Самойлов, Э. Суслова. Это был очень интересный, хороший спектакль. Вообще же играли вместе мы много, очень много. Как-то у меня был творческий вечер на телевидении. И Дворжецкий сказал так: «Я с Лилей играл всех. Я был ее мужем, был ее любовником, был ее отцом, но я еще надеюсь сыграть ее сына». К сожалению, не получилось. Годы брали свое.
С Вацлавом Яновичем в моей памяти связано много интересных историй. Мы с ним дружили. Он очень трогательно относился к моему мужу, главному дирижеру симфонического оркестра Израилю Борисовичу Гусману. Однажды мы отдыхали вместе в Крыму. У меня там жил папа, и мы с мужем остановились у него. В доме не было света, а Гусману хотелось побриться. Вацлав Янович жил в доме отдыха, в которой было два корпуса. В одном из них он отдыхал. И он предложил: «Приди ко мне, я предупрежу дежурную, скажи – в 128-й номер. Побрейся, в чем дело?» Гусман пошел к дежурной. Она дала ему ключ. Побрился он, заодно сходил в туалет. Вышел на балкон, удивился – висят какие-то вещи непонятные. Закрыл комнату. Пошел, сдал ключ. Навстречу идет Вац. (Мы всегда называли его «Дворж» или «Вац».) Гусман говорит: «Я сейчас побрился в твоем номере. Смотрю, какие-то странные вещи у тебя». – «А какие странные?» – Он рассказал. – «У меня этого нет». – «Ну как нет? Я же у тебя был!» – «Стой, стой, стой, а ты где брился?» – «Вот в этом корпусе». – «Да ты в чужом номере брился! Я-то вон в том корпусе живу!»
Он вообще любил делать людям хорошее. Когда мой муж очень сильно болел, была поздняя-поздняя осень, даже снег ложился. А у него было высокая температура, и он попросил арбуз. Я отправилась искать. Стою, жду транспорта. Вдруг подъезжает Вацлав на своей машине. «Ты что стоишь?» – «Да вот хочу купить арбуз». Он говорит: «Давай на машине объездим все рынки». Мы их объездили, но арбуза не купили, кончился сезон. Я возвратилась в больницу. Прохожу мимо палаты, а там восточные люди навещают какого-то своего больного, и у них огромный арбуз уже открытый! Я не постеснялась, попросила у них кусочек и отдала Гусману. Потом позвонила Вацу. «Вац, я нашла арбуз для Гусмана в больнице!» Он очень увлекался подводным плаванием. У него было столько снаряжения: ласты, баллон с кислородом, маска. И вот эпизод, тоже в Крыму. Сидим мы с Гусманом на берегу, и вдруг из глубины кто-то подплывает. Выходит Вац весь в снаряжении для подводного плавания. Я говорю: «Вац (а мы его не видели, он не отдыхал там), ты откуда?!» – «Я приплыл из Ялты». Конечно, он приехал на машине, а переоделся, не доезжая до пляжа, чтобы всех разыграть. Но думаю, что если бы надо было, то Вацлав и из Ялты поплыл бы. Вацлав Янович всем на свете увлекался. Он и машину водил, и рыбаком был прекрасным.
Когда театр гастролировал в Вильнюсе, Дворжецкий был там на машине. Он предложил: «Лиля, ты белоруска. Все эти места знаешь. Я тебя приглашаю – давай вместе на машине доедем из Вильнюса до Минска». И мы поехали. Это была прекрасная поездка. Он все умел: и костер развести, и обед приготовить. По пути мы проезжали мимо какого-то старинного католического монастыря, а Вац ведь был католиком. Мы там остановились. Монастырь не был действующим, но вот костел, маленький, провинциальный, был открыт. Погода стояла солнечная. Зашли в костел, и голову Дворжецкого осветило солнце. Это было так красиво! Он молился, разговаривал с Богом. Может, о чем-то просил, может, благодарил за что-то. Я встала в сторонке и просто любовалась им. Он излучал такую духовность, такую красоту! Потом зашли в монастырский двор, посидели на скамеечке и поехали дальше. Мы были в костеле только вдвоем, больше никого, впечатление осталось незабываемое.
Еще одна история связана со спектаклем «На горах», где я играла Флёнушку, а Дворжецкий – Егорушку. Вацлав наклеивал себе в этой роли большие ресницы. Мы до сих пор вспоминаем, как он произносил, глядя на Дуню: «Останься как была!» – пожирая ее глазами под этими мохнатыми ресницами. Но это присказка, а вот и сама история.
У нас был знакомый по фамилии Тэн, второразрядный драматург. Его пьесы шли в Театре комедии. Но более известен он был как коллекционер. Мы (я и Гусман) с ним очень дружили, потому что долго жили в одной гостинице. А в Москве, когда были на гастролях, Тэн как-то зашел в театр, а мы с Дворжом в это время читали расписание. И Тэн пригласил нас к себе на квартиру. Дома у него никого не было. Квартира – настоящий музей. Столько картин я никогда не видала. Все стены закрыты русской классикой, западной классикой – богатейшая коллекция.
Потом Тэн показал нам картины Константина Коровина. Он сказал: «Коровина у нас в музеях очень мало. На выставки берут всегда у меня». Показал журнал «Огонек», где была статья о нем, о его картинах. А потом вынул из-за дивана свернутую в рулон картину «Послушницы» Нестерова. Это удивительная картина. Юные послушницы гуляли по лугу, плели венки. Все это перекликалось с темой спектакля «На горах» – старообрядцы, жизнь в скитах…
Квартира Тэна была напротив Бутырок. И он сказал: «Смотрите, моя квартира напротив тюрьмы. Как бы мне не оказаться напротив». И как в воду глядел. Он оказался в Бутырках из-за картин. Мы все долго потом вспоминали картину Нестерова, гадали, где она оказалась, у кого – я до сих пор не знаю ее судьбы.
Дворжецкий, кроме того что был прекрасным актером, был еще и прекрасным отцом. Очень переживал за своих детей. Как-то я встретилась с Вацем у театра. Рядом с ним стоял высокий молодой человек. Он попрощался и ушел. Я спросила: «Дворж, кто это?» – «Это мой сын. Из Омска едет на пробы. Конечно, он не пройдет. Ты посмотри, какая у него внешность. Он работает в Омске, в драме. Играет всяких червячков, паучков и прочее, и прочее. Радости никакой от этой жизни. Я ему говорил в свое время: занимайся медициной! Он окончил медицинское училище. Но вот, видишь, так у нас в крови, в роду, что нас всех привлекает искусство. Вот и он в театре. Трудно ему работается, и настроение всегда плохое. Сейчас пригласили на пробы на «Бег».
Но сын пошел по стопам отца и стал великим актером.
Я благодарна судьбе за дружбу с таким замечательным человеком и артистом. Не забуду его творческий вечер в Доме актера, когда он вышел на сцену весь в программках. Вацлав был горазд на выдумки. Талантливый человек, во всем талантливый. Вышел красивый, большой. Он никогда не был стариком. Уже ходил слепой, с палкой, а не был дряхлым. А тело какое красивое!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38