— А перед начальством всегда брал на себя. Знаете, есть руководители с коэффициентом усиления больше единицы. Ну нагорит такому сверху, так он у себя вдвое громче шумит. А наш… не перекладывал на чужие плечи — свои подставлял. И мы за ним были как за каменной горой.
А про уже упоминавшуюся историческую ракетную машину БИ Исаев разъяснял Аграновскому, что «придумал её, надо вам знать, не я, а совсем другой человек, Саша Березняк, мой хороший друг… Был я тогда полный, законченный лопух в этом деле».
Да, это уже не просто отсутствие склонности к саморекламе. Скорее это наличие склонности к «антисаморекламе».
Таков был Исаев. Таким его знали люди, работавшие с ним многие годы. Таким же раскрылся он нам, своим спутникам в прогулках по бетонке, в дни совместной жизни на космодроме той незабываемой весной шестьдесят первого года.
…Много интересного рассказывал в недолгие свободные минуты своим собеседникам и Василий Васильевич Парин. Каждому, кто имел в те годы хотя бы отдалённое отношение к проблемам освоения космоса, не могла не бросаться в глаза активная деятельность учёных и врачей И.Т. Акулиничева, О.Г. Газенко, А.М. Генина, Ф.Д. Горбова, Л.Г. Головкина, Н.Н. Гуровского. Е.А. Карпова, А.Р. Котовской, В.Б. Малкина, Е.А. Фёдорова, В.И. Яздовского и их коллег (не участвуя в их работе непосредственно, я, конечно, не могу назвать, да и просто не знаю всех), которые закладывали основы новой отрасли науки — космической физиологии и медицины. Одним из основателей и признанных лидеров этого нового научного направления и был В.В. Парин, в прошлом академик-секретарь Академии медицинских наук, а в недалёком будущем действительный член Академии наук СССР. Негладко складывалась его жизнь. Были в ней крутые подъёмы, были и глубокие спуски. Но ни те, ни другие не деформировали его личность. Обращала на себя внимание манера его поведения — доброжелательная, одновременно простая и очень интеллигентная (это, наверное, одна из примет высшей интеллигентности — ненавязчивая простота поведения), сдобренная естественным, здоровым юмором.
Впрочем, бывало и так, что от проявлений его юмора окружающие поёживались. Однажды перед входом в столовую, ту самую столовую «люкс», о которой я уже рассказывал, встретились несколько человек: Королев, Парин, два или три работника космодрома и приезжие, вроде меня.
После почти традиционной непродолжительной задержки, вызванной тем, что Королев и Парин пытались протолкнуть друг друга первым в дверь, вся компания оказалась внутри столовой. Здесь у самого входа стоял умывальник — несколько старомодное сооружение дачного типа: с миниатюрным краником и массивной мраморной доской, за которой располагался бачок с чистой водой. На подставке умывальника всегда лежал кусок ароматного туалетного мыла (столовая-то была все-таки «люкс»). Но в тот день, о котором идёт речь, вместо туалетного мыла почему-то был положен серый кусок мыла хозяйственного.
— Не люблю я этого мыла, — заметил Парин, намыливая руки. — Тюрьму напоминает…
Королев охотно подтвердил закономерность подобных ассоциаций и несколько развил затронутую Париным тему, чем слегка шокировал часть принадлежащих к различным ведомствам свидетелей этого содержательного обмена мнениями.
Обращала на себя внимание манера Парина говорить о проблемах, которые принято называть глобальными, в очень простом, деловом, почти домашнем тоне. Чувствовалось, что он на эти темы много думал и многое о них знает. Зашла, например, речь о раке, от которого незадолго до того умер человек, хорошо знакомый большинству собравшихся на космодроме. А надо сказать, что с проблемой лечения рака, точнее, с некоторыми публикациями о первых полученных в этом направлении результатах были связаны большие неприятности, свалившиеся в своё время на Василия Васильевича как академика-секретаря Академии медицинских наук, — вплоть до судебного приговора, назначившего ему — «на полную катушку» — 25 лет заключения, из которых семь он отбыл. Я подумал, что вряд ли он захочет поддержать разговор на эту небезболезненную для него тему. Но он поддержал:
— Что-то очень уж много пишут сейчас, что, мол, вот-вот научатся лечить раковые заболевания.
— А что, Василий Васильевич, разве это не так? Вот недавно писали, кажется, в журнале «Здоровье» или ещё где-то, что эксперимент с мышами показал…
— Вот то-то и оно, что с мышами! А человек, знаете ли, существо совсем другое, не мышь.
— Ну а как вы все-таки считаете, когда научатся лечить рак?
— Нет уж, от гадания, сделайте милость, увольте.
— А все-таки. Хотя бы приблизительно.
— И приблизительно не знаю. Знаю одно: неясного в этом деле куда больше, чем ясного… Работы здесь непочатый край. Думаю, что уж во всяком случае лет на пятнадцать—двадцать хватит.
Со времени этого разговора, в ходе которого дотошные собеседники все-таки выдавили из Парина какую-то цифру, прошло уже больше названных им двадцати лет. К сожалению, его высказанный с огорчением, но вполне уверенным тоном прогноз не оказался чересчур пессимистическим. Он знал, о чем говорил.
…Семён Ариевич Косберг, с которым мы жили в соседних комнатах гостиницы «люкс», пришёл, как и многие другие главные конструкторы, в космическую технику из авиации. Лётчики хорошо знали разного рода насосы и топливную аппаратуру, созданные в руководимом им коллективе. И вот неожиданно для многих, знавших его раньше, он выступил в роли конструктора двигателей верхних ступеней космических ракет-носителей. Тех самых ступеней, которые завершают разгон космического корабля до невиданных ранее скоростей, необходимых для дальнейшего полёта по законам небесной механики — без приложения дополнительной энергии. В сущности, именно эти ступени делают космический корабль космическим.
Незадолго до моего первого появления на космодроме, в одном из предыдущих пусков, на двигателе третьей ступени обнаружились какие-то неполадки. Совет главных конструкторов поручил Косбергу «разобраться и устранить».
И вот между текущими делами очередного пуска Государственная комиссия слушает отчёт Семена Ариевича о проделанной работе.
Да, непростое это дело — разобраться и устранить!.. Перед слушателями был развернут целый веер гипотез — предположений о возможных причинах злополучных неполадок. Потом пошли эксперименты, в значительной своей части очень тонкие и остроумные, разделившие первоначальные гипотезы на две части: подтвердившиеся и опровергнутые. Так родилось чёткое представление о физике обнаружившихся явлений. Ну а дальнейшее было, как говорится, делом техники: физика явлений породила конструктивные мероприятия, затем в ход пошла технология и, наконец, как завершение всего — огневые испытания. Испытания многократные, дотошные, в условиях заведомо более жёстких, чем те, в которых двигателю придётся работать в реальном полёте.
Вообще говоря, такая схема ничего принципиально нового собой не представляла. Именно так расшиваются обнаруживающиеся узкие места в авиации, да и, наверное, в других отраслях техники.
Но доклад Косберга произвёл на меня впечатление своей чёткостью, определённостью, глубокой уверенностью докладчика в том, что больше таких неполадок не будет и быть не может, а главное — масштабом сделанного.
— Работа проведена большая, — резюмировал общее мнение Королев.
И это лаконичное замечание означало многое: и санкцию на использование третьей ступени в последующих пусках, и отпущение грехов конструктору означенной ступени, за неполадки в работе которой он — будьте покойны — успел получить от Королева в своё время полную порцию громов и молний.
Интересно, что, в отличие от большинства других приметных на космодроме людей, Семён Ариевич в частной обстановке — в гостинице или во время хождений по бетонке — вопросов техники или, тем более, высокой науки почти не касался, явно предпочитая темы вполне житейские — от анализа погоды текущего года (подобной которой почему-то почти всегда «не припомнят старожилы») до проблем гастрономических, в которых был большим знатоком и обсуждение которых чаще всего начинал словами: «А хорошо бы сейчас съесть…» — и развивал далее своей хрипловатой скороговоркой мысль в том, что именно хорошо было бы сейчас съесть, с таким вдохновением, что у слушателя действительно возникало острое желание немедленно отведать упоминаемые оратором яства. Лишь впоследствии я узнал, что сам наш соблазнитель был, если можно так выразиться, гурманом-теоретиком: врачи предписали ему строгую диету.
В.В. Парина, А.М. Исаева, С.А. Косберга уже нет в живых, но они навсегда останутся в нашей памяти среди самых интересных и значительных людей, с которыми ассоциируется в сознании та неповторимая весна.
Я не раз замечал, что специалисты в какой-то конкретной области науки и техники, как правило, относятся с известным скептицизмом к литературе, живописующей их профессию или хотя бы соприкасающейся с тем, что представляет для этих специалистов основное содержание их жизни. Врачи, в своём большинстве, довольно прохладно воспринимают романы, повести и рассказы о врачах, учителя — об учителях, геологи — о геологах и так далее.
И вот на фоне этой давно замеченной мною (хотя и непростой для объяснения) антипатии особенно удивительной показалась мне явная популярность, которой пользовалась на космодроме всяческая фантастика.
В короткие свободные минуты её охотно читали.
Нарасхват шли книги Станислава Лема, братьев Аркадия и Бориса Стругацких, Ивана Ефремова…
Обнаружив эту симпатичную аномалию читательских приверженностей, я подумал было, что причина такого благожелательного отношения специалистов космоса к космической фантастике заключается, хотя бы отчасти, в отсутствии «космической реальности», по каковой причине написанное на эту тему писателями до поры до времени было попросту не с чем сравнивать.
Но вот пришла эта «пора и время» — начались полёты людей в космос. Сравнивать стало с чем. И выяснилось, что моя кустарная попытка объяснить интерес работников космоса к фантастике на космическую тему несостоятельна. Реальность космических полётов отнюдь этот интерес не снизила.
Пять лет спустя — в шестьдесят шестом году — К. Феоктистов сказал: «Книги Лема я люблю. Они написаны с позиций юношеского восприятия мира».
Вот оно, оказывается, в чем дело: в том, как написаны эти книги. С каких позиций!
А ещё через девять лет, в 1975 году, когда исследования космоса уже приобрели отчётливо выраженный деловой, практический характер, космонавт Г. Гречко так ответил на вопрос о том, как он предполагает отдыхать в предстоящем длительном полёте на станции «Салют-4»:
— Я взял с собой книги братьев Стругацких «Далёкая радуга» и «Трудно быть богом», но понимаю, что вряд ли у меня будет время их читать. Скорее, это дань уважения моим любимым писателям…
Видимо, и впредь космическая фантастика будет любима людьми, жизнь которых в том и состоит, чтобы всеми силами подтягивать к этой фантастике живую реальность. При одном, правда, обязательном условии: чтобы это было хорошо написано. Впрочем, такое требование вряд ли относится только к литературе какого-то одного жанра…
Много народу собиралось в дни, предшествующие очередному пуску, на космодроме. Очень много. Но объём работы был ещё больше. Наверное, её хватило бы на всех, даже если бы удалось каким-то магическим путём удвоить число работников…
Работали напряжённо, почти на пределе своих сил. Но без надрыва, отнюдь не драматизируя положение вещей. Скорее даже, напротив: с демонстративной внешней невозмутимостью, сдобренной изрядной порцией юмора.
Евгений Велтистов, на мой взгляд, очень точно передал в своём очерке «Звёздных дел мастера» то, как выработался «особый стиль поведения на космодроме… Негласные правила, которые гласили примерно следующее: если случилось что-то неприятное или непонятное с твоей системой — не бледней, не красней, не зеленей, не паникуй, а по возможности спокойно подойди к начальству и по возможности тихим голосом доложи… Внешне эмоции сводятся к спокойствию, даже показному безразличию, но такая сдержанность помогает работе».
Наверное, работать иначе, в другом стиле, было бы просто невозможно. Сложная, многокомпонентная, да ещё, кроме всего прочего, находившаяся тогда в сравнительно ранней стадии своего развития, космическая техника исправно выдавала один сюрприз за другим.
— Отклонения от нормы — это норма, — разъяснял мне один умудрённый опытом пусков многих ракет сотрудник королёвского конструкторского бюро. — Вот когда все в норме, все гладко, ни одна мелочь не вылезает, вот тогда жди большого компота!..
В это наблюдение я как-то сразу поверил. Поверил потому, что и лётчики-испытатели не очень любят, когда испытания новой машины с самого начала идут без сучка без задоринки (хотя в интересах справедливости следует заметить, что случается это весьма редко). Положенную порцию осложнений так или иначе испить придётся, подсознательно рассуждают они, так пусть уж, по крайней мере, эта порция лучше набегает постепенно, по частям, а не сразу, единым залпом…
Во всем, что касалось положенной порции осложнений, работа по подготовке ракеты-носителя и космического корабля к пуску сильно напоминала мне родные испытательные дела. Оно и неудивительно, техника есть техника!.. И, наверное, обращаться с нею только так и можно: педантично, настойчиво, уважительно, требовательно и притом спокойно, даже философски относясь к преподносимым ею сюрпризам, — словом, именно так, как было принято на космодроме.
И уж чего в атмосфере космодрома не было и в помине — это парадности, помпезности, заботы делающих своё трудное дело людей, о том, как они выглядят со стороны. Именно поэтому они выглядели как раз теми, кем были в действительности, — настоящими работягами, людьми знающими, ответственными, любящими своё дело.
Полет космического корабля с собакой Чернушкой 9 марта прошёл хорошо.
Прошло немногим более недели, и все повторилось снова. Опять ночной сбор у газетного киоска в зале Внуковского аэропорта, многочасовой путь на юго-восток, узкая бетонка среди песчаной пустыни… Опять космодром.
25 марта столь же успешно выполнил виток вокруг земного шара корабль-спутник со Звёздочкой на борту. И снова появилось в газетах спокойное, бесстрастное сообщение. Корабль-спутник. Ещё один…
Но все, кто имел какое-то отношение к предстоящему полёту человека в космос, воспринимать этот полет с бесстрастным спокойствием не могли.
Они понимали: генеральная репетиция — позади.
На очереди — человек!
Глава третья
ТОТ АПРЕЛЬ…
Наступил апрель шестьдесят первого года.
Тот самый незабываемый апрель! Степь вокруг космодрома до самого горизонта вся в тюльпанах. Это зрелище, увы, недолговечно. Через месяц здесь будет голая потрескавшаяся земля. Но и сейчас обитателям космодрома не до красот природы. «Восток» готовится к полёту…
Работа на космодроме шла, как на фронте во время наступления. Люди уходили из корпуса, в котором готовились ракета-носитель и космический корабль, только для того, чтобы наспех что-нибудь перекусить или поспать, когда глаза уже сами закрываются, часок-другой, и снова вернуться в корпус.
Один за другим проходили последние комплексы наземных испытаний. И когда какой-то один из многих тысяч элементов, составлявших в совокупности ракету и корабль, оказывался вне допусков и требовалось лезть в нутро объекта, чтобы что-то заменить, — это каждый раз означало, как в известной детской игре, сброс на изрядное количество клеток назад. Ещё бы! Ведь для одного того чтобы просто добраться до внушающего какие-то подозрения агрегата, приходилось снова разбирать иногда чуть ли не полкорабля и этим, естественно, сводить на нет множество уже проведённых испытательных циклов.
И ничего: разбирали, собирали вновь, проверяли все досконально, повторяли иную трудоёмкую операцию по нескольку раз, не оставляли на авось ни единой внушавшей малейшее сомнение мелочи… Правда, особенно заботиться о сбережении нервных клеток (тех самых, которые, как утверждает наука, не восстанавливаются) участникам работы тут уж не приходилось. На санаторий это похоже не было…
Но проходили считанные часы, очередная задержка (её почему-то называли «боб», а задержку более мелкую — соответственно «бобик») ликвидировалась, и работа по программе шла дальше — до нового «боба».
Какая атмосфера господствовала в те дни на космодроме? Трудно охарактеризовать её каким-то одним словом.
Напряжённая? Да, конечно, напряжённая: люди работали не жалея себя.
Торжественная? Безусловно, торжественная. Каждый ощущал приближение того, что издавна называется «звёздными часами человечества».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
А про уже упоминавшуюся историческую ракетную машину БИ Исаев разъяснял Аграновскому, что «придумал её, надо вам знать, не я, а совсем другой человек, Саша Березняк, мой хороший друг… Был я тогда полный, законченный лопух в этом деле».
Да, это уже не просто отсутствие склонности к саморекламе. Скорее это наличие склонности к «антисаморекламе».
Таков был Исаев. Таким его знали люди, работавшие с ним многие годы. Таким же раскрылся он нам, своим спутникам в прогулках по бетонке, в дни совместной жизни на космодроме той незабываемой весной шестьдесят первого года.
…Много интересного рассказывал в недолгие свободные минуты своим собеседникам и Василий Васильевич Парин. Каждому, кто имел в те годы хотя бы отдалённое отношение к проблемам освоения космоса, не могла не бросаться в глаза активная деятельность учёных и врачей И.Т. Акулиничева, О.Г. Газенко, А.М. Генина, Ф.Д. Горбова, Л.Г. Головкина, Н.Н. Гуровского. Е.А. Карпова, А.Р. Котовской, В.Б. Малкина, Е.А. Фёдорова, В.И. Яздовского и их коллег (не участвуя в их работе непосредственно, я, конечно, не могу назвать, да и просто не знаю всех), которые закладывали основы новой отрасли науки — космической физиологии и медицины. Одним из основателей и признанных лидеров этого нового научного направления и был В.В. Парин, в прошлом академик-секретарь Академии медицинских наук, а в недалёком будущем действительный член Академии наук СССР. Негладко складывалась его жизнь. Были в ней крутые подъёмы, были и глубокие спуски. Но ни те, ни другие не деформировали его личность. Обращала на себя внимание манера его поведения — доброжелательная, одновременно простая и очень интеллигентная (это, наверное, одна из примет высшей интеллигентности — ненавязчивая простота поведения), сдобренная естественным, здоровым юмором.
Впрочем, бывало и так, что от проявлений его юмора окружающие поёживались. Однажды перед входом в столовую, ту самую столовую «люкс», о которой я уже рассказывал, встретились несколько человек: Королев, Парин, два или три работника космодрома и приезжие, вроде меня.
После почти традиционной непродолжительной задержки, вызванной тем, что Королев и Парин пытались протолкнуть друг друга первым в дверь, вся компания оказалась внутри столовой. Здесь у самого входа стоял умывальник — несколько старомодное сооружение дачного типа: с миниатюрным краником и массивной мраморной доской, за которой располагался бачок с чистой водой. На подставке умывальника всегда лежал кусок ароматного туалетного мыла (столовая-то была все-таки «люкс»). Но в тот день, о котором идёт речь, вместо туалетного мыла почему-то был положен серый кусок мыла хозяйственного.
— Не люблю я этого мыла, — заметил Парин, намыливая руки. — Тюрьму напоминает…
Королев охотно подтвердил закономерность подобных ассоциаций и несколько развил затронутую Париным тему, чем слегка шокировал часть принадлежащих к различным ведомствам свидетелей этого содержательного обмена мнениями.
Обращала на себя внимание манера Парина говорить о проблемах, которые принято называть глобальными, в очень простом, деловом, почти домашнем тоне. Чувствовалось, что он на эти темы много думал и многое о них знает. Зашла, например, речь о раке, от которого незадолго до того умер человек, хорошо знакомый большинству собравшихся на космодроме. А надо сказать, что с проблемой лечения рака, точнее, с некоторыми публикациями о первых полученных в этом направлении результатах были связаны большие неприятности, свалившиеся в своё время на Василия Васильевича как академика-секретаря Академии медицинских наук, — вплоть до судебного приговора, назначившего ему — «на полную катушку» — 25 лет заключения, из которых семь он отбыл. Я подумал, что вряд ли он захочет поддержать разговор на эту небезболезненную для него тему. Но он поддержал:
— Что-то очень уж много пишут сейчас, что, мол, вот-вот научатся лечить раковые заболевания.
— А что, Василий Васильевич, разве это не так? Вот недавно писали, кажется, в журнале «Здоровье» или ещё где-то, что эксперимент с мышами показал…
— Вот то-то и оно, что с мышами! А человек, знаете ли, существо совсем другое, не мышь.
— Ну а как вы все-таки считаете, когда научатся лечить рак?
— Нет уж, от гадания, сделайте милость, увольте.
— А все-таки. Хотя бы приблизительно.
— И приблизительно не знаю. Знаю одно: неясного в этом деле куда больше, чем ясного… Работы здесь непочатый край. Думаю, что уж во всяком случае лет на пятнадцать—двадцать хватит.
Со времени этого разговора, в ходе которого дотошные собеседники все-таки выдавили из Парина какую-то цифру, прошло уже больше названных им двадцати лет. К сожалению, его высказанный с огорчением, но вполне уверенным тоном прогноз не оказался чересчур пессимистическим. Он знал, о чем говорил.
…Семён Ариевич Косберг, с которым мы жили в соседних комнатах гостиницы «люкс», пришёл, как и многие другие главные конструкторы, в космическую технику из авиации. Лётчики хорошо знали разного рода насосы и топливную аппаратуру, созданные в руководимом им коллективе. И вот неожиданно для многих, знавших его раньше, он выступил в роли конструктора двигателей верхних ступеней космических ракет-носителей. Тех самых ступеней, которые завершают разгон космического корабля до невиданных ранее скоростей, необходимых для дальнейшего полёта по законам небесной механики — без приложения дополнительной энергии. В сущности, именно эти ступени делают космический корабль космическим.
Незадолго до моего первого появления на космодроме, в одном из предыдущих пусков, на двигателе третьей ступени обнаружились какие-то неполадки. Совет главных конструкторов поручил Косбергу «разобраться и устранить».
И вот между текущими делами очередного пуска Государственная комиссия слушает отчёт Семена Ариевича о проделанной работе.
Да, непростое это дело — разобраться и устранить!.. Перед слушателями был развернут целый веер гипотез — предположений о возможных причинах злополучных неполадок. Потом пошли эксперименты, в значительной своей части очень тонкие и остроумные, разделившие первоначальные гипотезы на две части: подтвердившиеся и опровергнутые. Так родилось чёткое представление о физике обнаружившихся явлений. Ну а дальнейшее было, как говорится, делом техники: физика явлений породила конструктивные мероприятия, затем в ход пошла технология и, наконец, как завершение всего — огневые испытания. Испытания многократные, дотошные, в условиях заведомо более жёстких, чем те, в которых двигателю придётся работать в реальном полёте.
Вообще говоря, такая схема ничего принципиально нового собой не представляла. Именно так расшиваются обнаруживающиеся узкие места в авиации, да и, наверное, в других отраслях техники.
Но доклад Косберга произвёл на меня впечатление своей чёткостью, определённостью, глубокой уверенностью докладчика в том, что больше таких неполадок не будет и быть не может, а главное — масштабом сделанного.
— Работа проведена большая, — резюмировал общее мнение Королев.
И это лаконичное замечание означало многое: и санкцию на использование третьей ступени в последующих пусках, и отпущение грехов конструктору означенной ступени, за неполадки в работе которой он — будьте покойны — успел получить от Королева в своё время полную порцию громов и молний.
Интересно, что, в отличие от большинства других приметных на космодроме людей, Семён Ариевич в частной обстановке — в гостинице или во время хождений по бетонке — вопросов техники или, тем более, высокой науки почти не касался, явно предпочитая темы вполне житейские — от анализа погоды текущего года (подобной которой почему-то почти всегда «не припомнят старожилы») до проблем гастрономических, в которых был большим знатоком и обсуждение которых чаще всего начинал словами: «А хорошо бы сейчас съесть…» — и развивал далее своей хрипловатой скороговоркой мысль в том, что именно хорошо было бы сейчас съесть, с таким вдохновением, что у слушателя действительно возникало острое желание немедленно отведать упоминаемые оратором яства. Лишь впоследствии я узнал, что сам наш соблазнитель был, если можно так выразиться, гурманом-теоретиком: врачи предписали ему строгую диету.
В.В. Парина, А.М. Исаева, С.А. Косберга уже нет в живых, но они навсегда останутся в нашей памяти среди самых интересных и значительных людей, с которыми ассоциируется в сознании та неповторимая весна.
Я не раз замечал, что специалисты в какой-то конкретной области науки и техники, как правило, относятся с известным скептицизмом к литературе, живописующей их профессию или хотя бы соприкасающейся с тем, что представляет для этих специалистов основное содержание их жизни. Врачи, в своём большинстве, довольно прохладно воспринимают романы, повести и рассказы о врачах, учителя — об учителях, геологи — о геологах и так далее.
И вот на фоне этой давно замеченной мною (хотя и непростой для объяснения) антипатии особенно удивительной показалась мне явная популярность, которой пользовалась на космодроме всяческая фантастика.
В короткие свободные минуты её охотно читали.
Нарасхват шли книги Станислава Лема, братьев Аркадия и Бориса Стругацких, Ивана Ефремова…
Обнаружив эту симпатичную аномалию читательских приверженностей, я подумал было, что причина такого благожелательного отношения специалистов космоса к космической фантастике заключается, хотя бы отчасти, в отсутствии «космической реальности», по каковой причине написанное на эту тему писателями до поры до времени было попросту не с чем сравнивать.
Но вот пришла эта «пора и время» — начались полёты людей в космос. Сравнивать стало с чем. И выяснилось, что моя кустарная попытка объяснить интерес работников космоса к фантастике на космическую тему несостоятельна. Реальность космических полётов отнюдь этот интерес не снизила.
Пять лет спустя — в шестьдесят шестом году — К. Феоктистов сказал: «Книги Лема я люблю. Они написаны с позиций юношеского восприятия мира».
Вот оно, оказывается, в чем дело: в том, как написаны эти книги. С каких позиций!
А ещё через девять лет, в 1975 году, когда исследования космоса уже приобрели отчётливо выраженный деловой, практический характер, космонавт Г. Гречко так ответил на вопрос о том, как он предполагает отдыхать в предстоящем длительном полёте на станции «Салют-4»:
— Я взял с собой книги братьев Стругацких «Далёкая радуга» и «Трудно быть богом», но понимаю, что вряд ли у меня будет время их читать. Скорее, это дань уважения моим любимым писателям…
Видимо, и впредь космическая фантастика будет любима людьми, жизнь которых в том и состоит, чтобы всеми силами подтягивать к этой фантастике живую реальность. При одном, правда, обязательном условии: чтобы это было хорошо написано. Впрочем, такое требование вряд ли относится только к литературе какого-то одного жанра…
Много народу собиралось в дни, предшествующие очередному пуску, на космодроме. Очень много. Но объём работы был ещё больше. Наверное, её хватило бы на всех, даже если бы удалось каким-то магическим путём удвоить число работников…
Работали напряжённо, почти на пределе своих сил. Но без надрыва, отнюдь не драматизируя положение вещей. Скорее даже, напротив: с демонстративной внешней невозмутимостью, сдобренной изрядной порцией юмора.
Евгений Велтистов, на мой взгляд, очень точно передал в своём очерке «Звёздных дел мастера» то, как выработался «особый стиль поведения на космодроме… Негласные правила, которые гласили примерно следующее: если случилось что-то неприятное или непонятное с твоей системой — не бледней, не красней, не зеленей, не паникуй, а по возможности спокойно подойди к начальству и по возможности тихим голосом доложи… Внешне эмоции сводятся к спокойствию, даже показному безразличию, но такая сдержанность помогает работе».
Наверное, работать иначе, в другом стиле, было бы просто невозможно. Сложная, многокомпонентная, да ещё, кроме всего прочего, находившаяся тогда в сравнительно ранней стадии своего развития, космическая техника исправно выдавала один сюрприз за другим.
— Отклонения от нормы — это норма, — разъяснял мне один умудрённый опытом пусков многих ракет сотрудник королёвского конструкторского бюро. — Вот когда все в норме, все гладко, ни одна мелочь не вылезает, вот тогда жди большого компота!..
В это наблюдение я как-то сразу поверил. Поверил потому, что и лётчики-испытатели не очень любят, когда испытания новой машины с самого начала идут без сучка без задоринки (хотя в интересах справедливости следует заметить, что случается это весьма редко). Положенную порцию осложнений так или иначе испить придётся, подсознательно рассуждают они, так пусть уж, по крайней мере, эта порция лучше набегает постепенно, по частям, а не сразу, единым залпом…
Во всем, что касалось положенной порции осложнений, работа по подготовке ракеты-носителя и космического корабля к пуску сильно напоминала мне родные испытательные дела. Оно и неудивительно, техника есть техника!.. И, наверное, обращаться с нею только так и можно: педантично, настойчиво, уважительно, требовательно и притом спокойно, даже философски относясь к преподносимым ею сюрпризам, — словом, именно так, как было принято на космодроме.
И уж чего в атмосфере космодрома не было и в помине — это парадности, помпезности, заботы делающих своё трудное дело людей, о том, как они выглядят со стороны. Именно поэтому они выглядели как раз теми, кем были в действительности, — настоящими работягами, людьми знающими, ответственными, любящими своё дело.
Полет космического корабля с собакой Чернушкой 9 марта прошёл хорошо.
Прошло немногим более недели, и все повторилось снова. Опять ночной сбор у газетного киоска в зале Внуковского аэропорта, многочасовой путь на юго-восток, узкая бетонка среди песчаной пустыни… Опять космодром.
25 марта столь же успешно выполнил виток вокруг земного шара корабль-спутник со Звёздочкой на борту. И снова появилось в газетах спокойное, бесстрастное сообщение. Корабль-спутник. Ещё один…
Но все, кто имел какое-то отношение к предстоящему полёту человека в космос, воспринимать этот полет с бесстрастным спокойствием не могли.
Они понимали: генеральная репетиция — позади.
На очереди — человек!
Глава третья
ТОТ АПРЕЛЬ…
Наступил апрель шестьдесят первого года.
Тот самый незабываемый апрель! Степь вокруг космодрома до самого горизонта вся в тюльпанах. Это зрелище, увы, недолговечно. Через месяц здесь будет голая потрескавшаяся земля. Но и сейчас обитателям космодрома не до красот природы. «Восток» готовится к полёту…
Работа на космодроме шла, как на фронте во время наступления. Люди уходили из корпуса, в котором готовились ракета-носитель и космический корабль, только для того, чтобы наспех что-нибудь перекусить или поспать, когда глаза уже сами закрываются, часок-другой, и снова вернуться в корпус.
Один за другим проходили последние комплексы наземных испытаний. И когда какой-то один из многих тысяч элементов, составлявших в совокупности ракету и корабль, оказывался вне допусков и требовалось лезть в нутро объекта, чтобы что-то заменить, — это каждый раз означало, как в известной детской игре, сброс на изрядное количество клеток назад. Ещё бы! Ведь для одного того чтобы просто добраться до внушающего какие-то подозрения агрегата, приходилось снова разбирать иногда чуть ли не полкорабля и этим, естественно, сводить на нет множество уже проведённых испытательных циклов.
И ничего: разбирали, собирали вновь, проверяли все досконально, повторяли иную трудоёмкую операцию по нескольку раз, не оставляли на авось ни единой внушавшей малейшее сомнение мелочи… Правда, особенно заботиться о сбережении нервных клеток (тех самых, которые, как утверждает наука, не восстанавливаются) участникам работы тут уж не приходилось. На санаторий это похоже не было…
Но проходили считанные часы, очередная задержка (её почему-то называли «боб», а задержку более мелкую — соответственно «бобик») ликвидировалась, и работа по программе шла дальше — до нового «боба».
Какая атмосфера господствовала в те дни на космодроме? Трудно охарактеризовать её каким-то одним словом.
Напряжённая? Да, конечно, напряжённая: люди работали не жалея себя.
Торжественная? Безусловно, торжественная. Каждый ощущал приближение того, что издавна называется «звёздными часами человечества».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41