Отныне мы становились часовыми Родины.
Юрий Гагарин — курсант Оренбургского военного авиационного училища.
О торжественном событии — принятии военной присяги я написал домой, поделился с родителями своими чувствами. У всех курсантов было приподнятое настроение. Мы с жаром принялись за изучение теоретических дисциплин. С первых же занятий всем понравились уроки в классах материальной части и теории полёта, которые вёл инженер-подполковник Коднер. В очень интересный, совсем новый мир ввёл нас и преподаватель тактики капитан Романов — человек с пышной курчавой шевелюрой, как у Пушкина. То, о чём мы знали только понаслышке: о формуле воздушного боя — «высота, скорость, манёвр, огонь», которую разработали и применили лётчики эскадрильи Александра Покрышкина но время знаменитого сражения на Кубани, о штурмовых ударах дважды Героя Советского Союза Талгата Бегельдинова, о действиях пикирующих бомбардировщиков генерала Ивана Полбина — теперь как бы оживало в лекциях капитана Романова, зримо представлялось на схемах, которыми он иллюстрировал и дополнял эти лекции. Мы получили ясные понятия о том, как надо вести воздушный бой на вертикалях и горизонталях, узнали, какую огромную роль играет слётанность ведущего и ведомого. Современный воздушный бой предстал перед нами как бой групповой, где каждый лётчик обязан поддерживать товарища, где одним из решающих факторов является коллективная воля к победе.
После занятий в классе воздушной тактики среди нас, курсантов, обычно возникали оживлённые споры. У каждого был свой любимый ас. Одному нравился Сергей Луганский, другому — братья Глинки, третьему — Пётр Покрышев. Словом, сколько курсантов, столько и привязанностей. Нас интересовали и действия бомбардировщиков, летавших на Берлин в первый год войны, и штурмовиков, атаковывавших колонны танков на Курской дуге, и дальних разведчиков, в рдиночку проникавших в глубокие тылы противника, и экипажей женского полка, поддерживавших десантников в Керченском проливе. Транспортники, подбрасывавшие боеприпасы партизанам в Брянские леса и в Карпаты, нас тоже интересовали.
— Но ведь все это уже история, хоть и недавняя, но история, — говорили некоторые курсанты. — А теперь и техника другая и люди другие.
Капитан Романов шутливо называл этих курсантов скептиками и тут же на примерах совсем недавней войны в Корее доказывал, что и в пору новой авиационной техники — реактивных самолётов, радиолокации, более мощного бортового оружия истребителей — основы воздушной тактики, творчески разработанной передовыми советскими лётчиками в годы Великой Отечественной войны, наступательный стиль, которого они придерживались в боях с врагом, их принципы взаимной поддержки и многое другое, присущее нашим авиаторам, нельзя сбрасывать со счётов.
— Боевой опыт, — говорил он, — добыт большой кровью. То, что с приходом новой техники устарело, мы не должны брать на вооружение. Ну, а то, что может быть полезным и для реактивных самолётов, нужно всячески развивать.
К творческому совершенствованию всего того, что уже накоплено нашей авиацией, призывали и другие преподаватели. Они говорили, что даже самый отличный лётчик опирается на опыт своих предшественников. На занятиях по теории лётного дела они приучали нас не только заучивать уже установившиеся понятия и истины, но и критически мыслить, искать в нужных случаях новые решения. И хотя, конечно, «мыслители» из нас были ещё не ахти какие, ведь мы только-только начинали приобщаться к военной авиации и даже не пробовали летать на реактивных машинах, но уже одно то, что командиры и преподаватели видели в нас свою смену, говорило о том, что именно нам, лётной молодёжи, предстоит развивать отечественную авиацию, поднимало нас в собственных глазах. И всем от этого сознания своей будущей роли хотелось учиться как можно лучше, как можно скорее освоить дело, которому мы целиком посвятили себя.
Я всегда любил боевые знамёна. Они как неувядаемые листы книги, на которых навечно записаны ратные легенды, по которым многие поколения будут читать историю нашей Родины.
Ещё будучи в Ленинграде на производственной практике, я с интересом рассматривал в музеях нетленные петровские знамёна, изодранные штыками в Полтавской битве, любовался боевыми штандартами непобедимых армий Суворова и Кутузова, прошумевшими чуть ли не по всей Европе. Наполеон напал на нашу Родину, и войска Кутузова гнали его через всю Европу. Политическая жизнь Наполеона окончилась под Ватерлоо, но это было предопределено его поражением на Бородинском поле,
Незабываемое впечатление произвели на меня увитые цветными орденскими лентами знамёна частей наших Вооружённых Сил, хранящиеся в Центральном музее Советской Армии. За каждым знаменем, овеянным пороховым дымом, казалось мне, незримо стоят тысячи живых и мёртвых героев, победителей германского фашизма.
Помню, как мне впервые довелось стоять часовым у Знамени части — символа воинской чести, доблести и славы.
Я заступил на пост в полночь и бодрствовал на часах, когда все мои товарищи спали в казарме. В какой-то мере я отвечал за их покой и сон. Ещё неиспытанное, ни с чем не сравнимое чувство гордости наполнило всё моё существо. Я чувствовал себя часовым, ответственным за судьбу всей Родины, и ясные, хорошие мысли приходили мне в голову. Я стоял неподвижно, прислушиваясь к тишине, и размышлял о военной службе.
Я думал, сколь велика честь быть советским воином, непоколебимо стоящим на страже Родины, быть человеком, которого все любят и уважают, а многие народы называют не иначе, как освободителем. В памяти моей сохранилась любительская фотография. На ней снят пожилой русский солдат, видимо до войны бывший рабочим или колхозником, которого доверчиво обняла за шею немецкая девочка. Снимок этот был сделан в Берлине в первый день освобождения города Советской Армией от фашистских вояк.
В военной службе есть много суровой прелести, она возлагает на человека немало обязанностей, требует ежедневного труда. Помнится, что мама моя во время войны, когда я ещё был мальчишкой, называла наших солдат неутомимыми тружениками. И действительно, они целыми днями были заняты тяжёлой физической работой, то на околице нашего села рыли траншеи, то копали окопы, то наводили в балках мосты. Потом они пошли в бой.
За время службы в армии я не имел ни одного взыскания, строго соблюдал внутренний распорядок. Меня радовало, что все в части происходит по расписанию, в точно установленное время: и работа, и еда, и отдых, и сон. Меня ни чуточки не тяготило, что это повторялось изо дня в день. Я видел, а ещё более чувствовал, как сознательная воинская дисциплина, постоянное поддержание образцового внутреннего порядка сплачивали личный состав, делали воинскую часть дружным боевым коллективом, обеспечивали единство действий, согласованность и целеустремлённость, поддерживали постоянную боевую готовность и неусыпную бдительность.
В армии я привык жить и учиться по уставам. Уставы отвечали на все вопросы, связанные с жизнью, учёбой и службой, ясно указывали, как служить, изучать военное дело, овладевать оружием и боевой техникой, повседневно повышать политическую сознательность.
Как только мне удавалось выкроить свободную минуту, я заглядывал в устав. Он стал законом моей жизни. Эти небольшие книжки в серых переплётах, украшенных Государственным гербом, укрепляли волю, служили источником военных знаний.
В отличие от приказов, издающихся на короткий срок, уставы живут долго. С полным основанием их можно назвать сводом законов для Вооружённых Сил на долгие годы.
Стоя на часах у Знамени, покоившегося в парусиновом чехле, я думал о том, что несу личную ответственность за судьбу Отечества.
На память приходили много раз слышанные и читанные слова о том, что защита Отечества — священный долг, что надо служить Родине и защищать её так, как того требует военная присяга, а для этого надо до тонкостей знать свою военную специальность, стремиться стать первоклассным лётчиком.
Припомнились запавшие в душу слова Алексея Петровича Маресьева. Он писал в своих воспоминаниях: «Я не жалел сил, чтобы в совершенстве изучить свою специальность, стать умелым, дисциплинированным воином, даже в короткие минуты передышки между боями продолжал учиться… Качества, которые я приобрёл в боях и в учёбе, помогли мне, лётчику, потерявшему обе ноги, добиться возвращения в строй, позволили вместе с товарищами по оружию снова участвовать в разгроме врага».
Вдумываясь в эти простые и в то же время проникновенные слова, я убеждался, что ко всем вершинам ведут упорство и труд.
Отец и мать долго и терпеливо каждодневно воспитывали в нас, своих детях, правдивость и честность. Эти благородные черты людей социалистического общества развивала во мне и армия. Военная служба укрепляла с детских лет прививаемую мне любовь к дисциплине, строгое чувство долга,
Как раз накануне той ночи, когда мне впервые пришлось стоять на посту у Знамени, из Гжатска пришло немногословное письмо, столь гармонировавшее с моими думами и чувствами. Давая мне советы и напутствия, отец писал: «Юрий, где бы ты ни был, помни одно: колхозники и рабочие уважают честных, мужественных и храбрых людей, каждый советский человек ненавидит и презирает трусов. Малодушный никогда не поборет врага, потому что не верит в свои силы, не верит в стоящих рядом товарищей, не верит в победу».
Письма не было перед глазами, и прочёл-то я его всего один раз, но я припоминал из него фразы, сразу вдруг пустившие глубокие корни: «Честный воин бьётся с врагом до последнего дыхания, до последней кровинки, предпочитает смерть бесчестию и полону».
И хотя письмо было написано рукой отца, я знал, что писалось оно вместе с матерью: «до последней кровинки» были её слова.
Отец и раньше давал мне умные наставления, говорил, что честность, как солнечный луч, должна пронизывать собой всю жизнь, учёбу и службу солдата, войти в его плоть и кровь. Отец требовал, чтобы я соблюдал порядок не только при начальниках, но всегда и всюду, при всех условиях.
— Военная гордость — глубокое народное чувство, — говорил он Валентину, мне и Борису — своим сыновьям. И мы на всю жизнь запомнили его слова.
Как-то будучи в отпуске, я сел за стол в гимнастёрке с расстёгнутым воротом, отец ничего не сказал, но так посмотрел на меня, что пальцы сами застегнули все пуговицы. Мать, подававшая обед, разгадала немую сцену. Пожурив и похвалив меня одновременно, она сказала:
— Гордись, сынок, военной формой.
Никогда не забуду этих слов. Ведь внешний вид воинов нашей армии и флота во многом зависит от красоты военной формы. Отличая военнослужащих от гражданского населения, аккуратные брюки и подогнанная по фигуре гимнастёрка с погонами, начищенные до блеска сапоги придают воину бравый, молодцеватый вид, а подразделению — единообразие.
Вспомнив об этом крохотном и, казалось бы, незаметном эпизоде из своей жизни, я невольно подумал о том, что наша военная форма овеяна пороховым дымом многочисленных битв и сражений. Как освободители пришли в этой форме наши воины в страны Европы, изгнав из них германских фашистов, и в страны Азии, разгромив там японских самураев. Как же мне было не гордиться этой формой, не беречь казённого обмундирования, не беспокоиться о своём внешнем виде, не прибегать часто к утюгу и сапожным щёткам! Без добротного обмундирования, крепких сапог и снаряжения так же, как и без оружия, воевать нельзя. И я носил форму с достоинством и гордостью, берег честь своих погон.
— Погоны — не только деталь одежды. Это знак воинского достоинства, — сказал однажды нам старшина.
Было тихо. Сквозь окно виднелся тёмно-синий небосвод, густо усеянный звёздами. Мысли мои текли все в одном направлении, но теперь я думал о словах капитана Бориса Фёдорова. Обращаясь к нам, молодым курсантам, поглаживая крутой волевой подбородок, он говорил:
— Молодой воин! Беспрекословно повинуйся командиру, а если понадобится, то грудью защищай его в бою. И ты, и твой командир — граждане одного великого социалистического государства, оба вы патриоты своей Родины, оба воспитаны партией, ваши цели едины, оба вы принимали присягу на верность своей матери-Отчизне, и оба с одинаковой храбростью и бесстрашием призваны её защищать.
После таких слов я чувствовал себя смелым, способным на решительные поступки в любой обстановке, как бы сложна и тяжела она ни была.
Капитан Фёдоров нравился мне настойчивостью и уверенностью в своей правоте. Открытый взгляд его всегда был полон мысли и жизни. Я внимательно вслушивался в его наставления и убеждался, что во всех случаях он прав, что повиновение командиру — одно из главных качеств воина. Без повиновения невозможна крепкая дисциплина, а без дисциплины немыслима боеспособность армии, а следовательно, и победа в бою. Ни одна работа не предъявляет столько требований к человеку, как военная служба. Но это справедливые требования, и обойтись без них нельзя.
— Сержант — твой первый учитель. Уважай его и повинуйся ему, — говорил капитан, и я на десятках примеров убеждался, какую огромную роль играют сержанты и старшины — непосредственные начальники и воспитатели солдат.
Как-то после строгого разговора с двумя нерадивыми курсантами, явившимися на несколько минут позже того срока, который был обозначен в их увольнительных записках, капитан Фёдоров, требовательный и непреклонный, неожиданно мягко напомнил:
— Родина оказала вам большое доверие, вас приняли в училище, овеянное лучами немеркнущей славы. Герои Советского Союза, прославившие училище, как бы незримо находятся среди вас. Ведь вы — наследники славы своих отцов. Провиниться, получить взыскание — значит оскорбить их память, наше боевое Знамя.
Я стоял на часах с оружием в руках, охранял это Знамя, и мне очень хотелось, чтобы меня наградили личной фотокарточкой, где я был бы сфотографирован при развёрнутом Знамени. Я даже представил себе, как бы порадовал моих родителей этот снимок, который в числе поощрений предусматривается воинскими уставами.
Пришёл разводящий с часовым, вооружённым автоматом, и сменил меня с поста. Я ушёл в казарму, лёг спать, но долго не мог уснуть и все размышлял об уставах, о присяге, обо всём том, без чего военному человеку нельзя жить.
Всё было предельно ясно, и мне никогда не приходилось в чём-либо сомневаться или спорить с самим собой. Усвоенные мной правила проходили испытание временем, а дисциплина надёжно удерживала от опрометчивых поступков.
Время близилось к весне, и, кроме занятий по теории, в нашей эскадрилье начались учебные полёты. Товарищи, которым впервые предстояло летать, радовались. А мы, прошедшие школу аэроклуба, огорчились: надо было снова летать на «Як-18».
Эти полёты продолжались недолго. В училище поступили экспериментальные самолёты — те же «Як-18», но несколько модифицированные, с носовым колесом для отработки посадки, чтобы в дальнейшем было легче переходить на реактивные машины, имеющие трёхколёсное шасси. Мы много летали, но, честно говоря, новый самолёт нам не очень нравился. Был он тяжеловат, не хватало у него, как говорят авиаторы, «мощи» — слабоват мотор. И на фигурах высшего пилотажа он частенько сваливался в штопор; правда, так же быстро и выходил из него, стоило только бросить управление. На этих «Як-18» выполняли мы упражнения и по штурманскому делу — летали по дальним маршрутам, в разную погоду. Было много разнообразия и смены впечатлений.
Курсант Юрий Гагарин после успешного полёта.
Большинство этих полётов происходило летом, когда мы вышли в лагеря. Лагерь нашей пятой эскадрильи находился на красивом берегу Урала. Устанешь от работы на аэродроме, разомлеешь от жары и сразу после полётов — на реку. Вода в Урале холодная, быстрая, не то что там, в городе, возле училища. Мы соорудили купальню, вышку для прыжков и в свободное время занимались водным спортом, ныряли, плавали наперегонки. От молодой, почти мальчишеской радости захватывало дух.
Наша эскадрилья первой закончила лётную программу. У нас оказалось свободное время, и командование, поддержав инициативу комсомольского бюро, разрешило нам выехать за двести километров в один из колхозов Шарлыкского района на уборку картофеля. Наступила осень, холодная и дождливая. Но работали мы с охотой. Нам было полезно после полётов немного потрудиться на земле, да и хотелось помочь колхозникам с уборкой обильного урожая. Мы бы с радостью поехали подальше — на целину, где осваивались миллионы гектаров новых земель, где уже созрели колоссальные массивы пшеницы. Но мы располагали всего лишь двумя неделями и поехать туда не могли.
Письма, адресованные нам в колхоз, не приходили, и я к концу нашей «уборочной кампании» затосковал по Вале.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Юрий Гагарин — курсант Оренбургского военного авиационного училища.
О торжественном событии — принятии военной присяги я написал домой, поделился с родителями своими чувствами. У всех курсантов было приподнятое настроение. Мы с жаром принялись за изучение теоретических дисциплин. С первых же занятий всем понравились уроки в классах материальной части и теории полёта, которые вёл инженер-подполковник Коднер. В очень интересный, совсем новый мир ввёл нас и преподаватель тактики капитан Романов — человек с пышной курчавой шевелюрой, как у Пушкина. То, о чём мы знали только понаслышке: о формуле воздушного боя — «высота, скорость, манёвр, огонь», которую разработали и применили лётчики эскадрильи Александра Покрышкина но время знаменитого сражения на Кубани, о штурмовых ударах дважды Героя Советского Союза Талгата Бегельдинова, о действиях пикирующих бомбардировщиков генерала Ивана Полбина — теперь как бы оживало в лекциях капитана Романова, зримо представлялось на схемах, которыми он иллюстрировал и дополнял эти лекции. Мы получили ясные понятия о том, как надо вести воздушный бой на вертикалях и горизонталях, узнали, какую огромную роль играет слётанность ведущего и ведомого. Современный воздушный бой предстал перед нами как бой групповой, где каждый лётчик обязан поддерживать товарища, где одним из решающих факторов является коллективная воля к победе.
После занятий в классе воздушной тактики среди нас, курсантов, обычно возникали оживлённые споры. У каждого был свой любимый ас. Одному нравился Сергей Луганский, другому — братья Глинки, третьему — Пётр Покрышев. Словом, сколько курсантов, столько и привязанностей. Нас интересовали и действия бомбардировщиков, летавших на Берлин в первый год войны, и штурмовиков, атаковывавших колонны танков на Курской дуге, и дальних разведчиков, в рдиночку проникавших в глубокие тылы противника, и экипажей женского полка, поддерживавших десантников в Керченском проливе. Транспортники, подбрасывавшие боеприпасы партизанам в Брянские леса и в Карпаты, нас тоже интересовали.
— Но ведь все это уже история, хоть и недавняя, но история, — говорили некоторые курсанты. — А теперь и техника другая и люди другие.
Капитан Романов шутливо называл этих курсантов скептиками и тут же на примерах совсем недавней войны в Корее доказывал, что и в пору новой авиационной техники — реактивных самолётов, радиолокации, более мощного бортового оружия истребителей — основы воздушной тактики, творчески разработанной передовыми советскими лётчиками в годы Великой Отечественной войны, наступательный стиль, которого они придерживались в боях с врагом, их принципы взаимной поддержки и многое другое, присущее нашим авиаторам, нельзя сбрасывать со счётов.
— Боевой опыт, — говорил он, — добыт большой кровью. То, что с приходом новой техники устарело, мы не должны брать на вооружение. Ну, а то, что может быть полезным и для реактивных самолётов, нужно всячески развивать.
К творческому совершенствованию всего того, что уже накоплено нашей авиацией, призывали и другие преподаватели. Они говорили, что даже самый отличный лётчик опирается на опыт своих предшественников. На занятиях по теории лётного дела они приучали нас не только заучивать уже установившиеся понятия и истины, но и критически мыслить, искать в нужных случаях новые решения. И хотя, конечно, «мыслители» из нас были ещё не ахти какие, ведь мы только-только начинали приобщаться к военной авиации и даже не пробовали летать на реактивных машинах, но уже одно то, что командиры и преподаватели видели в нас свою смену, говорило о том, что именно нам, лётной молодёжи, предстоит развивать отечественную авиацию, поднимало нас в собственных глазах. И всем от этого сознания своей будущей роли хотелось учиться как можно лучше, как можно скорее освоить дело, которому мы целиком посвятили себя.
Я всегда любил боевые знамёна. Они как неувядаемые листы книги, на которых навечно записаны ратные легенды, по которым многие поколения будут читать историю нашей Родины.
Ещё будучи в Ленинграде на производственной практике, я с интересом рассматривал в музеях нетленные петровские знамёна, изодранные штыками в Полтавской битве, любовался боевыми штандартами непобедимых армий Суворова и Кутузова, прошумевшими чуть ли не по всей Европе. Наполеон напал на нашу Родину, и войска Кутузова гнали его через всю Европу. Политическая жизнь Наполеона окончилась под Ватерлоо, но это было предопределено его поражением на Бородинском поле,
Незабываемое впечатление произвели на меня увитые цветными орденскими лентами знамёна частей наших Вооружённых Сил, хранящиеся в Центральном музее Советской Армии. За каждым знаменем, овеянным пороховым дымом, казалось мне, незримо стоят тысячи живых и мёртвых героев, победителей германского фашизма.
Помню, как мне впервые довелось стоять часовым у Знамени части — символа воинской чести, доблести и славы.
Я заступил на пост в полночь и бодрствовал на часах, когда все мои товарищи спали в казарме. В какой-то мере я отвечал за их покой и сон. Ещё неиспытанное, ни с чем не сравнимое чувство гордости наполнило всё моё существо. Я чувствовал себя часовым, ответственным за судьбу всей Родины, и ясные, хорошие мысли приходили мне в голову. Я стоял неподвижно, прислушиваясь к тишине, и размышлял о военной службе.
Я думал, сколь велика честь быть советским воином, непоколебимо стоящим на страже Родины, быть человеком, которого все любят и уважают, а многие народы называют не иначе, как освободителем. В памяти моей сохранилась любительская фотография. На ней снят пожилой русский солдат, видимо до войны бывший рабочим или колхозником, которого доверчиво обняла за шею немецкая девочка. Снимок этот был сделан в Берлине в первый день освобождения города Советской Армией от фашистских вояк.
В военной службе есть много суровой прелести, она возлагает на человека немало обязанностей, требует ежедневного труда. Помнится, что мама моя во время войны, когда я ещё был мальчишкой, называла наших солдат неутомимыми тружениками. И действительно, они целыми днями были заняты тяжёлой физической работой, то на околице нашего села рыли траншеи, то копали окопы, то наводили в балках мосты. Потом они пошли в бой.
За время службы в армии я не имел ни одного взыскания, строго соблюдал внутренний распорядок. Меня радовало, что все в части происходит по расписанию, в точно установленное время: и работа, и еда, и отдых, и сон. Меня ни чуточки не тяготило, что это повторялось изо дня в день. Я видел, а ещё более чувствовал, как сознательная воинская дисциплина, постоянное поддержание образцового внутреннего порядка сплачивали личный состав, делали воинскую часть дружным боевым коллективом, обеспечивали единство действий, согласованность и целеустремлённость, поддерживали постоянную боевую готовность и неусыпную бдительность.
В армии я привык жить и учиться по уставам. Уставы отвечали на все вопросы, связанные с жизнью, учёбой и службой, ясно указывали, как служить, изучать военное дело, овладевать оружием и боевой техникой, повседневно повышать политическую сознательность.
Как только мне удавалось выкроить свободную минуту, я заглядывал в устав. Он стал законом моей жизни. Эти небольшие книжки в серых переплётах, украшенных Государственным гербом, укрепляли волю, служили источником военных знаний.
В отличие от приказов, издающихся на короткий срок, уставы живут долго. С полным основанием их можно назвать сводом законов для Вооружённых Сил на долгие годы.
Стоя на часах у Знамени, покоившегося в парусиновом чехле, я думал о том, что несу личную ответственность за судьбу Отечества.
На память приходили много раз слышанные и читанные слова о том, что защита Отечества — священный долг, что надо служить Родине и защищать её так, как того требует военная присяга, а для этого надо до тонкостей знать свою военную специальность, стремиться стать первоклассным лётчиком.
Припомнились запавшие в душу слова Алексея Петровича Маресьева. Он писал в своих воспоминаниях: «Я не жалел сил, чтобы в совершенстве изучить свою специальность, стать умелым, дисциплинированным воином, даже в короткие минуты передышки между боями продолжал учиться… Качества, которые я приобрёл в боях и в учёбе, помогли мне, лётчику, потерявшему обе ноги, добиться возвращения в строй, позволили вместе с товарищами по оружию снова участвовать в разгроме врага».
Вдумываясь в эти простые и в то же время проникновенные слова, я убеждался, что ко всем вершинам ведут упорство и труд.
Отец и мать долго и терпеливо каждодневно воспитывали в нас, своих детях, правдивость и честность. Эти благородные черты людей социалистического общества развивала во мне и армия. Военная служба укрепляла с детских лет прививаемую мне любовь к дисциплине, строгое чувство долга,
Как раз накануне той ночи, когда мне впервые пришлось стоять на посту у Знамени, из Гжатска пришло немногословное письмо, столь гармонировавшее с моими думами и чувствами. Давая мне советы и напутствия, отец писал: «Юрий, где бы ты ни был, помни одно: колхозники и рабочие уважают честных, мужественных и храбрых людей, каждый советский человек ненавидит и презирает трусов. Малодушный никогда не поборет врага, потому что не верит в свои силы, не верит в стоящих рядом товарищей, не верит в победу».
Письма не было перед глазами, и прочёл-то я его всего один раз, но я припоминал из него фразы, сразу вдруг пустившие глубокие корни: «Честный воин бьётся с врагом до последнего дыхания, до последней кровинки, предпочитает смерть бесчестию и полону».
И хотя письмо было написано рукой отца, я знал, что писалось оно вместе с матерью: «до последней кровинки» были её слова.
Отец и раньше давал мне умные наставления, говорил, что честность, как солнечный луч, должна пронизывать собой всю жизнь, учёбу и службу солдата, войти в его плоть и кровь. Отец требовал, чтобы я соблюдал порядок не только при начальниках, но всегда и всюду, при всех условиях.
— Военная гордость — глубокое народное чувство, — говорил он Валентину, мне и Борису — своим сыновьям. И мы на всю жизнь запомнили его слова.
Как-то будучи в отпуске, я сел за стол в гимнастёрке с расстёгнутым воротом, отец ничего не сказал, но так посмотрел на меня, что пальцы сами застегнули все пуговицы. Мать, подававшая обед, разгадала немую сцену. Пожурив и похвалив меня одновременно, она сказала:
— Гордись, сынок, военной формой.
Никогда не забуду этих слов. Ведь внешний вид воинов нашей армии и флота во многом зависит от красоты военной формы. Отличая военнослужащих от гражданского населения, аккуратные брюки и подогнанная по фигуре гимнастёрка с погонами, начищенные до блеска сапоги придают воину бравый, молодцеватый вид, а подразделению — единообразие.
Вспомнив об этом крохотном и, казалось бы, незаметном эпизоде из своей жизни, я невольно подумал о том, что наша военная форма овеяна пороховым дымом многочисленных битв и сражений. Как освободители пришли в этой форме наши воины в страны Европы, изгнав из них германских фашистов, и в страны Азии, разгромив там японских самураев. Как же мне было не гордиться этой формой, не беречь казённого обмундирования, не беспокоиться о своём внешнем виде, не прибегать часто к утюгу и сапожным щёткам! Без добротного обмундирования, крепких сапог и снаряжения так же, как и без оружия, воевать нельзя. И я носил форму с достоинством и гордостью, берег честь своих погон.
— Погоны — не только деталь одежды. Это знак воинского достоинства, — сказал однажды нам старшина.
Было тихо. Сквозь окно виднелся тёмно-синий небосвод, густо усеянный звёздами. Мысли мои текли все в одном направлении, но теперь я думал о словах капитана Бориса Фёдорова. Обращаясь к нам, молодым курсантам, поглаживая крутой волевой подбородок, он говорил:
— Молодой воин! Беспрекословно повинуйся командиру, а если понадобится, то грудью защищай его в бою. И ты, и твой командир — граждане одного великого социалистического государства, оба вы патриоты своей Родины, оба воспитаны партией, ваши цели едины, оба вы принимали присягу на верность своей матери-Отчизне, и оба с одинаковой храбростью и бесстрашием призваны её защищать.
После таких слов я чувствовал себя смелым, способным на решительные поступки в любой обстановке, как бы сложна и тяжела она ни была.
Капитан Фёдоров нравился мне настойчивостью и уверенностью в своей правоте. Открытый взгляд его всегда был полон мысли и жизни. Я внимательно вслушивался в его наставления и убеждался, что во всех случаях он прав, что повиновение командиру — одно из главных качеств воина. Без повиновения невозможна крепкая дисциплина, а без дисциплины немыслима боеспособность армии, а следовательно, и победа в бою. Ни одна работа не предъявляет столько требований к человеку, как военная служба. Но это справедливые требования, и обойтись без них нельзя.
— Сержант — твой первый учитель. Уважай его и повинуйся ему, — говорил капитан, и я на десятках примеров убеждался, какую огромную роль играют сержанты и старшины — непосредственные начальники и воспитатели солдат.
Как-то после строгого разговора с двумя нерадивыми курсантами, явившимися на несколько минут позже того срока, который был обозначен в их увольнительных записках, капитан Фёдоров, требовательный и непреклонный, неожиданно мягко напомнил:
— Родина оказала вам большое доверие, вас приняли в училище, овеянное лучами немеркнущей славы. Герои Советского Союза, прославившие училище, как бы незримо находятся среди вас. Ведь вы — наследники славы своих отцов. Провиниться, получить взыскание — значит оскорбить их память, наше боевое Знамя.
Я стоял на часах с оружием в руках, охранял это Знамя, и мне очень хотелось, чтобы меня наградили личной фотокарточкой, где я был бы сфотографирован при развёрнутом Знамени. Я даже представил себе, как бы порадовал моих родителей этот снимок, который в числе поощрений предусматривается воинскими уставами.
Пришёл разводящий с часовым, вооружённым автоматом, и сменил меня с поста. Я ушёл в казарму, лёг спать, но долго не мог уснуть и все размышлял об уставах, о присяге, обо всём том, без чего военному человеку нельзя жить.
Всё было предельно ясно, и мне никогда не приходилось в чём-либо сомневаться или спорить с самим собой. Усвоенные мной правила проходили испытание временем, а дисциплина надёжно удерживала от опрометчивых поступков.
Время близилось к весне, и, кроме занятий по теории, в нашей эскадрилье начались учебные полёты. Товарищи, которым впервые предстояло летать, радовались. А мы, прошедшие школу аэроклуба, огорчились: надо было снова летать на «Як-18».
Эти полёты продолжались недолго. В училище поступили экспериментальные самолёты — те же «Як-18», но несколько модифицированные, с носовым колесом для отработки посадки, чтобы в дальнейшем было легче переходить на реактивные машины, имеющие трёхколёсное шасси. Мы много летали, но, честно говоря, новый самолёт нам не очень нравился. Был он тяжеловат, не хватало у него, как говорят авиаторы, «мощи» — слабоват мотор. И на фигурах высшего пилотажа он частенько сваливался в штопор; правда, так же быстро и выходил из него, стоило только бросить управление. На этих «Як-18» выполняли мы упражнения и по штурманскому делу — летали по дальним маршрутам, в разную погоду. Было много разнообразия и смены впечатлений.
Курсант Юрий Гагарин после успешного полёта.
Большинство этих полётов происходило летом, когда мы вышли в лагеря. Лагерь нашей пятой эскадрильи находился на красивом берегу Урала. Устанешь от работы на аэродроме, разомлеешь от жары и сразу после полётов — на реку. Вода в Урале холодная, быстрая, не то что там, в городе, возле училища. Мы соорудили купальню, вышку для прыжков и в свободное время занимались водным спортом, ныряли, плавали наперегонки. От молодой, почти мальчишеской радости захватывало дух.
Наша эскадрилья первой закончила лётную программу. У нас оказалось свободное время, и командование, поддержав инициативу комсомольского бюро, разрешило нам выехать за двести километров в один из колхозов Шарлыкского района на уборку картофеля. Наступила осень, холодная и дождливая. Но работали мы с охотой. Нам было полезно после полётов немного потрудиться на земле, да и хотелось помочь колхозникам с уборкой обильного урожая. Мы бы с радостью поехали подальше — на целину, где осваивались миллионы гектаров новых земель, где уже созрели колоссальные массивы пшеницы. Но мы располагали всего лишь двумя неделями и поехать туда не могли.
Письма, адресованные нам в колхоз, не приходили, и я к концу нашей «уборочной кампании» затосковал по Вале.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25