С. Станиславским. Он изложил все точно, будто препарируя свои самые сложные, сокровенные мысли и чувства. Но почему же видишь иногда на сцене холодные, пустые глаза, никчемные жесты у актеров, безупречно знающих теорию? Как часто повторяются теоретические положения без глубокого понимания их! Как-то один режиссер сказал на репетиции актеру, щеголявшему цитатами из теории:
— Что вы все время: «Зерно! Зерно!» У нас все-таки театр, а не элеватор.
Догматическая приверженность даже самой совершенной теории может привести к единообразию, которого в искусстве быть не должно. Но вот выходил на сцену Папанов. И зритель не знал (ему и не надо знать!), по какой теории блестели его глаза, двигались руки, но всегда ощущал присутствие на сцене живого человека, такого, которому ему хотелось верить.
Стало банальным говорить, что надо не казаться, а быть, но, по сути, это самое трудное. Анатолия Папанова никогда, ни в одной роли нельзя было поймать на лжи. Он не укладывался ни в какие рамки и таблицы, но даже когда выходил в полумассовке, был талантлив и интересен.
Он был и в жизни, и в творчестве парадоксален — нем сочетались качества, казалось бы, совершенно несочетаемые. Он был грубоват, резок и вместе с тем неслыханно добр, отзывчив и нежен, открыт, простодушен, но и замкнут наглухо. Редкостно остроумен, хлесток на язык, но сверхделикатен, отчаянно смел, но и осторожен.
Как— то приехали мы на гастроли в Севастополь. Вечером спектакли, а днем, конечно, все на пляже. Я, Весник, Плучек и Папанов всегда ходили вместе. Я плавать вообще не умею, поэтому сидел на берегу, а они втроем заплывали черт-те куда, за буйки, залезали на какой-то утес. Однажды я не выдержал и спросил у Толи: «Что это вы так далеко заплываете?» А он мне: «Так это единственное место, где можно спокойно поговорить о политике».
Он имел завидное мужество оставаться самим собой в любых, даже суперофициальных обстоятельствах, а это свойственно только избранным.
На заседании художественного совета Толю часто заносил темперамент, и тогда он резал правду-матку в глаза любому. Проходило полчаса, и он начинал маяться, кляня и казня себя за несдержанность.
Он бывал очень груб перед спектаклем, мог накричать на любого, кто подвернется под руку.
— Какого черта ты мне эти сапоги принес? Я в них влезть не могу! — кричал он.
Видимо, таким образом он настраивался, готовил себя к выходу. У каждого актера свои приемы. Проходила минута-другая, он подходил к этому человеку и говорил:
— Извини меня, ради Бога! Я был не прав.
Мы многие годы сидели с ним в одной гримерке, но он ни разу не сказал мне грубого, обидного слова.
Я знал, что Толя человек, при видимой грубости, добрый и застенчивый. Как-то во время гастролей ему стало плохо. Пришлось вызвать врача. Толя страшно переживал. Ему было неловко, что мы кого-то из-за него побеспокоили. Приехали врачи. Сказали, что ему нужно лежать, принесли носилки, чтобы нести в машину. Тогда Толя попросил жену дать ему кепку, накрыл ею лицо и только после этого разрешил поднять носилки: ему было плохо, а он стеснялся, что его — такого большого и сильного — кто-то несет.
Папанов ушел на фронт в 1941 году. Был заместителем командира минометного взвода, а после тяжелого ранения в ногу, инвалидом, с двумя ампутированными пальцами, вернулся в Москву и поступил в ГИТИС. Его талант сразу оценил великий актер М.М. Тарханов и, несмотря на хромоту, взял на свой курс. После окончания института Анатолия сразу приглашали три столичных театра — МХАТ на главную роль в «Дядюшкином сне» Ф.М. Достоевского, Малый театр и Театр сатиры. Толя отклонил столь
лестные предложения и уехал вместе со всем своим курсом в Клайпеду. «Я — однолюб, — сказал он. -Одна жена, одни товарищи по курсу, один театр». Русский театр в Клайпеде, к счастью для нас, просуществовал недолго, и Толя вернулся в столицу. Пришел в Театр сатиры, и его сразу взяли.
Роли ему поначалу давали маленькие, но он блистал и в них, а то, что он безумно талантлив, видно было сразу. Он отлично сыграл роль директора фабрики игрушек в «Поцелуе феи», Полотера, который выдавал себя за писателя, в «Гурии Львовиче Синичкине», Боксера в «Дамокловом мече».
У его Боксера из «Дамоклова меча» Н. Хикме-та были длинные руки, тяжеловатая фигура, застывающий на какой-то точке взгляд, странная неправильная речь с резкими, словно выталкиваемыми, рублеными фразами. Папанов замечательно играл контрастными интонациями. Неожиданно в его голосе были слышны щемящие нотки, и тогда за тупостью и жестокостью Боксера открывалась человеческая тоска по несбывшемуся. Когда звучала лирическая песенка, лицо его персонажа становилось мечтательным и печальным. Он подходил к дочери судьи и, став на колено, целовал ее руку. И в этом чистом порыве была такая боль, такая искренняя любовь. Он искренне любил дочь судьи, но, нежно поцеловав руку любимой, отправлялся совершать очередную мерзость. Все это Толя изображал необычайно убедительно.
В пьесе С. Михалкова «Памятник себе» он играл героя по фамилии Почесухин. Открывался занавес, и Почесухин минуты три оставался на сцене один. Папанов не произносил ни слова, а зал начинал хохотать. История присвоения Почесухиным памятника, поставленного полвека назад купцу — однофамильцу героя, история обхаживания этого памятника, наполняющая новыми заботами и надеждами пустую жизнь современного мещанина, была разыграна с подлинным блеском. Я помню, как важно он восседал на работе в своем кресле, как тяжелым, медлительным взглядом оценивал то одного посетителя, то другого. Помню его многозначительные паузы, снисходительно-покровительственный тон…
А как виртуозно он сыграл крошечную роль Шафера в «Клопе» и Вельзевула, который ходил по «аду» в стоптанных валенках в «Мистерии-буфф». Он очень любил менять грим, чтобы и внешность, и походка были новые.
Удивительно разноплановый актер. Размашистый, крупный жест, сильные яркие краски, заостренная мимика — все это Папанов. Его Юсов в «Доходном месте» А.Н. Островского, с грубым квадратным лицом, тупым взглядом, выпяченными губами, резким скрипучим голосом, — сгусток чиновничьей морали, звериного взгляда на жизнь, где богатство и преуспеяние зиждется на грабеже ближнего, — был выразителен и зловещ.
Больше всего в искусстве он любил, по его собственному выражению, «гастрономию». Чтобы был перец, соль, горчица — всего понемногу. Все это — острые его краски, вернее, «приправы» к тому или иному образу. Он постоянно находился в мучительных, совестливых размышлениях о своем месте в театре, в жизни.
Под конец жизни ему довелось сыграть Гаева в «Вишневом саде» А.П. Чехова. Это могло стать началом нового пути.
Великий Гоголь требовал от актеров, чтобы, играя свои роли, они чувствовали «гвоздь в голове» или, по позднейшей терминологии, от первой до последней реплики чувствовали сверхзадачу образа. Толя всегда чувствовал этот «гвоздь».
Мы играли с ним вместе во многих спектаклях. Он был замечательным партнером. Диалог на сцене -это особое умение слушать и слышать, отвечать, быть с партнером в одной и той же душевной тональности, ловить реплику, бросать ее, молчать. По-моему, это даже труднее, чем петь дуэт в опере: ведь там написаны все ноты, и дирижер дирижирует, а тут выдумывай все сам.
Подлинным событием, не только в искусстве, но и в нашей жизни, стали роли Папанова в «Живых и мертвых» и в «Белорусском вокзале». Он в этих фильмах рассказал о войне, которую знал. Его генерал Серпилин прежде всего был символом совести. Константин Симонов признавался, что в двух последних романах он писал Серпилина под ярчайшим впечатлением от игры Папанова в фильме «Живые и мертвые».
Популярность его не знала границ. Особенно после этих фильмов и… сериала «Ну, погоди!». Как-то мы прилетели в Норильск на гастроли. Шесть часов утра. Невыспавшиеся люди давно ждали вылета в аэропорту. Выходим мы труппа театра. Вдруг один из пассажиров поднял глаза, увидел среди нас Папанова и громко воскликнул: «Волк! Волк!» Плучек вздохнул: «Какой-то кошмар! Кем я руковожу? Это какой-то зоопарк. В каждом актере только животных и видят».
Но несмотря на огромное количество киноролей (был в его жизни период, когда за четыре года он сыграл в четырнадцати фильмах!), Папанов, конечно, актер прежде всего театральный.
А в театре есть мистическое начало, не подвластное разуму. У нас в стране долго не признавали явлений, истоки которых за пределами знания. Я думаю, когда уходит актер такого дарования и так много сделавший в искусстве, то, помимо воспоминаний и исследований, остается таинственное излучение его личности.
Излучение личностей…
Сколько их было в нашем театре. Назову хотя бы еще нескольких… Имена выкликаются произвольно, а не по законам хронологии.
Надежда Нурм — неподражаемая комедийная актриса, открывшая свои, свежие приемы исполнения роли современной героини. В Театре сатиры обычно ставили пьесы «на комиков», для женщин же писали немногие, но Нурм умудрялась даже в незначительной роли придумать себе какую-нибудь чепуховину, и зрителям уже было интересно.
Я запомнил ее в спектакле «Чужой ребенок». Актеры других театров бегали смотреть на нее в этой роли по нескольку раз. Она играла беременную, Поль ей кричал: «Не позволю! Развратница! Сейчас же уходи!» А она тихонечко говорила: «Не уйду!» — и в этом тихом голосе была такая сила! Она не была красавицей, как Любовь Орлова. Скорее она даже была некрасивой, но у нее было огромное обаяние и темперамент. Это про нее можно сказать: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Она из той породы. В дальнейшем Нурм стала одной из лучших актрис Ленинградского театра комедии, которым руководил Николай Павлович Акимов.
Надежда Ивановна Слонова. «Актерское дитя», дочь известного актера Ивана Артемьевича Слонова. Она, как и многие актеры, прошла школу периферийных театров. Мне пришлось с ней встретиться в первом же моем спектакле в Театре сатиры — в «Пенелопе», где она играла главную героиню, чередуя лирические, драматические и комедийные краски. Играли мы с ней и в «Господине Дюруа», где она была мадам Вальтер. Присутствие ее на репетиции вызывало чувство надежности, на сцене она чрезвычайно располагала к себе. У нее были необыкновенно выразительные глаза. С первого момента на сцене она приковывала к себе внимание зрительного зала.
Мне не хочется анализировать отдельные ее роли. Скажу лишь, что она была актрисой изумительной достоверности, очень интересной, яркой, но — человеком с нелегким характером: могла быть и колкой, и нетерпимой, и резкой.
Татьяна Ивановна Пельтцер также была актерской дочерью. Я знал ее отца — Ивана Романовича Пельтцера, одно время он работал у Дикого. Татьяна Ивановна была человеком очень ярким, добрым, острым. Постоянно кого-то опекала, заботилась о больном брате, которому была очень предана. Могла и обругать, употребить крепкое словцо и делала это со вкусом, смачно, но беззлобно.
Почти тридцать лет мы жили под одной театральной крышей. И все эти годы я восхищался ее талантом и жизненной силой.
Ей были подвластны любые роли — стоит вспомнить ее напористую, жадную до денег и трагически поздно прозревшую мамашу Кураж и пластичную, изящную тетю Тони в «Проснись и пой!». В какой бы роли она ни выходила на сцену, в ней ощущалась не только сила таланта большой актрисы, но и обаяние незаурядной личности. В ней был девичий азарт при встрече с каждой ролью. Работала она с таким трудолюбием и увлечением, словно она дебютантка, для которой именно эта роль решает дальнейшую судьбу.
Энергия бурлила в ней. Из ее уст могли последовать самые невероятные предложения. Как-то, после премьеры «Проснись и пой!», она вдруг решила, что банальный банкет вовсе не подходит для такого события и бросила клич: «А давайте поедем в Ленинград!» — и все с радостью откликнулись на это, словно именно такого предложения и ждали. Правда, я в этом путешествии не участвовал, но помню, как на следующий день, усталые, но очень счастливые, все появились в театре.
Она была человеком деятельным. С удовольствием ездила на гастроли, с концертами по Германии. Зрители ее обожали и всегда встречали восторженно. Помню, увидев ее, кто-то в восторге закричал: «Боже мой, кого я вижу! Товарищ Пизнер!" Татьяна Ивановна обладала колоссальным чувством юмора, а потому смеялась вместе с нами.
Не могу не сказать о Владимире Раутбарте. По-моему, ему были подвластны все жанры. Мы были главными героями в пьесе М. Фриша «Бидерман и поджигатели». Как ювелирно точно создавал он образ обаятельного и страшного Дизеринга. Как-то на телевидении мы два часа играли с ним скетчи. Изображали совершенно разных людей. Я поражался его таланту мгновенного перевоплощения. Жаль, что жизнь его была обидно коротка.
Идут годы. Меняются поколения. Сейчас уже Нина Архипова, Ольга Аросева, Вера Васильева — старшие. О каждой из них я мог бы говорить бесконечно долго. Мне жаль, что покинули театр актеры, самим Богом предназначенные нашему театру, — Евгений Весник и Татьяна Васильева.
Весник — актер очень изобретательный, азартный, сочетающий высочайшее мастерство и импровизацию. Его Остап Бендер — самый лучший из всех известных мне Останов.
Счастлив, что выхожу на сцену вместе со Спартаком Мишулиным. Его я считаю одним из самых талантливых, самых органичных актеров в нашей труппе. Мне кажется, что он играет не по заслугам мало, а главное, не по заслугам мало хороших ролей. Стоило ему получить хорошую роль, как он в ней непременно блистал.
О друзьях-товарищах
Кто— то рассказывал, что видел в Японии высеченную на камне надпись: «О дружбе не говори ни слова». И мне сразу захотелось говорить о дружбе и о друзьях.
Природа наделила живые существа сердцем. Я имею в виду не пауков или ящериц, а собак, лошадей, тигров. И людей в том числе. В сердце помещается много чувств, даже удивительно каких разных. Там злоба и доброта, зависть, гордость, ненависть, любовь — всего не перечислишь. А кроме того — верность и дружба. Это необыкновенно важные чувства, на них держится мир.
Как это получается, что чужие люди почему-то становятся друг другу совершенно необходимыми? И какое счастье — иметь друзей, говорить с ними, радоваться возможности быть вместе.
У меня не так уж много друзей — среди них Мамед Агаев, о котором я уже написал, Алексей Алшутов — академик, специалист по котлостроению, с которым мы дружим с годовалого возраста.
Моим близким другом был Женя Кравинский. Мы вместе с ним выросли, учились в одном классе. Вместе играли в школьном театре. Для него это увлечение тоже определило всю жизнь — он, как и я, решил стать артистом. Женя переехал с родителями в Москву раньше меня. Неизвестно, как бы сложилась моя жизнь, если бы не их семья. Родители Жени приютили меня у себя, ибо в ГИТИСе мне общежития не дали, как сыну служащего. Женин отец был видным конструктором, и его семья занимала в гостинице ученых на улице Горького двухкомнатный номер. Там я прожил свой первый московский год.
Мы дружили с ним всю жизнь. Нас объединяла страсть к театру и к футболу. Он был таким же, как и я, заядлым болельщиком. Нам вместе никогда не было скучно. Мы могли говорить с ним и о театре, и о футболе часами.
С Олегом Солюсом мы встретились в студии Дикого, где он великолепно играл Разлюляева в спектакле «Бедность не порок», и с тех пор не расставались. Только, не могу себе этого простить, меня не оказалось рядом с ним в тот знойный день в Баку, когда он с улыбкой вошел в море… И не вышел оттуда.
Его талант оценил еще Дикий. Он был достойным партнером Бориса Бабочкина в спектаклях Ленинградского БДТ. Кинозрители же наверняка запомнили его по фильмам «Смелые люди» и «Застава в горах». Он был очень талантлив и очень красив -крепкий, светловолосый, с добрым и умным лицом. В пору нашей работы в Сталинабаде у него был бурный роман с звездой таджикского театра Туфой Фалыловой. Когда они шли рядом он яркий блондин, а она необыкновенной красоты жгучая брюнетка с десятком косичек, — на них все смотрели разинув рот.
Когда говорят «порядочный человек», в моем представлении возникает именно он. Более порядочного человека я в своей жизни не встречал. «Не убий, не укради», да и все остальные заповеди он соблюдал свято. Он никогда не мог предать товарища, соврать, правду в лицо говорил беспощадно. Мог яростно отстаивать интересы своих товарищей, мог осадить хама и невежду, в каких бы чинах тот ни находился, но был абсолютно лишен способности постоять за себя, да что там постоять, хотя бы элементарно позаботиться о своих интересах.
Олег был нечеловечески стеснителен. Приведу лишь один пример. Когда мы работали уже в Театре сатиры на площади Маяковского, он стеснялся зайти в туалет и бегал в кинотеатр напротив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32